такой же страшной, как и та, что унесла
родителей.
   А может, еще страшнее.
   Умом понимал, что бредит.
   Дело свое преступники сделали вполне - зачем возвращаться?
   Мебель, техника, библиотека, посуда - все, что осталось в  опустевшей
квартире, стоило, конечно, немалых денег.
   Но не таких, чтобы из-за них убивать.
   Не те еще были времена.
   И тем не менее он боялся.
   Никому  не  верил.  Терзался  мучительными   подозрениями,   мысленно
определяя в преступники самых близких людей.
   Время, однако, несмотря на пошлость  известной  сентенции,  на  самом
деле излечило его.
   Не скоро и не окончательно, увы, - но все же.
   Как-то само собой все устроилось в жизни.
   Игорь Всеволодович закончил  факультет  искусствоведения  знаменитого
Суриковского института, работать устроился - не без помощи друзей  семьи
- в министерство культуры.
   Дачу продал.
   В квартире на Кутузовском сделал ремонт.
   Жизнь потекла как-то удручающе гладко, предсказуемо и скучно.
   Больших компаний, с той  памятной  ночи  в  Валентиновке,  когда,  не
испытывая ни малейшей тревоги,  он  беззаботно  веселился  с  разбитными
приятелями и подругами, Игорь Непомнящий не любил.
   Он даже сподобился жениться на веселой, пухленькой секретарше  одного
из заместителей министра, но долго с ней не прожил.
   В браке заскучал пуще прежнего.
   Спасаясь от  вязкой  трясины  мещанства,  в  которую  с  наслаждением
погружалась   домовитая   секретарша,   Игорь   Всеволодович    поспешил
развестись.
   Впрочем, и развод прошел тихо, обыденно, без потрясений.
   Секретарша,  несмотря  на  отсутствие  высоких   идеалов,   оказалась
женщиной порядочной - па  роскошную  квартиру  не  претендовала,  мебель
пилить не стала.
   После развода Игорь зажил совсем уж тихо.
   И - кто  знает?  -  быть  может,  так  же  тихо  и  умер  бы  однажды
незаметный, серый служащий в своей одряхлевшей квартире. Покинутый всеми
- даже кровавыми призраками.
   Но грянул год 1991-й.
   Вместе с тысячами граждан великой  империи,  на  поверку  оказавшейся
колоссом на глиняных ногах и вмиг развалившейся, Игорь Непомнящий  вдруг
прозрел, ожил, зашевелился.
   Жизнь больше не казалась вымученным школьным сочинением, каждое слово
в котором - штамп, повторенный многократно, но обреченный звучать  снова
и снова. А вывод, к которому следовало прийти в  заключении,  вынесен  в
заголовок; "Онегин - лишний человек".
   И - Боже упаси! - никак не иначе.
   Рассеялась пелена теплой, замшелой обыденности, изученные  до  тоски,
до оскомины дороги вдруг оказались путаными лабиринтами.  И  не  понятно
было, что ожидает за знакомым поворотом - то ли погибель, то ли - совсем
наоборот - нечаянная радость. Да такая, о какой  прежде  не  смели  даже
мечтать.
   Проснулись  вдруг  наследственные  способности,  пригодились   давние
родительские  связи  и  даже  книги  из  отцовской  библиотеки,   годами
пылившиеся на полках.
   Игорь  Всеволодович  занялся  консультированием,  потом  -  заработав
первые деньги - торговлей антиквариатом. Сначала параллельно со службой.
   Позже - когда дело неожиданно и резко пошло  в  гору  -  министерство
культуры было оставлено и .немедленно забыто.
   Зато появился антикварный магазин на Старом  Арбате.  А  вернее  -  в
одном из тихих арбатских переулков.
   Сообщество московских антикваров приняло его безоговорочно.
   Разумеется,  большинство  настоящих  мэтров,  работавших  когда-то  с
Непомнящим-старшим, пребывало уже в мире ином.
   Те, кто был еще  жив,  отошли  от  дел,  уступив  место  благообразно
поседевшим фарцовщикам.
   Но  -  удивительное  дело!  -  их  стариковского  влияния   оказалось
достаточно.
   К тому же - непредсказуемые метаморфозы случаются иногда  в  жизни  -
давняя  трагедия  сослужила   теперь   добрую   службу.   Ее   кровавый,
таинственный флер возбуждал любопытство, бередил фантазии, завораживал -
и в результате привлекал к персоне Игоря Непомнящего самых разных людей.
   Впрочем, вступив на новое профессиональное поприще сыном того  самого
Непомнящего,   Игорь   Всеволодович   не   намерен   был   почивать   на
наследственных лаврах.
   Он работал.
   И очень скоро ссылка, обращенная в прошлое, отпала как бы сама собой.
   Арбатский   антиквар   Игорь   Непомнящий   слыл   человеком   хорошо
образованным, интеллигентным, однако жестким - и к тому же удачливым.
   Словом - состоявшимся вполне.
   Закрывая за собой дверь в прошлую жизнь, он,  поколебавшись,  все  же
решил  продать  родительскую  квартиру  на   Кутузовском   и   поселился
неподалеку от магазина. В пентхаусе  респектабельного  -  элитного,  как
говорили теперь в Москве - дома. С подземным гаражом, спортивным  залом,
бассейном и мраморным вестибюлем, тишину которого денно и нощно охраняли
крепкие, молчаливые секьюрити.
   Все складывалось прекрасно - впрочем, все и было прекрасно! - пока не
приключилось событие, на которое Игорь  Всеволодович  поначалу  даже  не
обратил внимания.
   Собственно, и не событие вовсе.
   Обычная по нынешним временам история.
   Владелец такого же небольшого  антикварного  магазинчика  в  соседнем
переулке разорился.
   Человек, забравший за долги его дело, однажды, серым  невыразительным
днем, по-соседски заглянул к Игорю Всеволодовичу.
   Просто познакомиться.
   Не грянули в тишине невидимые колокола  судьбы,  не  заныла  тревожно
душа.
   И напрасно.

Покровское
Орловской губернии, год 1831-й

   Метель замела поутру.
   Днем снежный вихрь безраздельно хозяйничал на  земле.  Немного  затих
пополудни, но к вечеру будто обрел новую злую силу.
   За окном страшно выло, метался во тьме обезумевший снег.
   Казалось - не будет этому конца.
   До той поры не уймется непогода, пока не  превратится  земля  в  одну
безмолвную снежную равнину.
   Холодную. Безжизненную. Безразличную.
   В комнате - маленькой светелке с низким потолком -  жарко  натоплено,
громко трещат, сгорая в печи, поленья, мерно гудит прожорливое пламя.
   Плавятся свечи, зыбкое золотое сияние заливает пространство.
   Слабо подрагивает крохотный огонек лампадки у святых образов.
   Тепло, уютно.
   Но - неспокойно.
   Громко хлопает оторвавшийся где-то ставень.
   Сильно вздрагивает, пугливо оглядывается Душенька.
   - Что ты. Душенька, голубушка? Чего испугалась?
   Это ветер.
   - Боязно, Ванюша...

***

   Душенька, Евдокия  Сазонова,  крепостная  актриса  князей  Несвицкий,
улыбается робко и будто виновато.
   Ах, эта слабая, кроткая улыбка!
   Всякий мужчина, к которому хоть раз она была обращена - пылкий  юноша
или  глубокий  старец,  простолюдин  или  вельможа,  -  испытывал  вдруг
необычайное душевное волнение, нежность и странное, необъяснимое чувство
ответственности  за  хрупкое,  воздушное  существо,  чей  взгляд  из-под
пушистых ресниц был таким доверчивым и одновременно пугливым.
   Что за ангелы слетели с небес, наделяя бесценным даром - этой  легкой
улыбкой, обезоруживающей вся кого?
   И - кого?
   Крепостную холопку, дочь раба и рабыню уже по рождению.
   Не иначе ошиблись ангелы.
   Но дары были щедрыми - кроме дивной улыбки наделили  девочку  нежным,
тонким лицом и глазами огромными, ярко-синими, бездонными.
   Щеки ее были бледны, едва  тронуты  слабым  румянцем,  но  тому,  кто
глядел на Душеньку, казалось, будто нежное лицо светится изнутри - таким
чистым и светлым оно было.
   Темно-русые волосы замечательно густы,  и  коса  -  когда  стала  она
заплетать косы - в обхвате оказалась шире, чем запястье.
   Стан был тонким, ручки и ножки трогательно маленькими, изящными.
   Словно и впрямь обозналась природа, передав про столюдинке то, что  -
по всему - предназначено было знатной барышне.
   Однако ж на этом не остановилась.
   Нрав у девочки был тихим, кротким - за то и про звали Душенькой, - но
талант, открывшийся еще в раннем детстве, - удивительным.
   В хороводе заметно отличалась она от  сверстниц  -  так  стремительна
была и легка, что казалось, не пляшет - летит над землей,  не  примяв  и
травинки  точеной  ножкой  Скоро  заприметили  Душеньку  дворовые  люди,
доложили старому князю.
   Правду сказать, князь Сергей Павлович Несвицкий был большой  любитель
всяческих искусств.
   Более прочих муз, однако, почитал Терпсихору.
   Потому, надо полагать, слава о его крепостном балете гремела по  всей
России. Государь Александр Павлович, посетивший однажды губернию, почтил
своим присутствием  представление  сего  балета  и,  говорят,  пришел  в
неописуемый восторг, осыпал князя милостями и  повелел  своим  вельможам
брать с него пример.
   Что и говорить, искушен был князь Сергей в балетном искусстве.
   Весьма искушен.
   Но и он обомлел, впервые увидев Душеньку.
   А придя в себя, тотчас приказал из родительского дома  ее  забрать  и
поселить вместе с другими танцорками в усадьбе, в "балетном" флигеле.
   Французу, мсье Годе, приставленному балетных юношей и  девиц  обучать
всяким танцевальным  премудростям,  ведено  было  обратить  на  Душеньку
особое внимание. Тот, впрочем, безо всякого повеления, видя  редкий  дар
воспитанницы, готов был учить ее днями напролет.
   Она же относилась к занятиям с чрезвычайным усердием, очень скоро  из
учениц сделалась примой и поставлена была танцевать первые партии.
   Шел Душеньке тогда шестнадцатый год.
   Не много воды утекло с той поры - всего-то три года!
   Однако ж сильно изменилось все вокруг. Неузнаваемо.
   Умер старый князь.
   Наследник поначалу в имении не показывался, о крепостном балете знать
ничего не желал, жил себе в Петербурге припеваючи, благо  наследственные
капиталы позволяли.
   Жизнь в Покровском потекла тихая, скучная, но - спокойная.
   Все переменилось в одночасье.
   Так страшно, будто налетел  ураган,  закружил  свирепым,  беспощадным
вихрем, вроде метели, что лютовала теперь за окном.
   В Петербурге Юрий Несвицкий проигрался в прах.
   Стал отыгрываться, запутался в долгах, наделал новые.
   Когда положение стало совсем скверным, решился на подлог,  попался  и
едва не угодил под суд.
   Но, говорят, нашлась добрая душа, выкупила  у  ростовщиков  фальшивые
векселя.
   Скандала не случилось, но репутация князя была погублена.
   К тому же средств на столичное житье не осталось.
   Одна дорога была - в глухое Покровское, чудом не  заложенное,  тихое,
патриархальное и - уже потому только - ненавистное.
   Так и приехал молодой князь - в большой обиде и тоске.
   Недобрым хозяином -  узником,  презирающим  весь  белый  свет,  себя,
горемычного, и стены, в которых обречен был провести остаток жизни.
   Однако ж беспросветная ночь - и та  озарится  порой  лунным  сиянием,
проступившим вдруг  из-за  туч,  или  блеснет  на  сумрачном  небосклоне
одинокая звезда.
   Черный вихрь несчастий и зла, закрутивший молодого князя  в  столице,
да так - вместе с  ним  -  налетевший  на  сонное  Покровское,  озарился
однажды яркой зарницей.
   Из Петербурга Юрий Несвицкий возвратился не один.
   Ваня Крапивин, крепостной мальчик, отданный некогда  покойным  князем
на обучение в рисовальную  школу  при  Академии  художеств,  был  теперь
слушателем академии, к  тому  же  -  замечен,  обласкан  и  придирчивыми
профессорами, и взыскательными поклонниками. Будущее  ему  предсказывали
самое  замечательное,  пока  же  попечительский  совет  намерен  был  по
окончании учебной сессии отправить юношу в Италию, шлифовать мастерство.
   Но не успел.
   Стечение обстоятельств вышло самое несчастное и даже роковое.
   Опальный господин, возможно, и не вспомнил бы о холопе -  денег  Иван
Крапивин не просил, учился на казенный счет. К тому же,  надо  полагать,
немало бы нашлось в столице меценатов, с радостью взявших на себя заботу
о молодом гении.
   Однако ж вышло иначе.
   Они, меценаты, в итоге оказали художнику очень  дурную  услугу,  ибо,
узнав о несчастье князя Юрия, наперебой взялись  хлопотать  пред  ним  о
судьбе Ивана Крапивина.
   И натолкнулись на стену.
   Глухую, холодную, упрямую.
   Общество было к нему беспощадно.  Захлопнулись  гостеприимные  прежде
двери,  с  презрением  отвернулись  бывшие  друзья,  перестали  узнавать
некогда любившие женщины.
   Отчего же он должен теперь идти им навстречу?
   Так рассуждал князь Юрий.
   Судьба Ивана Крапивина была решена.
   Однако - зарница.
   То ли смилостивилось над Иваном провидение, то ли  посмеялось  зло  -
однако на второй  день  по  приезде  повстречал  он  Душеньку,  взглянул
пристально - и не смог отвести глаз.
   Улыбнулась ему Душенька своей кроткой улыбкой,  такой  вроде,  как  и
всем, да немного не такой.
   Расцвела, зарумянилась, затрепетали ресницы.
   Что тут говорить - полюбили они.
   С первого взгляда и полюбили.
   Шестой месяц пошел, как приключилась эта встреча. Полыхнула в  темном
небе зарница.
   А небо с тех пор хмурилось все больше.
   Лихая беда поселилась в тихом Покровском.
   Что ни день - кутеж в барском доме.
   Страшно пьет молодой барин, но еще страшнее лютует.
   Так лютует, что сил ухе не стало терпеть.
   Пятерых снесли на погост, запоротых на княжеской конюшне.
   А сколько народу чуть не  при  смерти  отлеживается  на  печах  после
барских плетей - не счесть...
   Нехорошо глядят покровские мужики - вроде сама собой тянется  рука  к
топору.
   Но - боязно.
   Потому, как ни крути, выходит - бунт.
   В страхе затаилось, притихло  Покровское,  Только  Иван  с  Душенькой
вроде не замечали ничего вокруг, каждый день урывали минутку-другую  для
сердечной встречи.
   И не надо им будто другого счастья.
   О будущем не загадывали, пока  не  задумал  Иван  писать  с  Душеньки
портрет.
   - Не могу, -  говорит,  -  сдержать  стремления  улыбку  твою  дивную
запечатлеть и тем - сохранить.
   - Что ж ее хранить, - удивляется Душенька, - если я рядом  и  могу  в
любую минуту улыбнуться тебе, как захочешь - - Не для себя, -  объясняет
Иван. - Мне того счастья хватит с лихвой. Для потомков.
   Смеялась Душенька:
   - Им моя улыбка ни к чему. Свои девушки подрастут.
   Но Иван стоял на своем..'.
   Другое  дело,  что  портрет  писать  -  не   украдкой   словом-другим
перемолвиться.
   Время нужно и место,  чтобы  усадить  Душеньку  как  следует,  кисти,
краски разложить, холст натянуть... Судьба,  однако,  и  здесь  поначалу
пошла вроде бы навстречу.
   Затравили егеря волчью стаю. В минуту поднялась и умчалась с гиканьем
княжеская охота.
   Тут и метель, будто специально  ждала  случая,  налетела,  завьюжила,
замела дороги.
   Не вернется князь Юрий в Покровское раньше, чем уляжется непогода.
   А уляжется, похоже, не скоро.
   Потому  не  торопится  Иван  Крапивин,  аккуратно  смешивает  краски,
улыбается Душеньке, долго смотрит, никак не налюбуется.

   - Скоро, Ванюша?
   - Потерпи, голубушка.
   - Потерплю, милый. Только.., боязно.

   Страшно Душеньке.
   Строго-настрого запрещено крепостным актрисам принимать гостей у себя
во флигеле, тем паче мужеского пола. Да еще ночью.
   Трепещет Душенька.
   Но - просил же милый! - нарядилась во все лучшее.
   Алый сарафан искусно расшит золотыми  и  серебряными  нитями,  мелким
речным жемчугом.  На  голове  -  такой  же  нарядный  кокошник,  тонкая,
прозрачная фата невесомым облаком окутала плечи.
   Плавятся свечи.
   Едва касается холста тонкая кисть.
   Оживает в жаркой светелке вторая Душенька,  улыбается  кроткой  своей
улыбкой.
   Вот уж и портрет почти готов.
   Почти - да не совсем.
   Снова берется Иван за кисти  -  но  в  этот  миг  снова  оглушительно
хлопает где-то поблизости.
   Топают  в  тесном  коридоре  чьи-то  ноги,  с  треском  распахивается
маленькая дверь в светелку.

   - Ты гляди-ка, и впрямь... Воркуют...
   - Чего на них глядеть? Вяжи голубков...

   Красные обмороженные руки тянутся к Душеньке, тянут  с  точеных  плеч
кисейное облачко.
   Страшно кричит Иван, стремглав бросается на обидчика.
   И - с размаху - будто налетает на стену.
   Боли не чувствует, только меркнет в глазах медовый свет свечей,  и  -
беспросветная, бесконечная - распахивает перед ним свои объятия тьма.

Москва, год 2002-й

   День был серым.
   Хотя стоял на дворе сентябрь  -  и  по  всему  осени  полагалось  еще
некоторое время баловать горожан ласковым теплом, уютом тенистых  парков
и скверов, отрадой прохладных водоемов.
   Лето,  впрочем,  в  этом  году  выдалось  непостоянное   и   какое-то
строптивое.
   То терзало землю нестерпимой  жарой.  В  Подмосковье  горел  торф,  и
Москву окутывал плотный удушливый смог.
   То растекалось холодными дождями, унылыми и затяжными, как осенью.
   Дни тогда становились будто короче -  торопливо  перетекали  в  сырые
промозглые вечера.
   Осень пришла за ним такой же капризной.
   День сентябрьский стоял теперь какой-то невнятный.
   Дождь не зарядил с утра, ветер  не  трепал  мокрые  кроны,  до  срока
срывая листву, и, пожалуй, было даже тепло.
   Но - хмуро. И неуютно.
   Грязно-белое небо едва не касалось крыш - город, распластавшийся  под
ним, казался серым.
   Поблекли краски, потускнела позолота.
   Даже необузданное рекламное многоцветье не бросалось в глаза.
   В такие дни растекается в душах тихая  мохнатая  лень,  кажется,  что
время остановилось или ползет черепашьим ходом и  ничего  -  по  крайней
мере ничего примечательного - в обозримом будущем не произойдет.
   Просто по определению.
   Опасная, надо сказать, иллюзия!
   Теперь Игорь Непомнящий знал это наверняка.
   Равно как то, что никогда не забудет этот унылый день.
   С утра в магазин заглянуло всего несколько случайных посетителей, все
- просто так, из любопытства, и потому задержались недолго.
   В крохотном  кабинете  откровенно  скучал  пожилой  приемщик,  бывший
сослуживец Игоря Всеволодовича по министерству культуры.
   Опытный искусствовед, как  большинство  коллег  в  известные  времена
оставшийся без  работы,  он  по  сей  день  рассыпался  перед  Игорем  в
благодарностях за то, что, повстречав случайно на Арбате, тот не  прошел
мимо.
   Не отвернулся безразлично, а то и  брезгливо,  как  поступают  теперь
многие, счастливо преуспевшие в жизни.
   Работа  в  магазине  была  несложной.  Порой  -  интересной,  чаще  -
однообразной.
   Но, как бы там ни было, это была  работа  по  специальности,  которая
теперь - как решил было Борис Львович - стала никому не нужна.
   Оказалось - нужна. К тому же платили за нее совсем неплохо.
   Большая по нынешним временам редкость.
   В тот день Игорь появился в магазине после обеда, и сразу же  -  едва
перекинулись с Борисом Львовичем парой  слов  -  звякнул  колокольчик  у
входа.
   Через секунду в закуток приемщика заглянул плотный, невысокого рое га
мужчина  с  окладистой  русой  бородой  и   маленькими,   пронзительными
бледно-голубыми глазами.
   -  Мое  почтение!  -  Коротким,  цепким  взглядом  незнакомец  обежал
помещение, мгновенно оценив все, что в  нем  находилось,  включая  обоих
мужчин. - Хозяин где пребывает?
   - Здесь и пребывает.
   Игорю мужчина не понравился.
   С ходу объяснить неприязнь он, пожалуй, не смог бы.
   Нужды, впрочем, не было.
   Пока.
   - Вы, стало быть?
   - Стало быть - я.
   - Очень приятно. Перетереть бы?
   - Прошу.
   Черт его знает, с чем он пожаловал, этот крепыш, в  неброском  черном
кожаном пиджаке и черной же рубашке, небрежно расстегнутой на груди?
   За годы, что обретался в арбатских переулках, к тому же в неспокойном
антикварном деле, Игорь привык ко всему.
   И потому не испугался - насторожился немного.
   В принципе же был готов и к неприятностям, и к нечаянной удаче.
   В равной степени.
   Он провел  незнакомца  вниз,  в  подвал,  где  разместился  еще  один
торговый  зал,  рассчитанный  на  понимающую  публику,   не   в   пример
фланирующим зевакам, случайно свернувшим с Арбата.
   Дальше - небольшой кабинет.
   - О! Тут, я смотрю, у тебя пейзаж интересней.
   Ничтоже сумняшеся  крепыш  пер