озволить ему тихо
сидеть  в  собственной  комнате,  если  это  составляет  самое   большое
удовольствие его жизни?
   - Ты умрешь от сухой гнили, - пообещал Стеттон с оттенком  осуждения.
- Кроме того, я не стал бы просто так вытаскивать тебя из твоей дыры.  У
меня есть цель.
   - Ага! Цель! - вскричал Науманн.
   - Успокойся и выслушай. Сегодня днем я был у  мадемуазель  Солини.  -
Науманн  слегка  нахмурился.  -  Виви,  конечно,  присутствовала...  как
всегда. Так вот, она говорила исключительно о месье Науманне. Почему  он
не пришел вместе со мной? Где он? Не правда ли, у него  красивые  глаза?
Ей-богу, это вызывало сострадание. Какого лешего тебе не побывать там  и
не позволить бедной девочке поглядеть на тебя?
   - Я же сказал тебе на следующий же день, что ничем не могу помочь,  -
сказал Науманн, заметно, впрочем, тронутый рассказом приятеля.
   - Я говорю не об этом. Я говорю об акте обычного милосердия.
   - Вздор. Девушка уже забыла о моем существовании.
   В который раз повторяю: я не должен ходить к мадемуазель Солини.
   - А я в который раз спрашиваю почему. - Стеттон почти сердился.
   - Это мое личное дело.
   - Конечно. Мне незачем совать в него нос. Только мне кажется, что как
друг я все же могу претендовать на какие-нибудь объяснения.
   - Это не приведет ни к чему хорошему.
   - Тем не менее я хотел бы услышать.
   Науманн посмотрел на него и неожиданно решился:
   - Что ж, хорошо; ты сам этого хочешь. Так вот, я не намерен ходить  в
дом  мадемуазель  Солини,  потому  что  она  -  отвратительная,  опасная
женщина. Хуже. Преступная.
   - Какого лешего...
   - Подожди.  Позволь  мне  договорить.  Вспомни  тот  день,  когда  ты
пригласил меня туда. Я рассказал историю о  моем  друге,  жена  которого
изменяла ему, а потом, когда  он  простил  ее  за  это,  попыталась  его
отравить. Так вот, эта женщина - Алина Солини.
   Стеттон в изумлении уставился на него:
   - Откуда ты это знаешь?
   - Мой друг показал мне фотографию своей жены.
   Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве  ты  не  видишь,
что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.
   - Но почему ты не написал твоему другу - ее мужу?
   - Я так и сделал. Я послал письмо в  его  имение.  Но  письмо  вернул
управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.
   - Значит, все твои доказательства основаны только на  ее  сходстве  с
фотографией?
   - А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.
   Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба
между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он  сказал
тоном человека, окончательно принявшего решение:
   - Я в это не верю.
   И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать  его.  На  любой
аргумент он просто повторял:
   "Я в это не верю". По настоянию Науманна Стеттон рассказал  о  первой
встрече с мадемуазель Солини и  о  ее  спасении  из  женского  монастыря
Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с
чернобородым мужчиной.
   - Но это же абсурд! - раздраженно вскричал Науманн. - Конечно, она  -
та самая. Я бы сообщил полиции... возможно... но где доказательства? Нет
ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой
друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, - опасайся ее!
   - Я не верю, - тупо повторил Стеттон. - Она меня любит.
   - Она тебя обманывает.
   - Я не верю в это.
   Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел
к себе домой. До этого он не признавался себе  в  необычном  интересе  к
мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в  нем
говорило чувство  долга  перед  другом  Василием  Петровичем  и  сильное
желание увидеть его отмщенным.
   Но не только. Его беспокоила Виви.
   - Хотя почему - не знаю, - бормотал он себе под нос, меряя  шагами  -
взад-вперед  -  свою  комнату.  -  Быть  не  может,  чтобы   я   всерьез
заинтересовался ею.
   Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся
во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.
   Он отправился в постель,  но  несколько  часов  ворочался  и  не  мог
уснуть, тревожимый всякими мыслями.
   На следующий день, с самого утра, Науманн явился в дом номер  341  на
Аллее. Он точно знал, что скажет и что  сделает;  он  уже  понимал,  что
мадемуазель Солини не из тех, кого можно напугать простыми угрозами,  но
его влекла вперед неодолимая жажда деятельности. Возле самой  двери  его
решительность резко ослабла,  и  он  повернул  было  обратно,  но  потом
все-таки нажал кнопку звонка.
   В результате ему не пришлось лицезреть мадемуазель Солини,  поскольку
он застал Виви в одиночестве. Она  сказала,  что  Алина  отправилась  на
прогулку с Жюлем Шаво.
   - А почему вы не пошли? - спросил Науманн, когда она  провела  его  в
библиотеку и предложила сесть. - Вас утомили прогулки?
   - Напротив. Я люблю их больше всего, - сказала  Виви,  -  но  мне  не
нравится месье Шаво.
   - Это ревность/- засмеялся Науманн над  ее  откровенностью.  -  Я  не
забыл, что он в прошлый раз сказал вам, какая вы хорошенькая,  а  теперь
покинул вас.
   Виви начала слабо протестовать: она-де ни в коей мере не ревнива и не
завистлива, но потом, заметив  насмешливую  улыбку  на  губах  Науманна,
остановилась, смущенная.
   - Месье Науманн, я в  самом  деле  думаю,  что  вы  пользуетесь  моей
неопытностью, чтобы посмеяться надо мной.
   Теперь это вызвало протесты со стороны молодого человека.  Он  уверил
ее, что вовсе над ней не смеется.
   - Нет, смеетесь, -  настаивала  Виви,  -  это  очевидно.  И  я  очень
обижена.
   - Уверяю  вас,  мадемуазель,  вы  не  правы,  -  горячо  оправдывался
Науманн. - У  меня  и  в  мыслях  такого  не  было.  Я  бы  не...  -  Он
остановился, уловив легкую лукавую улыбку на  лице  Виви.  -  Теперь  вы
смеетесь надо мной! - воскликнул он.
   Улыбка Виви готова была смениться смехом.
   - Ну что ж, - вскричала она, - значит, теперь мы квиты, месье.
   "Вот чертенок! - подумал Науманн. - Она не так проста, как я думал".
   Он заговорил об Алине и вскоре обнаружил, что Виви  абсолютно  ничего
не знает о женщине, которая вызвалась быть ее защитницей; через  полчаса
осторожных расспросов он знал не больше, чем ему уже  было  известно  от
Стеттона.
   Но  одно  не  вызывало  сомнений:  безграничная  любовь   девушки   к
мадемуазель Солини. Она пела ей  дифирамбы,  не  замечая  преувеличений;
Алина заменила ей отца с матерью; Алина открыла ей  сердце  и  нашла  ей
дом, когда она осталась без друзей, совсем одна во всем мире.
   Науманн увидел, что,  как  и  со  Стеттоном,  здесь  его  дело  почти
безнадежно, но решил рискнуть. Он начал:
   - Но что бы вы сказали, мадемуазель, если бы вам стало известно,  что
все ваше доверие и любовь не по адресу?
   Виви посмотрела на него:
   - Не понимаю, что вы имеете в виду.
   - Что, если вы обнаружите, что мадемуазель Солини -  плохая  женщина,
бессердечная и преступная... неверная жена и убийца?
   Виви пожала плечами, придя в ужас от этих слов:
   - Не знаю, зачем вы такое говорите, если только, чтобы напугать меня.
Конечно, подобное невозможно.
   Науманн сказал, выразительно глядя ей в глаза:
   - Но это правда.
   А поскольку изумленная Виви молчала, он продолжил:
   - Я повторяю, это правда.  Мадемуазель  Солини  была  неверна  своему
мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее
преступный замысел. - И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал
Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя  в
надежде спасти столь милую молодую девушку.
   Когда он закончил свое повествование,  Виви  тихо  произнесла  те  же
слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером:
   - Я не верю в это.
   Он открыл рот, чтобы заговорить, но она прервала его:
   - Месье Науманн, это какая-то ошибка. Я  уверена  в  этом;  не  знаю,
почему я не сержусь на вас, хотя должна была бы. Вы не знаете Алину. Она
- самая лучшая и прекрасная женщина на свете. Она так добра ко мне,  как
могла быть добра родная мать. Я не очень знаю жизнь, но способна  думать
самостоятельно и понимаю: то, что вы рассказали мне, - невозможно.
   - Но я же говорил вам, что она выдала себя своими действиями, когда я
рассказал ей, что видел фотографию.
   Виви покачала головой:
   - Это ваше воображение. Вам  хотелось,  чтобы  она  была  виновна.  -
Девушка на мгновение  остановилась,  потом  продолжила  слегка  дрожащим
голосом:
   - Видите ли, месье, я люблю ее. Я не могу вас  слушать.  Если  же  вы
настаиваете, то я должна просить вас... я должна попрощаться.
   -  Простите  меня...  у  меня  были  добрые  намерения,   -   неловко
оправдывался Науманн, поднимаясь с кресла.
   Девушка откликнулась:
   - Я не сомневаюсь в этом, но вы несправедливы по отношению к ней:
   Науманн, стоя перед  ней  и  стараясь,  чтобы  голос  не  выдал  его,
произнес:
   - Тогда... раз вы этого хотите... прощайте, мадемуазель.
   Он подождал мгновение, но она ничего не ответила, и он  направился  к
двери. Он уже переступил порог холла,  когда  услышал  сзади  ее  голос,
такой тихий, что он едва долетел до его ушей.
   - Не уходите.
   Он обернулся; Виви поднялась с кресла и стояла,  глядя  на  него.  Он
подошел к ней.
   - Вы что-то сказали, мадемуазель?
   Она, глядя ему прямо в глаза, быстро проговорила:
   - Да. Зачем вам уходить? Разве мы  не  можем  быть  друзьями?  Именно
друзьями, если вы не против.
   - Но вы мне сказали... вы сказали, что я вас обидел.
   - Разве я не могу простить вас?
   Науманну хотелось взять ее милое, серьезное личико в  свои  ладони  и
поцеловать ее в хорошенькие, трепещущие губки. Вместо этого он  взял  ее
руку и, легко коснувшись ее губами, сказал:
   - Это привилегия каждой женщины.
   Виви улыбнулась... очень серьезной улыбкой:
   - Но вы больше ничего не должны говорить об Алине.
   Науманн нахмурился:
   - Мне трудно это обещать.
   - Но вы должны. Видите ли, вам  надо  быть  очень  осторожным,  чтобы
снова не рассердить меня, поскольку я только что простила вас.
   Она  стояла,  с  улыбкой  глядя  на  него  с  новым,  почти   лукавым
выражением, в то время как молодой человек молча пристально  вглядывался
в нее. Что такого особенного есть в лице этой девушки, что  помимо  воли
привлекает его? Ее свежесть  и  юность?  Возможно;  но  он  знал  тысячи
похожих на нее. Ее наивная откровенность?
   Но ему всегда не нравилось это в женщинах. Впрочем, он быстро оставил
этот безнадежный анализ и сказал:
   - Итак, о мадемуазель Солини больше ни  слова...  во  всяком  случае,
сейчас.
   - Очень мило с вашей стороны, - спокойно ответила Виви. -  Теперь  мы
просто можем говорить друг с другом.
   Чем они и занимались весьма успешно около двух часов. Науманн  больше
говорил, а Виви больше  слушала.  Девушка  со  всепоглощающим  интересом
отнеслась  и  к  его  школьным   проделкам,   и   к   его   философскому
самолюбованию, что ужасно льстило рассказчику. Оказалось, что их взгляды
во многом замечательно совпадают, поскольку она соглашалась со всем, что
он почтил своей поддержкой.
   Один раз, однако, - возможно, только для того,  чтобы  показать  ему,
что у нее тоже есть собственное мнение, - она принялась опровергать  его
утверждение о том, что все мыслящие люди видят в Шопенгауэре разрушителя
христианства; и (да позволено будет произнести это самым тихим  шепотом)
от философа  не  осталось  бы  и  мокрого  места,  если  бы  Науманн  не
остановился в самом разгаре своей аргументации поэтому только,  что  она
велела подать чай.
   К этому времени они уже стали кем-то вроде старых друзей, и церемония
чаепития проходила совершенно неформально. Она  вспомнила,  что  в  свой
предыдущий визит он брал два кусочка лимона, и это вызвало у него трепет
удовольствия.
   Прислуживающая девушка объявила, что булок нет.
   Виви вопросительно посмотрела на Науманна.
   - Тартинки? - предложил он.
   Виви кивнула.
   Молодой  человек  заметил,  что  тартинки  с  абрикосами   -   просто
деликатес.
   - Конечно, - с важностью заявила Виви, - ведь я делаю их сама.
   - Да?! Правда? Дайте мне еще одну.
   Он съел четыре штуки, Виви смеялась над ним.
   - Вы заболеете... правда заболеете,  -  объявила  она,  погрозив  ему
пальцем. - Переедание не есть доказательство дружбы, даже если  тартинки
делала я сама. Это очень грубая лесть.
   - Вы правы, - сказал Науманн, -  это  доказательство  любви...  -  и,
помолчав, добавил:
   - К тартинкам.
   Он задержался еще на полчаса, потом собрался уходить. Наступил вечер;
в небольшой библиотеке стало так темно, что они с трудом различали  лица
друг друга. Виви зажгла свет.
   - Господи боже! - воскликнул вдруг Науманн. - Уже больше пяти  часов,
а я должен был появиться в миссии в четыре!
   Виви не придала особого значения этим его словам, лишь была несколько
озадачена его небрежным отношением к своим обязанностям.
   - Итак, мы - друзья? - спросила она в дверях.  -  Вы  не  собираетесь
забыть меня, как делали это раньше?
   - Я вам больше друг, чем вы думаете, - откликнулся он. - И  я  докажу
это. Au revoir {До свидания (фр.)}.
   Она наблюдала сквозь стеклянную  дверь,  как  он  быстро  сбегает  по
ступеням и удаляется по дороге.
   Медленно возвращаясь в  библиотеку,  она  услышала,  как  у  их  дома
остановился экипаж, и поспешила в  свое  кресло  перед  камином.  Вскоре
входная дверь открылась и она услышала в холле голос Алины.
   -  Нет,  не  благодарите  меня,  месье.  Я  сама   получила   большое
удовольствие.
   Потом послышался прямо-таки мурлыкающий голос Жюля Шаво:
   - Ах, вы дали мне надежду на счастье.
   Виви глубже забилась в кресло, глядя на  огонь,  улыбаясь  и  бормоча
себе под нос:
   - Счастье? Кажется, я начинаю понимать, что это такое.
 
Глава 8 
МЕСЬЕ СТЕТТОН ПРЕДЪЯВЛЯЕТ УЛЬТИМАТУМ 
 
   В тот же вечер за столом Алина сообщила Виви:
   - Сегодня на прогулке мы видели принца.
   Мадемуазель Солини сказала это тихо, в своей обычной  манере.  И  как
было Виви угадать, что за этим стояло?
   Она ничего не знала об амбициях и  великих  планах  компаньонки;  она
ничего не знала о том, что  сегодняшняя,  в  общем-то  обычная  прогулка
послужила сигналом к началу грандиозной кампании. И что ей было за  дело
до этого принца Маризи, который, по всей вероятности, страдает  подагрой
и трясется от старости. У нее есть собственный принц, о котором никто не
помешает ей думать.
   Мадемуазель Солини не сказала Виви самого важного:  Алина  не  только
видела принца, но и принц видел ее, сидящую рядом с Жюлем Шаво  в  своем
открытом экипаже, блестящую, улыбающуюся.
   Принца  сопровождал  генерал   Нирзанн,   и,   когда   два   экипажа,
разъезжаясь, поравнялись, Алина увидела, как  великий  человек  вдруг  о
чем-то спросил у генерала. Она не сомневалась, что вопрос был о том, кто
та золотоволосая дама рядом с месье Шаво, - принц заметил ее.
   Интересно, что ответил генерал?
   Ответ на свой вопрос она получила на следующее  Утро,  когда  генерал
Нирзанн явился в дом номер 341.
   Его едва ли не первыми после приветствий словами были:
   - Мадемуазель, вы неотразимы. На вас обратил внимание принц Маризи.
   Алина бросила на него быстрый изучающий взгляд, но тон ее был спокоен
до безразличия, когда она произнесла:
   - В самом деле?
   - Да, уверяю вас. Он настоятельно желал знать, кто вы такая.
   - И вы сказали ему...
   Маленький генерал вздернул подрисованные брови, показывая, что вопрос
обсуждению не подлежит:
   - То же, что сказал бы любому другому, конечно.
   Алина, хоть и не была удовлетворена его ответом, сразу сменила  тему:
генералом Нирзанном следовало управлять со всей осторожностью.
   Но каждый вечер в течение недели  ее  экипаж  встречался  с  экипажем
принца на прогулке, и день ото дня она отмечала все возрастающий интерес
в его взгляде.
   Потом был чай у графа и графини  Потаччи,  на  котором  присутствовал
принц. Поскольку, едва войдя, он сразу попал в плотное окружение, у него
не было особой возможности побеседовать с мадемуазель Солини,  но  Алина
наметанным глазом прочла желание на его лице.
   На следующий вечер в опере принц нанес визит  в  ложу  мадам  Шеб,  в
которой в качестве гостьи находилась и Алина. Сопровождавший его генерал
своими изречениями опять довел всех до белого каления,  но  принц  нашел
удобный случай, чтобы вполголоса сказать Алине:
   - Я так понял, мадемуазель, что вы сняли дом в Маризи на сезон?
   Алина ответила:
   - Да, дом месье Дюро, номер 341.
   - Это, без сомнения, должно быть прекрасное место, раз  его  занимает
столь очаровательная особа.
   - Благодарю за любезность, ваше высочество.
   - Это не любезность, я говорю совершенно искренне.
   - В таком случае я счастлива.
   В этот интересный момент их прервала американка  мисс  Форд,  которую
Алина с той минуты возненавидела.
   Однако результатом их краткой встречи было  то,  что  через  два  дня
генерал Нирзанн сообщил Алине: приглашение от  мадемуазель  Солини  было
благожелательно рассмотрено во дворце принца Маризи.  Довольно  забавно,
что миссия посланца генералу была приятна.
   Алина этого не понимала. Она еще не уяснила себе, что генерал Нирзанн
- воплощение неподдельной преданности.
   - Теперь, когда я донес до вас, мадемуазель,  официальное  сообщение,
мы можем обсудить все подробнее.
   - Так принято? - спросила Алина, успешно  скрывая,  как  торжествующе
забурлила кровь в ее жилах.
   - Моя дорогая Алина, это не только принято, это необходимо. Никому не
позволено присылать приглашение принцу Маризи без уверенности в том, что
оно будет принято благожелательно.
   - В самом деле? Я, знаете ли, потому спросила, Пол, что не разбираюсь
в таких вещах; один неверный шаг может все испортить.
   - Доверьтесь мне.
   - А разве я не доверяю?
   - Ну... да. Я теперь вдвойне рад, что в состоянии помочь вам.  С  тех
пор как пять лет назад умерла принцесса,  принц  заинтересовался  только
одной женщиной, и то этому дьяволенку, которого нашел  де  Майд,  просто
дико повезло. Но она недолго продержалась, тогда как  вы...  Ну,  мы  им
покажем!
   Алине не слишком понравилась речь генерала, она лелеяла  совсем  иные
замыслы. Если генерал Нирзанн действительно сведет  ее  с  принцем,  она
обретет больше свободы для продвижения собственных планов. При этом  она
ненавидела малютку воина за постоянные намеки на их отношения.  Впрочем,
это до поры до времени можно игнорировать.
   Зная о том, что до отправки "желанного" приглашения должно пройти  не
менее  недели,  Алина  выжидала  указанный  срок  с   плохо   скрываемым
нетерпением. Когда наконец он истек, она устроила званый обед, пригласив
лишь тех, в чьем дружелюбии не сомневалась и кто был бы угоден  высокому
гостю.
   Представьте себе удивление горожан Маризи, когда они обнаружили,  что
мадемуазель Солини уже проникла в круг тех  избранных,  чьи  дома  принц
время от времени считал возможным почтить своим  присутствием!  И  такое
удалось женщине, о которой еще два месяца назад никто не  слышал!  Когда
эхо этих пересудов не  без  помощи  ее  лучшего  друга  графини  Потаччи
достигло ушей Алины, единственной реакцией россиянки была  презрительная
улыбка.
   Наступил день званого обеда. Алина провела его внешне спокойно, но на
самом деле в нетерпеливом ожидании и лихорадочном  волнении.  Она  лично
вникала в каждую деталь обеда; истратила часть из  сотни  тысяч  франков
Стеттона на украшения и сувениры.
   Предвидя такой разворот событий, Алина за две недели до званого обеда
специально заказала платье в Париже, и выбор ее свидетельствовал,  сколь
она проницательна. Интуиция подсказала  ей,  что  великого  человека  не
поразить легкомысленным или дерзким  фасоном;  тут  требуются  простота,
благородство, истинная элегантность. И она этого достигла.
   Когда А