ице, что казались подслеповатыми - и смущали, как  смущает  любое
человеческое увечье. Впрочем, смотрела вполне осмысленно -  и,  судя  по
всему, видела неплохо.
   Темные волосы были аккуратно  пострижены  и  неплохо  вроде  уложены.
Густые, здоровые, они заметно диссонировали с бледной, нездоровой кожей,
покрытой - как легкой вуалькой - паутинкой морщин.
   Лоб - опять же! - казался непропорционально низким.
   Теперь он понял; неудачный парик, слишком низко надвинутый на глаза.
   Только и всего.
   И почти успокоился.
   "Странность"  рассеялась  вместе  с  дымом  сигареты,  которую  Игорь
Всеволодович, кстати, докурил.
   Самое время было поговорить.
   - Значит, "Душенька" теперь у вас? - Он заговорил  неожиданно  резко.
Женщина вздрогнула и пролила чай.

***

   Удивился и сам Непомнящий.
   Без сомнения, он все еще был зол, и, возможно, в большей степени, чем
в первые минуты, ибо тогда ко всему  прочему  -  обескуражен,  растерян,
напуган.
   Словом, пребывал во власти эмоций.
   Теперь эмоции отступили, наваждение рассеялось,  а  злость,  выходит,
осталась.
   Вопрос-обвинение, вопрос-выстрел прозвучал совершенно по-прокурорски.
   Игорь Всеволодович даже опешил, и жалость промелькнула к этой  убогой
в допотопном костюме - у нее мелко задрожали руки.
   Но что-то внутри, в сознании уже сложилось, выстроилось, определилось
- и по всему, продолжать следовало в том же духе.
   - Да.
   - Уверены?
   - Совершенно.
   - Ну а то, что картина была похищена из квартиры моих родителей,  вам
известно?
   - Да, я знаю.
   - И то, что при этом их зверски убили, тоже знаете?
   - Игорь Всеволодович, я понимаю.., ваши чувства.
   И горе, которое с годами только крепнет... Поверьте, я  тоже  знаю...
Не понаслышке, увы, - Ну ладно...

***

   Он как-то вдруг выдохся, словно выплеснув зло, остался ни с чем.
   Пустую душу немедленно захлестнула усталость.
   К тому же его зацепила фраза про горе, которое крепнет.
   Похоже - искренняя.
   И подумалось: "У меня не крепнет, ничего не осталось - даже горя".

***

   - Ладно... Откуда у вас "Душенька"? И кстати, кто вы?  Между  прочим,
даже имени не назвали.
   - Да?.. Простите, я как-то растерялась  сначала,  а  потом  мы  сразу
пошли...
   - Теперь вот пришли, как видите. Слушаю.
   - Да, конечно. Я Щербакова Галина Сергеевна...
   Что вас интересует? Москвичка. По образованию -  журналист.  Впрочем,
это вряд ли нужно... Что же еще?..
   - Про вас - достаточно. Пока. Теперь - про "Душеньку", если можно...
   - Да, разумеется. Но  придется  еще  немного  про  меня...  Буквально
несколько Слов. Видите ли, мой муж был крупный дипломат...  Не  в  этом,
конечно, суть. А в том, что, во-первых, большую часть жизни  мы  прожили
за границей. А во-вторых - это главное, - он всю жизнь  собирал  русские
портреты. Просто с ума сходил, но тогда,  знаете,  была  возможность.  В
семидесятые годы в Европе еще живы были  многие  из  тех,  кто  уехал  в
семнадцатом. И они.., не всегда хорошо устраивались в жизни. Словом...
   - Словом, ваш муж спешил  на  помощь  одряхлевшим  осколкам  империи.
Благородно.  И  рискованно,  между  прочим.   Как-никак   идеологические
противники.
   - Вы напрасно  иронизируете.  Он  никогда  не  обирал  стариков,  как
поступают теперь ваши коллеги. Но я здесь не для  того,  чтобы  спорить.
"Однажды - это было в Париже -  мужу  принесли  женский  портрет  работы
неизвестного художника. Просили немного, он позвал меня  посоветоваться.
И я.., в общем, я сразу поняла, что это.
   Нет, нет - про "Душеньку" я  тогда  ничего  не  знала.  И  творчество
Крапивина представляла, что называется, в самых общих чертах.  Я  видела
вещь, понимаете? Разумеется, вы должны понять. Мы купили портрет.
   - У кого?
   - Обычный посредник. Из тех, что  вьются  на  всех  блошиных  рынках,
мелких аукционах, дают объявления в газеты. Мелкий торговец  стариной  -
баз лавки, но с некоторым количеством постоянных клиентов. Таких много в
Европе, и особенно во Франции. Я даже не помню, как его звали,  но  если
для вас это важно - могу посмотреть в бумагах мужа.  Наверное,  вспомню,
если увижу, возможно, и телефон записан. Но что это теперь даст?
   -  Вы  правы.  Теперь,  разумеется,  ничего.  Бог  с  ним,  с   вашим
посредником. Хотя, знаете, я часто бываю в Париже  и,  пожалуй,  все  же
хотел бы с ним поговорить.
   Просто поговорить. Понимаете?
   - Да, конечно. Я поищу сегодня же.
   - Буду признателен. Но - "Душенька"? Когда вы поняли, что это она?  И
как вообще возникла идея?
   - Не скоро. Прошло  много  лет  -  почти  тридцать.  И  за  эти  годы
случилось много всякого.., по большей части малоприятного. И тяжкого. Но
это сейчас не важно. Мужа отправили в отставку, и скоро - не прошло года
- он умер. Я осталась с коллекцией и.., больше ни с чем, если вдуматься.
Детей Бог не дал. Ну, пенсия, разумеется, квартира  приличная.  Год  был
1992-й - начала жить, как  говорится,  исключительно  ради  собственного
удовольствия.
   Хотя какое там удовольствие?  Сбережения  сгорели  в  одночасье.  Муж
после отставки все наши деньги перевел из ВЭБа в Сбербанк - полагал, так
надежнее. Такую вот глупость напоследок сотворил. И умер. Ну,  похороны,
потом - памятник...  После  -  врачи,  лекарства...  Продукты  дорожают.
Короче, ничего оригинального - вы и  сами  наверняка  не  раз  наблюдали
подобные метаморфозы. Начала продавать картины - много за них не давали,
художников  первой  величины  у  нас  не   было;   Гаврилов,   Платонов,
Дубовской... Цены, полагаю, вам известны, "Душеньку" одно  время  вообще
не собиралась отдавать - "н/х" по определению, копейки. Да  и  не  везде
возьмут.
   Однако делать нечего -  пришло  ее  время.  Понесла  в  Грабаря  -  с
атрибуцией, не мне вам объяснять, все же иное дело. А там  замечательный
старик...
   - Никита Никитич...
   - Да. Он-то всю историю мне поведал.
   - И "Душеньку" атрибутировал?
   - Предположительно. "Позволяет  предположить..."  -  как  это  обычно
пишется...
   - Ну, дает старик. Седина в бороду  -  авторитеты  побоку.  Сам  себе
авторитет. Что ж, правильно.
   - Он мне и вас посоветовал разыскать.
   - За это будет ему отдельное спасибо. Что ж, Галина Сергеевна, беседа
у нас с  вами  вышла  занимательная.  Настало,  однако,  время  огласить
приговор.
   - Простите?
   - Ну, простить вас или, напротив, обидеться смертельно я смогу  после
того, как услышу сакраментальное: сколько?
   - Сколько?..
   - Сколько, сколько вы, уважаемая Галина Сергеевна,  желаете  получить
за полотно? С учетом, разумеется, атрибуции  Никиты  Никитича,  пусть  и
предположительной...
   - Игорь Всеволодович,  в  самом  начале  нашей  беседы  вы  спросили,
известно ли мне о трагедии вашей семьи. И я ответила -  да.  Неужели  вы
полагаете, что, зная все, я посмею предложить вам купить портрет?

***

   Она сумасшедшая, подумал Непомнящий.
   И одновременно ощутил давно забытое чувство - чьи-то  большие  теплые
ладони осторожно сжали сердце, и стало  ему  хорошо  в  этих  ладонях  -
спокойно, уютно.
   Только щиплет в носу почему-то - и в глазах неожиданно горячо.
   В это время - наверное, кстати, потому что забытое  чувство  накатило
внезапно, сильно и Непомнящий совершенно не знал, как с ним  быть,  -  в
кармане пиджака слабо звякнул мобильный телефон.
   - Простите. - Это был в высшей степени удобный повод для того,  чтобы
отвернуться.
   Он возблагодарил судьбу, еще не зная, кто звонит.
   А узнав, приятно удивился.
   Звонил адвокат, любитель поповского фар -  фора.  Надо  сказать,  что
некоторое  время  после  ужина  в  "Узбекистане"  и  позже,  когда   уже
разгромили магазин, Игорь  Всеволодович  рассчитывал  на  услуги  мэтра.
Разумеется, не безвозмездные.
   Но время шло, и в какой-то миг стало ясно -  рассчитывать  не  стоит.
Человек, возможно, и хотел бы, но ничем не может  помочь.  Потому  и  не
звонит. И уж тем паче звонить не  следует  ему,  во  избежание  взаимной
неловкости, которая, как правило, долго отравляет память.
   Теперь Герман Константинович звонил сам.
   И это означало примерно следующее.
   Где-то в неведомых кущах  или  в  заоблачных  высях  чаша  весов,  на
которую  кто-то  поместил  интересы,  а  быть  может,  и   жизнь   Игоря
Всеволодовича, сдвинулась с места и легонько поползла вниз.
   Возможно, движение было робким. Едва заметным.
   Но не для Германа Константиновича.
   И вот он звонил.
   Говорил суховато, камуфлируя комплекс некоторой  вины,  но  бодро,  а
главное, так, словно расстались вчера.
   - Здравствуй, дружок. Насчет твоей сказки появилась некая ясность.  А
главное, люди, с которыми можно - и нужно! - говорить. Ты меня понял?
   - Я готов!
   - Вот и прекрасно. Не занимай вечер. Или по крайней мере будь в  зоне
досягаемости...

***

   Это был сумасшедший день.
   Воистину что-то  там  происходило  со  звездами  или  некими  другими
субстанциями.
   Хорошо было бы еще понять - что?

Минск, год 1941-й

   Это было странное, ирреальное, но захватывающее  зрелище.  Что-то  из
области фантастики, возможно.
   Вспомнились  фильмы  Лени  Рифеншталь  и  ее  фотографии.  Он   любил
творчество этой женщины.
   Она  фантастически  снимала  обычные,  совершенно  реальные  вещи   и
события, в действительности даже скучноватые и однообразные. С фантазией
у людей  Геббельса  всегда  были  проблемы.  С  образованием  и  вкусом,
впрочем, тоже.
   Но она снимала их топорные мистерии, будто слегка смещая происходящее
в пространстве и во времени.
   И  появлялось  чувство  ирреальности,  намек   на   едва   различимое
присутствие высшей воли - единственной, правящей миром.
   Разумеется, он понимал, что это невозможно, - хрупкая блондинка  была
всего лишь талантлива и умна.
   Понимала: фюреру нужны  легионы  без  числа.  Воины,  возникающие  из
ниоткуда и уходящие в вечность с его именем на устах. Дальнейшее -  дело
техники: удачный ракурс, профессиональный монтаж.
   Она молодец, эта Лени Рифеншталь.
   Однако ж такое  не  могло  родиться  даже  в  ее  умной,  хорошенькой
головке.
   Такое вообще невозможно было придумать.
   Только в бреду, в ночном кошмаре - или в момент высшего озарения.
   Он стоял как вкопанный и смотрел, хотя водитель  новенького  штабного
Meibaeh многозначительно поглядывал по сторонам, часто поправляя кобуру,
- он боялся.
   Улица была пустынной, машина - заметной, полковник фон Рихтгофен -  в
щегольской, с иголочки,  шинели,  фуражке  с  высокой  тульей,  высокий,
статный - в любую минуту мог оказаться прекрасной мишенью.
   Вильгельм фон Рихтгофен, однако, был фаталистом. И потому  неподвижно
стоял посреди улицы, расставив ноги  и  слегка  запрокинув  голову,  уже
минут десять.
   Он любовался.
   Зрелище было впечатляющим.
   Двухэтажный  жилой  дом,  большой,  крепкий  и,  вероятно,   когда-то
нарядный, пережив страшную бомбежку - пижоны из Luftwaffe  были  все  же
отменными профессионалами, - каким-то чудом уцелел.
   Рухнул фасад. И  аккуратно  сложился  на  тротуаре  грудой  камней  и
штукатурки.
   А дом остался - и стал похож на  театральную  декорацию,  потому  что
внутренние помещения оказались теперь  будто  специально  выставлены  на
всеобщее обозрение.
   Маленькие гостиные с нарядными скатерками на круглых столах,  спальни
с никелированными кроватями и гобеленовыми ковриками  на  стенах,  узкие
коридорчики, заставленные каким-то хламом.
   Все было цело.
   Пожар отчего-то не разгорелся.
   Не обрушились перекрытия, не провалилась крыша.
   Не растащили, в конце концов, пожитки оставшиеся в живых  жильцы  или
мародеры.
   Фантастическое, сказочное зрелище.
   Фон Рихтгофен внезапно вспомнил детство.
   Рыцарский замок из папье-маше, полученный в подарок на Рождество.
   В ней  все  было  настоящим,  в  этой  цитадели  -  на  тонких  цепях
поднимались  мосты,  открывались  и  закрывались  ворота,   на   высокую
колокольню вела крохотная винтовая лестница.
   Однако ж ему, семилетнему, этого показалось мало.
   В замке наверняка были  залы,  потайные  комнаты  и  подземелье,  где
содержались узники и дикие звери.
   Маленький Вилли честно пытался их найти, но потерпел фиаско - подарок
был безнадежно испорчен.
   Но главное - осталось чувство разочарования и обмана.
   Теперь,  тридцать  лет  спустя,  судьба  будто  решила  искупить   ту
пустячную вину - не замок, но настоящий  дом,  со  всем  своим  нехитрым
скарбом, стоял перед ним распахнутый, как на сказочной картинке.
   Желание оказаться внутри стало нестерпимым.
   Фон Рихтгофен решительно направился к разрушенному  дому.  И  тут  же
наткнулся на железное ограждение. К  тому  же  откуда-то  из  подворотни
навстречу ему выдвинулись  две  неуклюжие  фигуры,  облаченные  в  форму
полевой жандармерии.
   - Прошу прощения, Herr Oberst, проход запрещен.
   Опасная зона.
   - Дом может рухнуть в любую минуту, Herr Oberst.
   - Понимаю. И тем не менее намерен испытать судьбу.
   - Но приказ...
   - Оставь, Курт...
   - Действительно, Курт, ваш коллега рассуждает здраво. Будем  считать:
на время моего присутствия приказ временно утратил силу. Вам ясно?
   - Так точно, Herr Oberst!
   Он тут же забыл о них.
   Ловко  балансируя  на  груде  камней,  фон   Рихтгофен   стремительно
приближался к дому.
   Внутри он провел не более  получаса  и  заспешил  назад.  Не  потому,
разумеется, что,  отзываясь  на  каждый  шаг,  дом  угрожающе  ворчал  и
всхлипывал, оплакивая свою  долю.  Опасно  потрескивали  половицы,  а  с
потолков, висящих над бездной, падали куски штукатурки.
   Он не боялся и, пожалуй, не слишком обращал на это внимание.
   Удручало другое - то же  детское  разочарование  и  горечь  обманутой
надежды.  Не  было  в  этом  опасном,  чудом   устоявшем   доме   ничего
таинственного и даже просто занимательного.
   Убожество чужого, непонятного, но, очевидно, скудного, жалкого  житья
- вот что открылось ему внутри.
   Самодельные этажерки, набитые потрепанными книгами.
   Неструганные табуретки, такие же полки с унылой посудой.
   Гнутые  кастрюли,  закопченные  сковороды,  дешевенькие   вазочки   с
искусственными цветами.
   Странная все же была блажь!
   Захотелось - видите  ли!  -  недополученных  детских  впечатлений.  В
тридцать девять лет, в центре Европы,  раздавленной  и  порабощенной.  В
самом пекле сокрушительной войны.
   Смешно.
   Он едва увернулся от увесистого куска штукатурки и на секунду прикрыл
глаза - следом посыпалась густая белая пыль.
   А когда открыл - невольно вздрогнул и, пожалуй, впервые по-настоящему
испугался.
   Кто-то внимательно наблюдал  за  ним  из  полумрака  небольшой  ниши,
заставленной глубоким обветшалым креслом.
   Рука в тонкой кожаной перчатке привычно расстегивала кобуру, но голос
несколько изменил Вильгельма фон Рихтгофену. Вместо привычного властного
окрика прозвучал негромкий вопрос. Не слишком уверенный к тому же.

***

   - Wer ist das hier? .
   Ответа не последовало.
   Впрочем, он уже и не ждал ответа. Чтобы  прийти  в  себя,  достаточно
было секунды. Вильгельм фон  Рихтгфен  застегнул  кобуру  и  усмехнулся.
Правда, с некоторым облегчением.
   В глубине ниши висела картина - небольшое полотно без рамы.
   Висела очень неудачно.
   Солнечный  свет  едва  проникал  в  узкий   простенок   -   различить
изображение было сложно.
   Одно  было  ясно  -  портрет.  Потому  что  глаза,  устремленные   на
полковника, смотрели именно оттуда, с темного полотна.
   Он протянул руку - снял со стены  небольшой  подрамник,  висевший  на
большом ржавом гвозде. Облако пыли густым серым налетом покрыло  светлое
сукно шинели - фон Рихтгофен небрежно отряхнул лацканы, энергично  дунул
на холст и двинулся  к  свету,  открытому  -  во  всю  стену  -  проему,
выходящему прямо на улицу.
   Оттуда за ним напряженно наблюдали штабной шофер и  двое  из  полевой
жандармерии.
   Впрочем, полковник их не заметил.
   Картину же рассматривал внимательно, со знанием дела - и чем  дольше,
тем более заинтересованно. Некоторое время он напряженно всматривался  в
нижний угол полотна, надеясь разглядеть имя художника, и, не  обнаружив,
внимательно изучил обратную сторону холста - подписи не было и там.
   Однако  это  мало  что  меняло  -  Вильгельм  фон  Рихтгофен  обладал
достаточной сумой знаний  и  опытом  в  области  живописного  искусства,
чтобы, без оглядки на громкие имена, составить собственное мнение.
   В данном случае оно было превосходным.
   - Что ж, милая дама, - произнес он, обращаясь к портрету, -  придется
на некоторое время стать вашим рыцарем и спасти прекрасную незнакомку  -
если она, разумеется, не возражает...

***

   Опасную зону он покидал не спеша и даже насвистывал что-то бравурное.
   Портрет, однако, держал очень аккуратно  и  даже  не  поднял  руки  в
ответном  партийном  приветствии,  когда  оба  полевых  жандарма  дружно
выкрикнули: "Heil, Gitler!"
   Лишь небрежно кивнул головой.
   И умчался на своем щегольском Meibach, подняв клубы густой пыли.
   Жандармы некоторое время молчали. Но  позже  тот,  который  не  хотел
пускать полковника в дом, заметил неожиданно зло:
   - Судя по всему, этот Oberst - большая  шишка...  -  Он  не  закончил
фразы, но угрюмое сопение сказало напарнику много больше слов.
   - Однако ж не погнушался дешевой картинкой.  Ты  это  хотел  сказать,
Курт?
   - Ничего я не хотел... - Курт насупился и засопел еще громче.
   - Вот и правильно, старина. На нашем месте лучше ничего не  видеть  и
тем более ничего не говорить.

***

   Короткий эпизод - песчинка в кровавом урагане войны - был исчерпан.
   Полковник генерального штаба Wehrmacht барон Вильгельм фон Рихтгофен,
разумеется,  не  мог  знать,  как  спасенный  им  портрет   появился   в
разрушенном доме. Между прочим, в самый канун войны.
   В феврале 1941-го из Москвы прибыл  для  прохождения  службы  молодой
оперуполномоченный НКВД Николай Щербаков с женой Ниной. А в июле,  когда
немецкие  танки  стояли  на  подступах  к   городу,   выполняя   задание
командования, лейтенант Щербаков  ушел  в  леса  создавать  партизанский
отряд. И жена Нина ушла с ним, потому что  оставаться  в  оккупированном
городе супруге оперуполномоченного НКВД было никак нельзя.  А  квартирка
со всем нехитрым имуществом осталась, Разумеется, это было совершенно не
важно для полковника фон Рихтгофена.
   Точно так же, как людям, обладавшим портретом  после  него,  не  было
никакой нужды знать, что потомок старинного прусского рода Вильгельм фон
Рихтгофен никогда не воспринимал всерьез  бесноватого  ефрейтора,  чудом
захватившего власть в его стране. Воевал исключительно в силу  фамильных
традиций.
   И еще из упрямства - стремясь доказать отцу, не желавшему  знаться  с
наци, что живет своей жизнью.
   Потому волен принимать любые решения.
   И служить кому вздумается.
   В  феврале  1944-го  барон  Рихтгофен  оказался  среди  заговорщиков,
решивших наконец избавить мир от зарвавшегося маньяка.
   И был расстрелян в апреле  -  когда  в  лазурном  небе  Берлина,  как
майские жуки, с ревом кружили советские бомбардировщики.
   Судьбы  портрета  эти   трагические   обстоятельства   не   коснулись
нисколько.
   Тремя  годами  раньше  он  был  передан  реставраторам,  оправлен   в
подобающий багет, а после занял  достойное  место  в  картинной  галерее
небольшого  замка  под  Мекленбургом,   принадлежащего   Рихтгофенам   с
незапамятных времен.

Москва, год 2002-й

   Сумасшедший день тем временем продолжался.
   И конец его был еще очень далек, не по времени, возможно, - по  тому,
что предстояло.
   Надо ли говорить, отношение Игоря Всеволодовича  к  странной  женщине
изменилось. В одном, впрочем, он был уверен, как прежде: она не в себе.
   Все прочее: нездоровое, неприятное лицо, неудачный  парик,  маленькие
глаза, мохнатые, неженские брови  -  не  раздражало  больше,  скорее  уж