Конь  размашисто  влетел  на  спящее  поле,  разбудил,   растревожил,
разворошил копытами нетронутый, чистый покров.
   Отряд  рванул  следом  -  снег  взметнулся  из-под  копыт,   клубясь,
заметался над землей. Окутал всадников плотным искрящимся облаком.
   Двое отстали.

***

   - Суров командир? - Ян Ланиньш из губернской ЧК не скрывал иронии.
   - Он - прирожденный вояка. Видел бы, что творит в  бою!  Это  золотой
запас нашей армии, погоди - станет маршалом.
   - У нас нет маршалов.
   - Так будут. Наши, красные маршалы.
   - Такие необразованные?
   - Мы все учились понемногу...
   - О, Пушкин! Ты-то точно учился. Кстати - где?
   - А везде... И отовсюду вылетал с треском. Из  гимназии  отчислен  за
чтение  запрещенной  литературы,  добился  экстерна,  получил  аттестат,
потом, разумеется, - университет. Вышибли - марксистские чтения, кружок,
партийная  работа...  И  начались  настоящие  университеты  -  крепость,
каторга. Медвежий, скажу я тебе, угол - это Карымское, под Читой. Побег,
разумеется...
   - Эмиграция, революция...
   - Верно. Как у всех.
   - Действительно, классический путь. Из благополучных дворянских детей
- в профессиональные революционеры.
   - Путь действительно классический. Только не мой.
   Я, батенька, из крестьян.
   - Но - Раковский?
   - Фамилия? Так это случай, а вернее  -  барская  блажь.  Прадед  мой,
крепостной графа Шереметева, талантливый художник был  -  такой,  знаешь
самородок, соль земли. Тогда это модно было - крепостные театры, балеты,
живописцы. Граф, однако, человек был с амбициями -  доморощенный  талант
пользовать не желал, отправил холопа учиться  в  Петербург,  а  после  -
шлифовать мастерство в Италию.  А  фамилию  велел  изменить.  Чтобы  для
господского слуха привычнее. Стал Васька Раков - Василием Раковским.
   Только не надолго. В Питере, как  водится,  подхватил  чахотку,  и  -
finita la comedia - не спасло даже итальянское солнце, умер.
   - А семья?
   - Прабабка домой вернулась, чуть не босая, в лохмотьях и с младенцем.
Без денег, разумеется, и даже без документов - пропали в дороге.  А  дед
мой - представь! - родился в Италии, уже после смерти прадеда -  И  стал
художником?
   - Нет. Однако ж к крестьянскому труду оказался непригоден. Мальчишкой
помогал учителю в сельской школе, а  после  сам  ступил  на  эту  стезю.
Выучился на подачки благотворителей. А дальше - по цепочке, как водится.
Отец, матушка...
   - Учительствуют?
   - Представь, по сей день. И - сестра. Ну  а  я  взял,  да  и  нарушил
традицию.
   - Не жалеешь, товарищ Раковский?
   - Не жалею, товарищ Ланиньш. Мы теперь всей России преподаем урок.  И
не чего-нибудь - новой жизни.

***

   Отряд между тем деревню миновал, не задерживаясь, на рыси.
   Лед на узкой реке был надежен, крепок,  к  тому  же  густо  запорошен
снегом - разгоряченные кони прошли  легко,  вмиг  оказавшись  на  другом
берегу.
   Сразу  за  рекой,  на  пригорке  открылся  взглядам  большой  дом   с
колоннами. Издалека показался белым, нарядным, богатым.
   Пришпорили коней. Однако спешили напрасно.
   Запустение царило здесь безраздельно и, похоже, давно. Ни  ворот,  ни
ограды не осталось в помине. Только  пара  щербатых,  покрытых  морозной
плесенью столбов да ржавые куски чугунного литья  наводили  на  мысль  о
торжественных воротах и нарядной кружевной ограде.
   Усадьба - большой дом, издали отчего-то показавшийся белым,  был,  по
всему, давно заброшен и  разграблен.  Теперь  -  разоренный,  забытый  -
медленно разрушался сам.
   В окнах не было стекол,  а  кое-где  ч  рам.  Видать.  пригодились  в
хозяйстве  рачительным  покровским  крестьянам.  Им  же,  надо   думать,
пришлись ко двору и двери, разделявшие внутренние помещения дома.
   Теперь дверей не было - и  морозный  ветер  по-хозяйски  куролесил  в
старых стенах,  наметал  сугробы  в  парадных  залах.  Резвясь,  задувал
закопченное чрево большого камина, с воем и хохотом кувыркался в трубе.
   Давно уж истлела шелковая обивка стен - крохотные выцветшие лоскутки,
чудом зацепившись за остатки карниза, трепетали на ветру, как  маленькие
флаги - вестники позорной капитуляции.
   Запоздалой, впрочем.
   Все уж свершилось.
   Капитулировали. Сдались. Напрасно уповая на милость победителя.
   Победители - девять  всадников,  примчавшихся  издалека,  -  смотрели
разочарованно. Некоторые, спешившись,  отправились  все  же  бродить  по
дому.
   Серафим Раковский остался в седле - только отпустил поводья.
   Конь  неспешно   шагал   по   заснеженному,   вздыбленному   паркету,
последовательно обходя анфиладу залов, будто прежде только и  занят  был
тем, что гулял в опустевших усадьбах.
   - Ну, вези, если знаешь куда, - сказал Раковский и полез за махоркой.
   Самое время было перекурить.
   Рассеянно роясь в кармане, взглянул вниз - что-то алое припечатало  в
этот миг могучее  конское  копыто  Показалось  сначала  -  кусок  шелка,
отлетевший со стены.
   Но закрались сомнения.
   - Осади-ка, дружок! - Комиссар  едва  тронул  повод,  конь  аккуратно
отступил на полшага.
   Раковский перегнулся в седле.
   Шелк - не шелк.
   Но кусок алой ткани, покрытой вроде  каким-то  рисунком  или  грязью,
валялся на полу.
   - Платок, что ли? А может, просто лоскут.
   Ерунда какая, - сказал себе Раковский.
   Однако ж любопытно.
   Спешился легко, присел, протянул руку.
   - Ах ты, батюшки...
   Не  лоскут  -  кусок  холста,  мокрый,  покрытый  грязью,  со  свежим
отпечатком конского копыта.
   А все же рисунок  едва  различим,  Любопытствуя,  поднял,  подошел  к
большому оконному проему - там было светлее. Правда, врываясь  с  улицы,
жалил лицо мелкий колючий снег.
   Приладил холст на колене, нетерпеливо отер рукавом новенькой  овчиной
бекеши. Рисунок проступил явственнее.
   - Надо же...
   Женское лицо на портрете было юным,  свежим  и...  совершенно  живым.
Печальные глаза внимательно смотрели на комиссара.
   И, завороженный взглядом, он вдруг подумал: вот ведь - смотрит, будто
и вправду видит. И неожиданно украдкой пригладил ладонью короткую мокрую
бороду.
   В ответ девица с холста улыбнулась едва заметно.
   - Бред какой! Однако - живопись.
   Улыбки - легкой, едва различимой - он, конечно же, не заметил сразу.
   Только и всего.
   Теперь, напротив, не мог отвести глаз.
   Такой загадочной и манящей казалась эта улыбка.
   - Определенно - живопись. Жаль, если погибнет.
   "Отряд - по коням!" - зычный рык командира громыхнул в пустом доме.
   Времени для раздумий не оставалось.
   Комиссар Раковский аккуратно сложил холст, убрал за пазуху.
   Так было надежнее.

Москва, год 2002-й

   Был полдень, когда он наконец добрался до Крымского вала.
   С неба беспрестанно сыпалась какая-то мерзость - то ли  мокрый  снег,
то ли ледяной, слегка подмерзший дождь.
   На мостовых растекалась грязная кашица, сваливалась в сугробы, к тому
же подсыхала на ветру, образуя опасный скользкий наст.
   Москва  немедленно  встала  -  то  есть  встал   нескончаемый   поток
автомобилей. Но вследствие этого городская жизнь сразу  же  выбилась  из
колеи.
   Все всюду опаздывали, но  не  было  виноватых  -  потому  раздражение
срывали на ком попало.
   Влажное  промозглое  пространство  над  городом  осязаемо   полнилось
раздражением.
   Непомнящий никуда особенно не спешил, но монотонное стояние в пробках
изрядно потрепало и его напряженные нервы. К тому же Игорь  Всеволодович
волновался.
   Сведущая публика, что собралась теперь на салоне, разумеется, была  в
курсе  теперешних  его  неприятностей  и,  конечно  же,  со  смаком   их
обсуждала.
   Непомнящий не питал иллюзий - искренне сочувствовали единицы.
   С некоторыми из них он, собственно, и встречался накануне, получив  в
большинстве случаев то, за  чем  обращался,  -  рекомендации,  гарантии,
деньги. Это были друзья или по крайней мере добрые приятели.
   Прочие, по расчетам Игоря Всеволодовича, должны  были  встретить  его
настороженно. И на всякий случай соблюдать дистанцию.
   Кто-то, возможно, откровенно радуется теперь - несчастья ближних, как
известно,  благотворно  действуют  на  души   озлобленных   неудачников,
завистников всех мастей и прочей мрази.
   Все он знал, ко всему был готов - и все равно волновался. Чем ближе к
ЦДХ - тем сильнее.
   Потому особо бесило ожидание в пробках, а после - долгие поиски места
для парковки. В итоге оставил машину далеко, на набережной.
   Долго шел пешком, с непокрытой  головой  -  под  холодной  изморозью,
падавшей с неба. Вдобавок промочил ноги. Тонкие туфли на кожаной подошве
для  пеших  прогулок  по  осенним  московским  улицам  не  годились   по
определению.
   Не Париж.
   Наконец - добрался.
   Толпа в вестибюле неожиданно подействовала успокаивающе  Было  тесно,
пробираясь к гардеробу, народ усиленно толкался локтями  и  по  сторонам
почти не глазел.
   Непомнящего никто не узнал, не увидел, не окликнул. И это было  очень
кстати - он перевел дух и немного успокоился.
   На втором этаже толпа заметно редела, разбредаясь вдоль  прилавков  и
открытых площадок.
   Здесь тоже было тесно; шумно и суетно, но несколько по-другому.
   Искусно изображая досадливое, брезгливое  раздражение  или  полнейшее
безразличие к окружающим, публика в первую очередь интересовалась  собой
и только потом - экспонатами.
   Игоря Всеволодовича заметили сразу.

***

   - Игорек! - Невысокая  полная  дама,  владелица  известного  частного
ломбарда и небольшого антикварного магазина,  перегнувшись  через  узкую
витрину с драгоценностями, неестественным, театральным жестом  протянула
ему сразу обе руки. Игорь Всеволодович галантно поцеловал  предложенное.
- Ах, дорогой мой...
   Я все знаю. Но не могу поверить. Какое варварство!
   Ужас. Боже, бедный, бедный, как ты все это пережил?
   И теперь? Что же теперь? И - кто? Ведь это что-то из ряда вон...
   Не отнимая рук, она засыпала его вопросами, не дожидаясь ответов,  но
смотрела сочувственно.
   Поймав   паузу,   Игорь   отговорился   невнятной,   невразумительной
скороговоркой, но дама, похоже, и не рассчитывала на иное. Разжав  руки,
она тут же трагически заломила их, прижав  к  пышной  груди.  Непомнящий
взглянул проникновенно и поспешил ретироваться Потом та  же  сцена  была
сыграна  множество  раз   -   более   или   менее   талантливо   разными
исполнителями, с разной степенью темперамента, вкуса, меры,  искренности
- et cetera-,.
   Игорь Всеволодович пообвык, неожиданно вошел во  вкус  и  даже  выпил
чуть больше, чем следовало, благо наливали все - и, похоже, от души.
   К тому же были встречи...

***

   - Георгий! - Хорошо поставленный, низкий с хрипотцой голос был скорее
мужским, но принадлежал женщине.
   И - какой!
   Окруженная многочисленной свитой, она  величественно  шествовала  меж
рядами, неповторимая и обворожительная в свои девяносто с лишним.
   Если не все сто.
   Вера  Дмитриевна  Шелест  -  легендарная  питерская   коллекционерша,
обладательница сокровищ, сопоставимых  с  теми,  что  хранят  Эрмитаж  и
Гохран, вместе взятые.
   Мать ее была фрейлиной императрицы, дружила с двумя самыми  красивыми
женщинами той эпохи - великой княгиней Елизаветой Федоровной и  Зинаидой
Юсуповой, по слухам -  почти  не  уступала  обеим  красотой  и  роскошью
туалетов.
   Верочка каталась на коньках с наследником, пела шансонетки с Феликсом
Юсуповым,  тайком  бегала  на  поэтические  собрания  символистов   (или
акмеистов?), зналась с  Малей  Кшесинской  и  однажды  передала  от  нее
записку цесаревичу, сама же, собравшись с духом, написала длинное письмо
Зине Гиппиус, но не получила ответа.
   Все  это,  однако,  всего  лишь   забавная   присказка,   ничуть   не
оригинальная к тому же, ибо таких Верочек  на  заре  двадцатого  века  в
Петербурге было пруд пруди.
   Сказка же - история воистину потрясающая - началась  в  октябре  1919
года, когда оголодавшая Верочка грохнулась в обморок. Но не  куда-нибудь
- под колеса авто, неспешно катившего по пустой улице.
   Автомобиль - вот забавная ужимка истории - недавно  принадлежал  Мале
Кшесинской,   теперь   на   нем   рассекал    комиссар    революционного
правительства. По тогдашним грозовым временам - почти бог.
   Революционный бог над Верочкой сжалился настолько,  что,  подлечив  и
подкормив немного, женился.
   И сотворил второе чудо - обратив чуждый классовый  элемент  в  боевую
революционную подругу. С той поры ей везло постоянно.
   Комиссара убили  басмачи  в  тридцать  четвертом.  И  вороново  крыло
тридцать седьмого вдовы героя не  коснулось,  повеяло  только  могильным
холодом.
   В тридцать девятом в нее влюбился героический летчик-ас -  симпатяга,
национальный герой. И конечно - женился, и конечно - героически погиб  в
сорок пятом, оставив НКВД с носом.
   А она опять выступала в роли жены Цезаря.
   Оставалось дотянуть совсем немного.
   В пятьдесят шестом Вера Дмитриевна в третий раз вышла замуж.
   Этот брак оказался долгим и, возможно, даже счастливым.
   Муж был инженером-конструктором, сначала - молодым  и  малоизвестным,
позже - известным узкому кругу лиц, и наконец, не известным  никому.  То
есть засекреченным настолько, что знать о его  существовании  просто  не
полагалось.
   Как жила все эти годы Вера Дмитриевна со  своими  мужьями  -  любила,
была ли счастлива, ревновала, изменяла ли сама?  -  доподлинно  не  знал
никто.
   Сентиментальных воспоминаний  она  не  терпела.  О  прошлом  говорила
скупо.
   Зато - все знали  -  коллекции  антиквариата,  которую  собрала  Вера
Дмитриевна, нет равных.
   В России - точно.
   В основе - Вера Дмитриевна и не скрывала - маменькины драгоценности и
кое-что из домашнего собрания, укрытое некогда за  широкой  комиссарской
спиной.
   Потом - покупалось, благо деньги были  всегда  и  понимание  истинных
ценностей - слава Богу - тоже.
   Дарилось, менялось.
   Так, собственно, и рождаются подлинные коллекции.
   Годами.
   По крупицам.
   Однако ж фортуна - фортуной, а сама Вера Дмитриевна, хоть и обласкана
была судьбой, в фарфоровую старушку превращаться не спешила,  недюжинный
ум и железный характер по-прежнему были при ней.
   И - время пришло - пригодились.
   В  конце  восьмидесятых  засекреченный  муж-конструктор  благополучно
почил в бозе.
   Завеса тайны, долгие годы окружавшая Веру Дмитриевну,  рассеялась,  и
почти одновременно рухнул железный занавес.
   Выходила какая-то сумасшедшая, двойная свобода.
   В Париже вдруг обнаружилась младшая сестра и еще  целый  сонм  родных
людей.
   А молва о коллекции, разумеется, разнеслась по миру.
   И начались искушения.
   В итоге Вера Дмитриевна собралась уезжать во Францию.
   Побродить по бульварам, поесть жареных каштанов.
   Тихо умереть на руках близких, упокоиться на Сент-Женевьев,  рядом  с
Феликсом Юсуповым и прочими, с кем прошла счастливая беззаботная юность.
   Тогда и случилась неприятность, едва не обернувшаяся трагедией, -  ее
ограбили и чуть не убили.
   Бандиты  ворвались  в  квартиру,  страшным  ударом  рассекли  пожилой
женщине голову.
   И, будучи уверены, что хозяйка мертва, методично  собрали  и  вынесли
все самое ценное.
   Каким-то чудом Вера Дмитриевна выжила.
   Дальнейшее еще больше похоже на сказку. Не стоит, впрочем, забывать о
том, что лучшие сказки, как правило, придумывают сами люди.
   Словом, преступников поймали, сокровища  вернули  владелице.  Но  под
гром оваций и поздравлений  негромко  намекнули  относительно  некоторых
возможных и, несомненно, правильных шагов, которые Вера Дмитриевна могла
бы совершить,.. Дабы избежать в дальнейшем...
   Она не стала искушать судьбу - или сказочников? - дважды.  Всенародно
заявила, что считает несчастье знаком, посланным свыше, дабы удержать от
скоропалительных решений.
   Понимать эту  мистическую  сентенцию  следовало  таким  образом,  что
знаменитая коллекция навсегда остается в России. И более того - дабы  не
вводить   в   соблазн   ничьи   алчные   души.   -   завещается   городу
Санкт-Петербургу. Вся целиком -  от  черных  юсуповских  бриллиантов  до
скромной миниатюры неизвестного монограммиста.
   А Париж?
   Разумеется, Вера Дмитриевна слетала повидаться  с  сестрой  и  поесть
каштанов.
   Но отчего-то вернулась скоро.
   И больше не ездила.
   Теперь, окруженная почтительной свитой. Вера  Дмитриевна  громогласно
звала Непомнящего, сопровождая  восклицание  властным  жестом  красивой,
хрупкой руки.
   Она, к слову, была из тех немногих, оставшихся в живых,  кто  работал
со Всеволодом Серафимовичем.  Игоря  знала  с  пеленок  и  упорно  звала
Георгием - как в святцах.
   Он подошел,  целуя  исполненную  изящества,  худую  старческую  руку,
унизанную  кольцами.  Затылком  ощутил  слабое  дыхание.  В  ответ   она
коснулась губами склоненной головы.
   - Пойдем-ка прочь. Куда-нибудь подальше от прилипал. Ходят,  коршуны,
- думаешь, они меня так любят?
   - Почему - нет?
   - Чушь несусветная! Любят! Они глаза мои любят и нюх.  Понял?  Как  у
гончей хороших кровей. Я настоящую вещь вижу за версту, клейма не нужны,
и атрибуции ваши можете засунуть в известное место.  Я  -  вижу.  Вот  и
таскаются следом. Да пес бы с ними! Что тебе теперь - совсем худо?
   - Худо, Вера Дмитриевна.
   - Денег сколько надо?
   - Много.
   - Понимаю, что не на мороженое. Не  крути,  Георгий,  не  просто  так
любопытствую, по старости.
   - Три с половиной.
   - Я так и прикидывала. Что собрал?
   - Полтора -  это  с  квартирой,  плюс  кое-что  дома  было.  Малевича
помните?
   - Как не помнить. Ну?
   - Ну, обещает один банкир кредит, под залог, конечно. Ищу.
   - Банкир надежный?
   - Десять лет работаем.
   - Мог бы и без залога.
   - Так сейчас не бывает. Вера Дмитриевна, дружба - дружбой, а  денежки
врозь.
   - Не  бывает...  Ну  так  слушай  меня!  Эта  богадельня  закрывается
послезавтра, и давай-ка, дружок, со мной в  Питер.  Подберем  залог  для
твоего банкира...
   - Вера Дмитриевна!..
   - Все! Сказано  -  и  конец.  А  теперь  иди,  мои  прилипалы,  вишь,
истомились. Иди. И не  опаздывай  к  по  езду,  Бога  ради.  Любите  вы,
молодежь, примчаться в  последнюю  минуту  и  прыгать  на  ходу  -  а  я
волнуюсь.

***

   Игорь Всеволодович перевел дух.
   Везение, манна небесная - ничего, по сути, не подходило.
   Не те слова - замусоленные, выхолощенные от частого употребления.
   Разумеется, он думал о ней, но держал, как  вариант,  про  запас.  На
самый последний, черный день  или  даже  час,  когда  не  останется  уже
никакой надежды.
   Старуха была с норовом, взаймы - общеизвестно -  не  давала  никогда,
никому, ни при каких обстоятельствах. Жалости, говорят, не ведала, да  и
сострадала нечасто - исключительно тем, кого знала сто лет.

***

   Он еще не до конца вписался в окружающую действительность. Еще парил,
окрыленный. И почти рассердился нежданной  помехе  -  кто-то  слабо,  но
настойчиво теребил рукав пиджака.
   - Простите, вас зовут Игорь Всеволодович?
   Лицо женщины показалось мимолетно знакомым.
   Именно мимолетно,  не  знакомым  даже  -  виденным  где-то  случайно,
мельком, возможно, в магазине.
   Потом он вспомнил: несколько раз она попалась на глаза  здесь  же,  в
залах салона. Следила? Выискивала в  толпе?  Или  случайно  набредала  в
людском потоке?
   Немолода, но еще не старуха.  Некрасива  и  даже  не  привлекательна.
Одета блекло, невыразительно и в целом непонятно во  что.  Серая  унылая
мышка.
   Однако ж нечто неуловимо приметное было в лице, возможно,  необычное,
но - совершенно точно - неприятное.
   Впрочем, в тот момент ни о чем подобном  Игорь  Всеволодович  еще  не
думал - на незнакомку взглянул с  раздражением.  Была  причина  -  Игорь
Всеволодович не  переносил  прикосновений  посторонних  людей.  Невинное
похлопывание  по  плечу,  палец,  приставленный   к   груди,   пуговица,
оказавшаяся в чьих-то цепких пальцах, могли о