ю  конечность,  я  пересекла
дорогу и поплелась в обратном направлении.
   Мне  мечталось  остановить  гремящий  металлическими   внутренностями
"Запорожец" или  голоснуть  автобусу,  в  общем,  добраться  до  дома  и
доверить Вику свое лечение и поимку всех убийц. Но милость  судьбы  была
причудливой. Я набрела на испаряющуюся лужицу, бросилась к ней, пала  на
колени, погрузила руки в жидкую грязь и застыла,  блаженствуя,  в  позе,
шокирующей  даже  меня.  Поскольку  вытираться  было   нечем,   пришлось
воспользоваться жухлой травой. Затем я побрела дальше, гадая,  допустимо
ли привлекать внимание водителей черными разводами под локтями или лучше
поостеречься.
   Кое-как добралась  я  до  цивилизации,  отмылась  под  щедрой  струей
колоночной воды и уселась  на  скамейку  поразмыслить.  Сейчас  село,  в
котором  я  находилась,  стало  городской  окраиной,   и   город   жадно
эксплуатировал старое сельское кладбище. Вернее, пустошь вокруг него. Не
туда ли направилась  Евгения  Альбертовна?  Разумеется,  не  исключалось
посещение живых родственников или знакомых в потемневших  патриархальных
срубах. Но все-таки,  все-таки...  Жжение  ослабевало  и  уже  почти  не
ощущалось. Сгонять через луг и рощу, повысматривать Енину в чистом  поле
и вернуться обратно - это казалось безопасным предприятием.
   На кладбище после полудня в обычный вторник не было ни души. У  ворот
на меня неприветливо зыркнул  могильщик.  Смачно  сплюнул  и  скрылся  в
подсобке. Я поначалу испугалась одинокого пребывания  среди  памятников,
но потом заметила женскую фигуру вдалеке. Присмотрелась. Евгения ли  это
Альбертовна маячила в аллее  -  определить  не  удалось.  Тем  не  менее
двинулась. Вынуждена признать: недавняя пешая прогулка по обочине -  это
еще цветочки.
   Чутье меня не подвело. Евгения Альбертовна Енина  обнимала  гранитную
плиту. Она была воплощением скорби, и  я  себя  препаршиво  чувствовала,
прячась за полномасштабной скульптурой  какого-то  безвременно  ушедшего
господина. Судя по количеству  мрамора  и  бронзы  в  надгробии,  парень
немало успел в жизни. Останки  того  или  той,  кого  оплакивала  Енина,
удостоились  гораздо  более  скромного  прикрытия.  Я  проклинала   свое
любопытство, теряла желание  разговаривать  с  Евгенией  Альбертовной  и
мечтала поскорее выбраться с кладбища.  Минут  через  тридцать  горюющая
женщина  прошла  мимо,  так  и  не  заметив  меня.  Я   заставила   себя
приблизиться к могиле. Уйти и даже не взглянуть на имя покойного? Нет, я
все-таки ценю свое время и не люблю слова "зря".
   Сначала я вытаращила глаза, потом заозиралась в поисках  Ениной.  Она
была  уже  далеко.  Бросаться  за  ней  в  погоню  не  стоило.  Хотелось
справиться со стрессом и чуть-чуть подумать. По  серому  камню  тянулись
золотые  буквы,  прямо-таки   сводившие   с   ума:   "Некорнюк   Николай
Иванович"... От неожиданности я даже забыла, как  звали  утопленника  из
озера. Редкая такая фамилия... Точно - его! Постепенно  склонность  если
не к синтезу, то к анализу  возвращалась.  Похороненный  здесь  Некорнюк
умер   два   месяца   назад   в   возрасте   двадцати   пяти   лет.    А
Некорнюк-утопленник звался Иваном Савельевичем, следовательно, мог  быть
отцом Николая Ивановича. А Енина им кто? Не с  ней  ли  развелся  ученый
двадцать лет назад? За короткий срок она поочередно лишилась сына,  мужа
и сотрудника - совпадение или закономерность?  Как  вообще  такое  можно
вынести? А до кучи и еще Алекс  в  гостинице.  Алекс,  выплативший  Леве
крупную сумму. Хорошо, но при чем тут Некорнюки? Мне нужен  убийца  Левы
Зингера.  Енина  же  в  утро  убийства  была   у   заказчика.   Или   он
лжесвидетельствует? Зачем? Черт, Юра, Алекс, Алла, мастерская  в  полном
составе... Не разобраться мне, не справиться.
   Рассуждая таким грустным образом, я притащилась  в  город.  Продолжая
распинать себя за бездарность, выскочила из автобуса.  Мысленно  обзывая
себя  "остолопкой",  поднялась  на  шестнадцатый  гостиничный   этаж   и
ввалилась в проектный отдел. Вовремя. Народ разбегался  по  домам.  Лиду
Симонову я застала. Представилась знакомой родителей Левы и пригласила в
бар. Темно-кудрая прелесть покочевряжилась, но  совсем  недолго.  То  ли
прикладывалась к бутылке,  то  ли  действительно  душевно  относилась  к
Левушке. "Главное, не ляпни про документы Ерофеева", - призвала  я  свой
болтливый язык к порядку. Он обиделся и немедленно  отозвался  ощущением
противной горечи. Только  тогда  я  вспомнила,  сколько  выкурила,  пока
носилась по лесным опушкам и полям. Меня тянуло почистить  зубы,  однако
пришлось заняться Лидой.
   Она была плотненькой и - хорошенькой. Есть такие  женщины  -  приятно
округлые, но не  жирные.  Одно  портило  барышню  -  тембр  голоса.  Она
повизгивала, даже когда говорила тихо. Наверное, музыканту  с  идеальным
слухом  ее  общество  показалось  бы   невыносимым.   Когда   лейтенанты
рассказывали, как она призналась в потере ключей, а позже в  приставании
к Леве с предложением фиктивного брака,  мне  было  скучно.  Теперь  она
сидела  напротив  "живьем",  и  кое-что   изменилось.   Измайлов   часто
повторяет, что сыск интересен лицами, жестами -  в  общем,  людьми.  Мне
казалось,  что  я  его   начинаю   понимать.   Выхоленная   кожа   Аллы,
балансирующий  в  холле  на  одной  ноге  Ерофеев,  Енина  у  памятника,
неухоженные, густо накрашенные алым лаком ногти Симоновой... Мир  вокруг
как будто уплотнялся, и чудилось, что убийца не фантом, что он реален  и
досягаем, как все люди, с которыми я сегодня столкнулась.  Безысходность
покинула меня, и я принялась болтать с Лидой. К ее голосу удалось  легко
привыкнуть, а пообщаться за кофе с коньяком она была не прочь.
   Не знаю, то ли я перенапряглась, путешествуя,  то  ли  Лида  родилась
хитрее меня, но  выяснить  у  нее  что-либо  путное  о  гибели  Левы  не
получилось.
   А я старалась, я мобилизовала все свои репортерские способности.  Она
оставалась равнодушной: ну работал с ней парень полгода, ну решил  перед
отъездом в Израиль попользоваться чужой интеллектуальной собственностью,
ну поплатился. Дело, в общем, темное.
   - Вы не сообщайте родителям, что Лева пошел на мерзость, если они  не
в курсе. Пусть думают, что он порядочный человек.
   Я не отказалась бы вкатить ей, добренькой и  жалостливой,  оплеуху...
Потом остыла. В конце концов, они своими глазами видели  извлеченные  из
кармана  коллеги  ключи  и  бумаги.  И,  вероятно,  не  находили  ничего
странного в том, что  не  собирающийся  возвращаться  в  страну  человек
крадет "бриллиантовые идеи". Я раньше  изумлялась,  когда  обнаруживала,
что совсем иначе, чем другие, оцениваю людей, их поступки. С пеной у рта
доказывала: моя трактовка  верна  -  и  баста.  Но  однажды  сообразила:
доказывая, я вынуждена приводить примеры, попросту говоря,  сплетничать.
Стала повнимательнее относиться к беседам и обнаружила, что три четверти
собеседников вообще не интересуются истиной, просто перемывают  косточки
общим  знакомым.  А  стоит  костям  кончиться,  расходятся.  Лида   явно
относилась к их когорте. Тем подозрительнее казались  ее  недомолвки  по
поводу Левушки. Неужели она действительно была уверена, что  он  вытащил
из ее сумочки ключи? Оскорблена? Возмущена? Я попыталась  еще  несколько
раз наскочить на нее, но эти попытки были  хуже  пыток.  Зато  о  Ениной
барышня распространялась, не смущаясь.
   - Она едва сама на тот свет не отправилась вслед  за  Зингером.  Сына
недавно похоронила. Для нее предательское поведение и смерть  Левы  были
сильнейшим ударом. Любила она его, выделяла, будто и не начальница.
   Костя Ерофеев от зависти белел.
   - Да еще и мужа потеряла, - осторожно ввернула я.
   - Это давным-давно случилось, развод имею в  виду,  -  с  беззаботным
видом выдала Лида.
   Было очевидно, что о гибели химика  она  представления  не  имела.  А
Евгения Альбертовна? Симонову же понесло:
   - Ой, а как у нее сын загнулся, жуть, - чуть ли не запричитала она.
   Коля  Некорнюк  страдал  пороком  сердца.   Готовился   к   операции,
оставалось несколько  месяцев.  На  женщин  ему  и  смотреть  пристально
запрещали. Но он влюбился.
   - Безумно, безумно втрескался в какую-то вертихвостку, - даже  слегка
захрипела взволнованная Лида.
   Первая ночь любви превратилась в последний рассвет. Коля скончался  в
постели любовницы.
   - Можете вообразить? И романтично, и страшно. Она просыпается,  а  он
остыл.  Альбертовна  набросилась  на  нее,  орала:  "Шлюха!"  За  волосы
таскала, но  ведь  сына  не  вернешь,  девочка  сама  могла  с  перепугу
окочуриться, ей всего восемнадцать. Шефиня  отошла,  опять  к  ней:  "Не
беременна ли ты? Роди,  умоляю.  У  меня  рядом  никого".  Так  нет  же,
пронесло девку. Я недавно со "спиралью" подзалетела, а этой хоть бы хны.
Наверное, Коля ничего не смог. Как полагаете?
   Я пожала плечами. Разговор иссяк, и мы с Лидой простились. Догадаться
бы тогда, как мне пригодятся сведения о младшем Некорнюке. Но я  явилась
домой к Измайлову раздраженной и  измотанной.  На  кухне  Сергей  Балков
чем-то кормил полковника  и  Юрьева.  Судя  по  насмешливым  физиономиям
ментовской троицы, конца моим испытаниям не предвиделось.
   - Ты и впредь будешь премировать  каждого,  кто  согласится  отведать
твоей стряпни? - спросил Вик. -  Тогда  уж  рублей  по  пять  запекай  в
котлеты. За десять копеек такое есть никто не отважится.
   Они  насладились  женской  ошалелостью,  прежде  чем  объяснились.  В
пожаренных мной утром магазинных  котлетах  каким-то  образом  оказались
мелкие монеты. Но поприкалываться не удалось. Я  набросилась  на  еду  и
смолотила все до крохи.
   - Поля, - возопил потрясенный Измайлов, - ты даже не жевала!  А  если
проглотила деньги?
   - Мой знакомый проглотил золотой мост. Прибежал  к  стоматологу,  тот
посоветовал купить,  прошу  прощения,  горшок  и  ждать  дней  пять.  На
четвертый  пациент  с  гордостью  принес  отмытую  находку.  Мост  снова
посадили на цемент. До сих пор им жует.
   - Боже, - простонал Вик.
   - Мы еще ужинаем, - напомнил чопорный Борис.
   Только простецкий Балков посмеялся.
   - Если вы такие благовоспитанные, - сказала я, - могли бы не заметить
медной начинки.
   И под укоризненными взглядами  Измайлова  и  Юрьева  прошествовала  к
двери и удалилась к себе на третий этаж. Ноги гудели,  рука  ныла,  душа
затаилась, пытаясь опровергнуть предположение о своем существовании.
   - Не пойду никуда завтра, и послезавтра,  и  никогда,  -  бубнила  я,
будто кто-то меня гнал. - И Измайлова  на  порог  не  пущу,  пусть  один
кукует.
   Но "куковать" полковник категорически отказался. Позвал по  телефону,
продемонстрировал вымытую посуду,  отогрел  на  широкой  горячей  груди,
ладонь поцеловал. Я размякла настолько, что не полезла к  нему  с  Колей
Некорнюком. Вик тоже избегал грустных тем. Мы очень  мило  подурачились.
Через несколько часов я твердо знала: любая боль притупляется,  если  не
наделать глупостей сразу после ее возникновения. И  малодушно  собралась
отдать Вику Виково, то есть  отступить  и  дожидаться  развязки  Левиной
истории в сторонке.
   Не тут-то  было.  Собираясь  на  работу,  Измайлов  уронил  маленький
цветной календарик. Поднимать не стал, отмахнулся:
   - Там даты смерти Некорнюка и Зингера, я их  уже  зазубрил.  Выбрось,
детка.
   Я взяла календарь и понесла его  к  мусорному  ведру.  Сохраню  имидж
достойно ретирующейся дилетантки. У Измайлова целый отдел молодых  умных
сыскарей, да и сам полковник не промах... Но,  уговаривая  себя,  я  как
завороженная разглядывала глянцевую картонку. Что-то подобное я когда-то
вертела в дрожащих  пальцах.  Пальцы  дрожали...  Почему?  От  горя,  от
радости, от нетерпения? Память издевалась  надо  мной.  Но  то,  что  не
удалось сформулировать, я вдруг бездумно, механически сделала.  Схватила
ручку и обвела еще одно число, день смерти Коли Некорнюка. И  сразу  все
встало  на  свои  места.  Такой  же  календарик  мне  дала  мама,  когда
похоронила бабушку. Мама высчитывала  девятый  и  сороковой  дни.  И  на
интервалы между отметками я среагировала.
   Тем не менее  проверила  себя.  Точно.  Ивана  Савельевича  Некорнюка
задушили и утопили на девятый, а Леву  убили  на  сороковой  день  после
нелепой и  трагической  гибели  больного  парня.  Но  если  смерть  Левы
каким-то образом связана с кончиной  сына  и  отца  Некорнюков,  значит,
Измайлов опять прав. И деньги тут ни при чем.  Лежат  себе  в  банке,  в
автоматической камере хранения  или  у  прикарманившего  их  "ближайшего
друга". А Леву шарахнули по голове малахитовым  пресс-папье  в  приступе
ярости. Я упорно отметала  причину  бешенства  преступника,  на  которой
настаивали милиционеры и сослуживцы Левушки. Тут  пахло  чем-то  личным.
Воняло. Леву  подставляли,  хотели  опозорить.  И  запятнали,  выгорело.
Только дверь изнутри он запереть не мог. Как ни  крути,  необходима  еще
пара ключей.  Сговор  против  человека.  Звучит  отвратительно.  Кто  же
сговорился? И предполагает ли сговор приступ ярости?
   Я совсем запуталась.
   Положила календарь на стол Вика  и  поднялась  в  свою  подзапущенную
из-за  беготни  квартиру.  Там  голосил  телефон.  Кто   бы   ни   желал
перемолвиться со мной словечком, сдаваться в его намерения не входило.

Глава 8

   Разгневанный редактор газеты, которую  я  опрометчиво  одарила  своим
сотрудничеством,  несколько  минут  шерстил  меня  за  отсутствие   дома
сутками. Наконец редактор выпустил пар, выдохнул для верности и призвал:
   - Слушай, Полина.
   - Слушаю, - подобострастно заверила я, лишь бы перешел к делу.
   - "Я не почувствовал удара, встряски, боли,  хотя  меня  швырнуло  на
руль и ребра спрессовались вопреки нормам анатомии. Зато  я  видел,  как
сверкнул  осколок  стекла  и  рассек  лоб  моей  юной  жены...  И,   уже
покрасневший, осколок плюхнулся ей на колени. А второй вонзился  острием
в щеку и долго подрагивал... Подумал: "Хорошо бы не выжить". Но кому  из
нас двоих - не уточнил".
   Редактор сделал многозначительную паузу.
   - Жарко, мозги - точно сырки плавятся, - дипломатично заметила я.
   Он красноречиво безмолвствовал. Боясь  ненароком  обидеть  творческую
личность, я вкрадчиво проговорила:
   - Это ты написал? Все-таки обидела.
   - За кого ты меня принимаешь?! - раскричался он. - Я профессиональный
журналист. Я  работаю  и  тебя,  передовую  доярку,  пытаюсь  заставить.
Конечно, с рекламы надои рекордные. А свободным  художницам  -  и  житье
свободное. Купаешься, по лесу бродишь, прохладными вечерами трудишься  -
одна рука на компьютере, в другой банка холодного пива.
   Не мужик, а мечта психотерапевта: всю свою подноготную мигом выскреб.
Я вспомнила, как  купалась  и  нашла  в  озере  труп  Ивана  Савельевича
Некорнюка. Как отгоняла в лесу крапивой маньяка.  Как  тошнило  меня  от
пригубленного за компанию с Виком пива.
   Редактор был ко мне несправедлив. Но не исповедоваться же ему. Нельзя
лишать одуревшего от трудов человека надежды на то, что хоть  кому-то  в
этой жизни улыбается счастье.
   - Чего ты хочешь? - проговорила я не без пафоса.
   И  сразу  сообразила  -  плавание,  прогулки  и  холодное   пиво   он
перечислил. Поэтому уточнила:
   - Чего ты хочешь от меня?
   Ах да, возникла у нас ситуация, когда он у себя в кабинете ответил на
этот каверзный вопрос. Без последствий. Меня к тому времени  затянуло  в
роман с Измайловым.
   Я разозлилась:
   - Сейчас от меня чего ты хочешь?
   - Тормоз ты, Полина, - заключил он. - Может, отдать задание Анне?
   Шантажист. Развлекается, наблюдая, как  нахрапистая  и  необаятельная
девушка Аня старается  меня  подсидеть  и  залезть  к  нему  в  постель.
Несчастный. Рано или поздно она преуспеет сначала  во  втором,  потом  в
первом за счет второго. А пока он ждет, когда  я  сорвусь  на  поросячий
визг и вцеплюсь Анне в прическу.  Но  не  могу  же  я  сию  секунду  его
потешить. Мне надо вычислять убийцу Левы  Зингера.  И  я  с  готовностью
согласилась:
   - Разумеется, отдай. Кстати, скажи ей тактично, что "пленэр" - это не
природа и свежий воздух, а занятие живописью на свежем воздухе. Очень уж
двусмысленно она выглядела в  своем  последнем  очерке  "на  пленэре"  с
образцово-показательной  бригадой  слесарей.  В  общем,  пусть   изучает
иностранную лексику и выполняет любые твои задания. Я позагораю.
   Вынести мои сибаритства он не смог и прошипел:
   - Все веселишься...
   Дальнейшее  передаю   кратко.   Некий   Федоров   Ю.   В.   в   стиле
процитированного редактором отрывка живописал автокатастрофу, в  которую
угодил  вместе  с  женой...  Ее  изуродованным  шрамами  лицом  усиленно
занимались хирурги-косметологи. Результат оказался вполне  приемлемым  и
для мужа, и для самой пострадавшей.  Но  хеппи-энд  для  этой  семьи  не
наступил. Стоило благоверному хотя бы взглядом  выразить  несогласие  со
своей половиной, как она впадала в  истерику  и  обвиняла  его  в  своих
несчастьях. Он переписал на жену квартиру, машину, дачу,  имущество,  но
ей всего этого  было  мало.  Самым  страшным  незадачливый  автомобилист
считал то, что постоянно  в  ее  присутствии  испытывал  острое  чувство
раскаяния. Маялись оба на износ, он начал попивать  и  уверял  редакцию,
что  "мышеловка  сработала".  Последние  строки  этого  душераздирающего
рассказа  были  неожиданными.  Федоров  просил  не   публиковать   своих
откровений,  но  найти  людей,  переживших  сходные  драмы,  или  врача,
встречавшегося в своей практике с подобными  случаями.  Связь  страдалец
предлагал осуществлять по телефону.
   - Берешься? - вздохнул редактор. - Всякие надломленные и покореженные
судьбой - по твоей части.
   - В каком смысле "берешься"?
   - Втяни людей в дискуссию о последствиях аварий, реабилитации. У  нас
это действительно не принято. Подлатали, подштопали - и  выкарабкивайся,
как получится.
   "Енина! - осенило меня. - Чем теряться в догадках и шнырять вокруг да
около, честнее явиться к ней и "втянуть в дискуссию". Сначала  о  детях,
годами ждущих операций. Потом, возможно, о Левушке.  Совмещу  поиск  его
убийцы с благой публикацией, глядишь, бог простит мне цинизм. Заодно при
необходимости  и  полковнику  поклянусь,  что   не   преследую   Евгению
Альбертовну в  раже  детективной  самодеятельности.  И  на  редактора  в
благодарность за идею попашу".
   - Ладно, берусь, - объявила я. - Но учти, если медицина  меня  сильно
увлечет...
   - Я устрою тебя по блату в медицинский, какие твои  годы,  -  любезно
заключил он. - Диктую номер телефона.
   Трубку сняла женщина и строго известила меня:
   - Из газеты? Федоров скоро должен подойти.
   - Простите, это домашний телефон? - справилась я.
   - Рабочий. А я секретарь Федорова.
   - Адрес назовете?
   - Да, - хихикнула она и назвала. И пропуск заказала.
   Что ж, судя по открытости секретарши, господин Федоров  верховодит  в
шарашкиной   конторе.   Кто   нынче   пригласит    корреспондента,    не
проконсультировавшись с боссом? А какой босс накрапает личное  письмо  в
редакцию, укажет истинную фамилию и прямой, без посредника, номер? И так
мне приспичило взглянуть на этого уникума, что я быстренько собралась  и
сама не заметила, как очутилась в  одном  из  не  слишком  новых  шумных
районов. Нужный дом оказался современным  бизнес-центром,  расположенным
напротив здания районной администрации. Чтобы снять тут помещение, одних
денег было недостаточно. Полагалось иметь и связи.
   Триста восемнадцатую комнату я нашла без труда. Обставлена  она  была
аскетично. Возле большого письменного стола гнулся  в  поисках  какой-то
бумажки  стройный  блондин  лет  тридцати  с  небольшим.  За  тумбочкой,
увенчанной раздолбанной электрической  машинкой,  пристроилась  прыщавая
девица неопределенного возраста. Напротив, на клеенчатом черном  диване,
развалились  два  "качка",  из  тех,  кто  в  подобных  фирмах  чи