ю без разрешения, выходить на улицу без сопровождения  прислуги.  Он
запрещал возражать ему и опаздывать хоть на минуту к столу.  Если  бы  я
спустилась к завтраку в тапочках и халате, то, думаю, мне могли бы нада-
вать оплеух, но мне и в голову не могла прийти мысль попробовать. В семь
тридцать утра я должна была прибрать комнату, застелить постель  и  быть
готовой.
   - Вы ушли из дома... - сказала Мад совсем тихо, робко, но так, словно
это объясняло все.
   - В двадцать один год.
   - А до этого?
   - Ждала.
   - Вы никогда не позволяли себе такого, как я, до ухода?
   - Нет.
   - Совсем-совсем?
   - Совсем-совсем.
   - Почему?
   - Не знаю, Мад.
   - У вас не было случая?
   - Такие случаи есть всегда.
   - Из-за религиозности?
   - В шестнадцать лет я не думала о религии.
   - Из-за...
   - Да. Ты недавно уже употребила это слово. Из-за чистоты. Из-за  мыс-
ли, что во мне есть чистота. Еще, может быть, потому, что я  знала,  что
мой отец занимается этим с каждой горничной: однажды, неожиданно войдя в
погреб, я застала его врасплох.
   - Мой отец таким не был. Я не верю в это. Это, должно быть, ужасно.
   - Да. Мне было только тринадцать лет, и на меня это произвело  огром-
ное впечатление.
   И Жанна добавила с улыбкой:
   - Помню, я поклялась себе, что никогда не позволю сделать это с собой
ни одному мужчине. Потом-то я поняла, что это может быть прекрасным, ес-
ли...
   - ...если любишь, - с горечью закончила Мад. - А я никогда не любила.
Не знаю даже, было ли у меня хоть когда-нибудь желание. Во  всяком  слу-
чае, я на это уже не способна. Мужчины вызывают у меня отвращение, и не-
сколько раз, когда я была с ними, мне ужасно хотелось отомстить за себя.
Нет-нет, я вовсе не собираюсь мстить. Просто я ищу себе  оправдание.  Не
нужно было начинать, понимаете? А я начала, чтобы быть, как все.
   Но это еще не все. Я хотела этого больше, чем другие. Я всегда  стре-
милась делать больше и лучше, чем другие. В школе, вплоть до предпослед-
него года, я была первой в классе. А в тот год судьба распорядилась так,
что я была только второй, и в следующем, последнем году я и не  пыталась
заниматься и нарочно оказалась среди отстающих.
   - Я знаю. Я всегда была первой.
   - До самого конца?
   - Из тщеславия, вероятно. Я бы сказала, из гордости.
   - Это из тщеславия вы ждали до двадцати одного года?
   - Вероятно.
   - Ну так вот, а я по этим же соображениям начала  с  пятнадцати  лет!
Забавно говорить об этом с тетей. Никогда не думала, что такое возможно.
Вчера вечером, когда мы шли до конца улицы, я кое-что поняла. Я чуть бы-
ло не бросилась вам в объятия сразу же, как мы вернулись, но мне показа-
лось, что вам этого не хотелось.
   - Ты не ошиблась.
   - Почему?
   - Да потому, что ты была вся на нервах  и  тебе  требовалось  успоко-
иться. И сейчас, впрочем, будет разумнее, если ты спустишься в  столовую
что-нибудь съесть, а затем вернешься сюда. Ты ведь  еще  не  пила  кофе,
верно?
   - Я не хочу.
   - Ты сразу поднимешься снова.
   - Это будет уже совсем не то.
   - В таком случае пойди в конец коридора и крикни  Дезире,  чтобы  она
принесла мне чашку молока и какуюнибудь тартинку. Или  ты  предпочитаешь
рогалики? Они тоже есть.
   - Вы думаете, я могу так сделать?
   - Да.
   - Я скажу, что это для вас?
   - Да.
   - Но я не могу кричать ей через весь дом.
   - Ничего, раз это для меня, она не обидится. Она знает, что я больна.
   Они почти не разговаривали, ожидая Дезире, и в их молчании  ощущалось
некое сообщничество - почти забавное.
   - Полагаю, что теперь можно поднять шторы.
   У вас, должно быть, глаза уже не болят? Я не ошибаюсь?
   - Нет.
   - Вы думаете, Дезире знает обо мне?
   - У меня есть основания считать, что не знает.
   - Впрочем, мне все равно. Тех, кто  знает,  предостаточно.  Иногда  я
почти хвасталась этим, нарочно выставляла себя напоказ.
   Они замолчали, потому что пришла Дезире с подносом и удивленно поста-
вила его на постель.
   - Ты проголодалась? - спросила она, бросив на девушку  подозрительный
взгляд.
   - Что там, внизу?
   - Ничего. Малыш спит. Анри все еще в конторе. Мадам, - она произнесла
"мадам" из-за девушки, - сидит с нотариусом.
   - Ты ему звонила?
   - Нет. Он только что пришел. Он не изъявил никакого желания  с  тобой
поговорить, даже не намекал на тебя. Он просил  доложить  о  себе  мадам
Мартино.
   - Спасибо тебе.
   - А овощи ты будешь есть в полдень? Уже больше одиннадцати.
   - Не имеет значения.
   - Ты приняла лекарство?
   Она наконец ушла, и теперь Мад ждала лишь знака тетки,  чтобы  устре-
миться к подносу.
   - Признайся, ты ведь очень проголодалась?
   - Признаюсь.
   - Ты не спустилась вниз из-за матери?
   - Отчасти. Вы должны сказать, что мне делать. Может, лучше  попросить
у нее прощения?
   - По-моему, лучше ничего не говорить, держаться так, словно ничего не
случилось.
   - Вы сердитесь на меня? Это выглядело отвратительно?
   - Ты сама прекрасно знаешь, Мад, и этого достаточно.
   - Есть столько разных вещей, в которых я  не  могу  разобраться.  Вот
так! Даже о том, что я наговорила вам сегодня утром, я думаю: а было  ли
это искренне, не ломала ли я комедию? Может быть, когда-нибудь я  покажу
вам свой дневник.
   - Ты ведешь дневник?
   - Уже давно я ничего в него не записывала. Я вела его главным образом
до того. Но в некоторые дни, когда бывало особенно противно, мне  случа-
лось к нему возвращаться и записывать все, что я думала о себе. И  знае-
те, это не было так уж прекрасно. Я вам сказала...
   Я, собственно, даже не знаю, что я вам говорила. Я знала, что вы меня
слушаете, что вы мне верите; знала, что вы проявляете интерес ко мне.  Я
почувствовала это с первого вашего взгляда. Прежде всего мне  захотелось
возбудить в вас любопытство. Может быть, в конце концов,  все  это  было
для того, чтобы говорить с вами так, как я только что говорила? Я хотела
вам доказать, что я стою того, чтобы мною занялись, я изо всех сил  ста-
ралась не разочаровать вас. Вот теперь я говорю правду, тетя.
   Я грязная, я порочная. Когда вы мне рассказывали о своем отце и  слу-
жанке в погребе, мне пришлось опустить голову, чтобы вы не увидели,  как
я краснею, потому что я-то делала все как раз наоборот. Я, бывало, вече-
рами вылезала из постели и шла подглядывать в замочную скважину.
   - И ты видела?..
   - Нет. Они гасили свет. Но я прислушивалась и фантазировала. А потом,
уже в своей постели, я с тринадцати лет ложилась по-особому, на живот.
   - Я знаю.
   - Вы тоже?
   Жанна только повела подбородком.
   - А девочки в вашей школе тогда тоже рассказывали  всякие  непристой-
ности, как рассказывают сейчас?
   - Некоторые - да...
   - И делали кое-какие рисунки?
   - Вероятно.
   - В четырнадцать лет я знала все слова, которые  нельзя  произносить,
знала, что они означают, хотя дома меня считали  совсем  невинной.  Меня
бесило, когда я видела, как мои братья шушукаются по углам между  собой,
хохочут, а мне объяснить свой смех не хотят. Жюльен довольно скоро уехал
в университет Пуатье. Я н ечасто его видела, а он меня считал девчонкой.
Он и не замечал, что я взрослела. Но Анри не намного - ровно на два года
- старше меня, и я сумела заставить его рассказать.
   - И заставить брать с собой.
   - Да. Именно так это и началось. Но я уверена, что и без  Анри  прои-
зошло бы то же самое, только немного позже.
   Глядя на тетку, она серьезно добавила:
   - Думаю, что я порочна. И ничего тут не поделаешь.
   Потом возбужденно произнесла:
   - Но эта порочность существует не сама по себе - вы понимаете, что  я
хочу сказать. Как правило, это мне не доставляет удовольствия. Еще перед
тем как начать, я знаю, что потом мне будет противно.
   - И все-таки начинаешь?
   - Да. Именно поэтому я и говорю, что я порочна. Я делаю это, чтобы не
оставаться дома, чтобы уехать на машине; я делаю это  только  для  того,
чтобы не уронить себя перед моими подругами, показаться на главной улице
с мужчинами, особенно в открытой машине. Забавно, не правда  ли?  И  еще
для того, чтобы усесться на террасе кафе, как  та  женщина,  которую  вы
вчера видели. Я-то ведь занимаюсь тем же, вот почему мне стало так стыд-
но, когда мы проходили мимо. Когда этим занимаются другие, все  выглядит
омерзительно, по-скотски!
   Главным образом по-скотски! Начиная с того, как мужчины  интересуются
вами, возбуждаются, ведут вас на пляж, в казино, в  дансинг,  заставляют
пить коктейль, целуют пахнущим алкоголем ртом, их дыхание становится все
прерывистой, и в конце концов вас валят на мерзкую кровать в отеле, если
это не происходит где-нибудь на краю дороги или прямо в автомобиле.
   Зачем же я на это соглашаюсь, тетя?
   Она наверняка предпочла бы, чтобы шторы были снова опущены, чтобы  не
видеть больше панорамы освещенного солнцем города, главной  улицы  с  ее
магазинами, "Золотого кольца", на террасе которого уже сидели в тени ту-
ристы и пили аперитив.
   - Бывало, я возвращалась домой и не решалась ни до чего  дотронуться,
пока не ототру руки пемзой, а ночью продолжала ощущать во рту вкус чужой
слюны. Я раньше всегда ходила на исповедь, иногда сразу после... Однажды
священник спросил меня, уж не получаю ли  я  чувственного  удовольствия,
столь подробно рассказывая ему о своих грехах, и я поняла, что он  прав.
Не думаю, впрочем, что дело  здесь  в  чувственности,  это  было  скорее
чем-то вроде желания понравиться, и, случалось, я пыталась увидеть через
решетку, не смутился ли он.
   И вы не считаете, что я порочна?
   Всю неделю я сижу дома, пытаюсь заняться чемнибудь... Может быть, ес-
ли бы я была пригодна хоть к чему-нибудь толковому, например была бы та-
лантливым музыкантом или художником - да неважно кем -  со  мной  ничего
подобного не произошло бы.
   Но я посредственна во всем, даже в теннисе, даже в плавании. Так вот,
по пятницам я звоню по телефону. Есть один тип,  с  которым  я  случайно
встретилась в Руайане, и мне достаточно позвонить ему, чтобы  он  тотчас
примчался из Парижа, где живет с женой и тремя детьми. Это с ним я  про-
вела воскресенье. Вы что-то сказали?
   - Я ничего не говорила.
   Может быть, ее губы шевельнулись? Может быть, она  пробормотала  сама
себе: "Бедняжка! "
   - Признайтесь, что вы шокированы, ведь все это еще  ужаснее,  чем  вы
ожидали. А теперь держитесь! Я скажу абсолютно все. Я поклялась  никогда
никому не говорить об этом, даже  священнику,  потому  что  мне  слишком
стыдно, и даже мысль об этом причиняет мне физическую боль. Мне  доводи-
лось... совершенно невозможно сказать!.. Не смотрите на меня... Мне  до-
водилось нарочно подстраивать так,  чтобы  какой-нибудь  другой  мужчина
подглядывал за нами... Вы понимаете, что я хочу сказать?.. Он смотрит на
то, чем мы занимаемся, и нервничает... А мне хотелось, чтобы  он  восхи-
щался мною, чтобы он с ума сходил от зависти и думал, что только я  одна
во всем мире способна...
   Она заплакала во второй раз, но иначе, чем прежде,  без  рыданий,  не
пряча глаз, не скрывая искаженного гримасой лица.
   Несмотря на слезы, которые стекали к уголкам губ, огибали их и  затем
мгновение трепетали на кончике подбородка, она продолжала говорить, и ее
голос напоминал голос матери во время нервного припадка:
   - Как, по-вашему, после всего этого  могу  я  надеяться  когда-нибудь
снова стать чистой, иметь рядом с собой мужчину, который считал бы  меня
честной женщиной и от которого я имела бы детей? Не знаю даже, могу ли я
их еще иметь!
   Не так давно мне пришлось показаться доктору, не доктору  Бернару,  а
из другого города, но он отказался мне помочь. Тогда я  вечером  прокра-
лась в один мерзкий домишко, где какая-то старая женщина сделала  мне...
вы понимаете что. И никто об этом не должен был узнать!  А  ночью  нужно
было, чтобы никто в доме ни о чем не догадался! Я могла умереть - совсем
одна в своей комнате, с подушкой на лице, потому что  я  боялась  закри-
чать. Да еще и деньги, которые нужно было достать во что бы то ни  стало
и заплатить старухе...
   А потом... все пошло не так, как должно было быть. Вот уже  несколько
месяцев я чувствую боли, но упрямо продолжаю - вы  ведь  понимаете  что,
вы, все понимающая?
   Мужчины ничего не замечают. Они все так горды, так счастливы! Если бы
они только знали, что я о них думаю, до какой  степени  я  их  ненавижу!
Особенно, когда я вижу их совсем рядом, глаза в глаза, с выражением уве-
ренности на лице.
   Я несчастна, тетя, это так, поверьте. Я умоляю вас -  поверьте,  даже
если в чем-то мне пришлось вам соврать или приукрасить  правду.  Но  что
верно, так это то, что я отдала бы все на свете, чтобы быть чистой, что-
бы снова стать чистой и такой остаться. Мне в прошлом месяце исполнилось
семнадцать, тетя. Я чудовище. Я...
   - Ты, моя маленькая, просто женщина.
   Мад внезапно застыла, словно от толчка, и, сдвинув брови, недоверчиво
посмотрела на нее. Силясь понять тетку,  она  задумалась  на  мгновение,
прежде чем спросить чуть ли не с недоверием:
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Только то, что сказала. Твой брат - мужчина. Твой  отец,  твой  дед
были мужчинами, и ничего больше. Твоя мать - женщина. Ты - женщина, Али-
са - тоже.
   - Алиса-то может делать все, что ей придет в голову, и не  испытывать
стыда.
   - Что ты в этом понимаешь?
   - Хотя бы то, что это случилось, когда она подцепила мужа.
   - Он мертв.
   - Тем не менее она теперь мадам и занимает определенное положение.
   - Что ты в этом понимаешь?
   - Вы опять! Но я-то понимаю, что большинство людей  не  создают  себе
проблем и удовлетворены собой, если не полностью счастливы.
   - Я спрашиваю еще раз: что ты в этом понимаешь?
   Тогда Мадлен, теряя терпение, возмутилась:
   - Уж не станете ли вы утверждать, что вам гоже есть чего стыдиться?
   - Есть.
   - Но чего же?
   - Да многих поступков, всей жизни -  слишком  долго  было  бы  сейчас
объяснять. Когда-нибудь, если у тебя еще будет желание, я тебе  расскажу
о ней, а сегодня расскажу лишь о самом последнем, что  случилось  совсем
недавно, почти вчера.
   В воскресенье утром одна толстая старая женщина с лунообразным  лицом
постучала в дверь этого дома, и, поскольку это была тетя Жанна, никто не
задался вопросом, зачем она приехала.
   - Это верно.
   - Однако тетя Жанна, к своему стыду, приехала сюда в поисках  послед-
него приюта, потому что она опустилась так низко, так устала и была  так
противна сама себе, что хотела найти лишь какой-нибудь угол, где  дожда-
лась бы своего конца.
   Это был ее последний шанс, она ехала издалека -  опустошенная,  почти
не надеясь добраться до цели своего путешествия.
   В Пуатье, ожидая пересадки с поезда на поезд, твоя тетя Жанна,  чтобы
придать себе смелости, или, скорее, убеждая себя в этом, выпила два ста-
канчика коньяка в буфете - прячась, убедившись,  что  никто  на  нее  не
смотрит.
   - Как мама.
   - А впрочем, напротив этого дома, в "Золотом кольце", ей во что бы то
ни стало нужно было выпить другой, потом еще один, и в  воскресное  утро
она не пришла пораньше лишь потому, что у нее с похмелья трещала голова.
   От вульгарности этих слов девушка подпрыгнула на месте.
   - В Париже, где она провела только одну ночь, тетя Жанна в конце кон-
цов пошла в какой-то отвратительный бар и там за стойкой, среди  мужчин,
принялась пить из толстых и грязных стаканов. А до этого в Стамбуле...
   - Тетя!
   - Тебе нужно это выслушать, я говорю для тебя, Мад, В  Стамбуле  тетя
Жанна занималась самым последним и грязным ремеслом, которое даже мужчи-
ны презирают и для которого они подобрали очень крепкое словцо; ремесло,
за которое в большинстве стран полагается тюрьма.
   - Вы...
   Она ошибалась в своих подозрениях, недоверчиво глядя на толстое  лицо
Жанны и расплывшееся под простыней тело.
   - Это не то, что ты думаешь, с улыбкой встречала клиентов, расспраши-
вала об их вкусах, называя вещи своими именами, с понимающей и многозна-
чительной ухмылкой; а потом я хлопала в ладоши, как школьная  учительни-
ца, и вызывала в салон группу девушек в рубашечках, а клиенты  ощупывали
их, словно на ярмарке.
   Мадлен опустила голову, она не знала, что и сказать.  Ее  тетка  тоже
замолчала надолго, уставившись на черного голубя,  который  расположился
на подоконнике с той стороны окна.
   - Ну, теперь ты поняла?
   Мад кивнула.
   - Что ты поняла?
   - Не знаю. Все.
   - Ты еще можешь на меня смотреть?
   Мад подняла глаза, но пребывала  в  нерешительности.  Взгляд  ее  был
серьезным и смущенным.
   - Вот видишь! Ты не сможешь больше плакать у меня на руке, как сегод-
ня утром. Но я думаю, что так будет лучше.
   - Вы правильно сделали, - сказала Мад, с трудом проглотив слюну.
   Чувствовалось, что она хочет оставить эту комнату,  где  они  слишком
долго были вдвоем и где открыли друг другу самые интимные тайны.
   - Ты можешь спуститься вниз. Надеюсь, что нотариус не ушел. Скажи ма-
ме, что я хочу его видеть; она может подняться сюда вместе с ним.
   - Да, тетя.
   - Прежде чем идти, ополосни глаза холодной водой  и  немножко  попуд-
рись. Не будешь ли ты так любезна дать мне мой одеколон?
   Мад взяла флакон с маленького комодика, который стоял на том же  мес-
те, что и сорок лет назад, когда Жанне было столько же, сколько ее  пле-
мяннице сейчас; Жанна не смогла удержаться, чтобы не сказать:
   - Этот комод был моим, когда я была  молоденькой  девушкой.  Это  моя
комната. Иди! Иди быстрей.
   - Спасибо.
   Ей было трудно уйти. Почти так же трудно, как и прийти сюда. Она  за-
держалась посреди комнаты, покачивая руками, сделала на негнущихся ногах
три шага к двери. Через мгновение, внезапно решившись, она развернулась,
подошла к кровати и прижалась губами к толстой руке, пахнувшей  одеколо-
ном.
   Из-за этого запаха Жанна чуть было не сказала: "Я тоже,  как  видишь,
стараюсь стать чистой".
   Но это прозвучало бы фальшиво. Лучше было  промолчать.  Шаги  девушки
удалялись, сначала медленно, а за тем,  посредине  лестницы,  она  вдруг
принялась прыгать по ступенькам, как сделал бы любой другой в ее возрас-
те.
   Жанна услышала, как она внизу крикнула матери, даже еще не  дойдя  до
малой гостиной:
   - Мама! Тетя Жанна просит, чтобы...
   Окончания фразы слышно не было, потому что дверь закрылась.
   В комнате осталась лишь толстуха Жанна, лежащая в своей постели,  вся
опухшая, с заплывшим, словно после удара, левым глазом, как у  какой-ни-
будь пьянчужки, на которую родители не разрешают детям оборачиваться  на
улице.
   В горле у нее пересохло. Ее рука, как и в поезде, машинально легла на
мягкую и горячую грудь, почти над сердцем; в голову ей  пришла  мысль  о
маленьком встроенном шкафчике, где Луиза прятала бутылки, и Жанна  спро-
сила себя, не согласится ли Дезире...
   Потом она укрылась простыней, забыв и о нотариусе, и обо всем прочем,
от утомления закрыла глаза, и ее губы скорее обозначили, чем произнесли:
   - Чистая!
 
 
   VIII
 
   Медленно, твердой поступью он поднимался на тричетыре ступеньки и за-
тем останавливался, но лицо его при этом не было тревожным или  искажен-
ным, как у человека, страдающего болями в сердце, он не выглядел и запы-
хавшимся; у него был вид человека,  который  при  любых  обстоятельствах
тщательно рассчитывает каждое свое усилие; на некоторое время он  непод-
вижно замирал, глядя на лестничные ступеньки или стену перед собой.
   Идущая за ним Луиза - такая маленькая в сравнении с его возвышающейся
фигурой - удивлялась каждой такой остановке и не знала,  как  себя  дер-
жать, но ради приличия попыталась было с ним заговорить.
   - Лестница очень крутая, - с извиняющимся видом пробормотала  она  во
время третьей остановки.
   Он не обернулся, не ответил, а его спина, казалось выражала презрение
к подобным пошлым и ненужным замечаниям.
   В горой раз заговорить ее заставило уже собственное смущение:
   - Если бы я знала, что моя неве