тье?
     Солнечные лучи загораживались, тучи над  головой  распухли,  стали  еще
темнее, громоздясь друг на друга, точно льдины с подветренной стороны  Скау.
Короткий ноябрьский день быстро сбрасывал свое несвоевременное тепло.
     - Мы обе женщины, она и я, - отозвалась Герута. - Мы должны брать,  что
можем, из того, что предлагает мир. Несомненно, она ела бы зелень,  если  бы
природа не сделала ее рабыней кровавого мяса. Нам не следует  судить  ее  по
правилам, которые мы создаем для овец.
     Фенг засмеялся, показав неровные, но такие зазывные  зубы  в  алом  рту
между подстриженными усами и заостренной итальянской бородкой.
     - Мне бы хотелось оставить тебе в подарок соколиху.  Не  Иохаведу,  она
ведь тебе почти сестра, но, может быть, изящную  Вирсавию,  когда  ее  глаза
будут распечатаны.
     - Оставить?
     - Да. Мне пора уехать.  Дания  все  еще  не  гнездовье  для  меня.  Мои
генуэзские начальники дали мне отпуск для приведения в порядок личных дел, а
эти дела уже распутаны и налажены.  Никто,  кроме  моих  соколов,  не  будет
удручен моим отъездом: у  моего  брата  есть  Дания.  Дания  и  подательница
престола во мнении народном. Страна любит тебя,  Герута,  вплоть  до  самого
неприкаянного датчанина.
     Он отвесил церемонный поклон на случай, если она не  заметила,  что  он
подразумевал себя.
     Редкая для него прямолинейность! Ведь женщина, разумеется,  знает,  что
происходит, о чем договариваются лишенные речи  нижние  части  под  покровом
возвышенных манер.
     - Неприкаянного, - повторила она, - но, надеюсь,  верного.  Мой  супруг
король привык полагаться на твое присутствие при его дворе.  Он  ценит  твои
нынешние советы и гармонию вашего общего прошлого.  Сыновьям  Горвендила  не
след так часто разлучаться.
     - Быть может, в разлуке они оба достигают большего.  Волчата  не  могут
делить одно логово  всю  жизнь.  Расстояние  несет  в  себе  безопасность  и
чистоту, не подвергающую испытанию верность и братьев, и любящих.
     - Кто говорит о любящих? - спросила Герута.  -  Мне  будет  не  хватать
друга и только что обретенного брата, брата-друга, любящего соколов.
     - Мы принадлежим тем, кто нас укрощает, - сказал Фенг и, резко наклонив
голову, словно в раздражении, сделал знак Торду, что им  пора  возвращаться.
Торд освободил Иохаведу от  ремешка  с  креансом  и  прикрепил  к  ее  путам
бубенчики, так чтобы ни единое ее движение днем ли, ночью ли  не  оставалось
незамеченным, чтобы ее укротитель сразу  же  являлся  на  этот  звон.  Глаза
старика, показалось Геруте, были погребены, чуть поблескивая в складках  его
выдубленного лица, в течение  многих  лет  подавляемые  благоговением  перед
надменным, непомерным соколиным взглядом. Ее сердце  сжалось  от  жалости  к
мальчику,  Льоту,  обреченному  стать  старым  и  согбенным,  морщинистым  и
задубелым на службе племени неблагодарных хищников.

     "Господи Иисусе, - думал Фенг, - любовь к ней  пожирает  меня  заживо!"
Страсть к Геруте грызла его по ночам,  образ  ее  вспыхивал  в  глубине  его
мозга, пока он ворочался и метался на своем тюфяке бродяги, -  то,  как  она
оборачивалась  и  как  наклонялось  ее  лицо,  когда  она  оборачивалась   -
оборачивалась на чей-то другой голос, не сознавая, что он следит за ней (или
сознавая?). Ее распущенные волосы,  туманная  дымка,  в  ореоле  собственных
выбившихся прядей, чуть  всколыхнутся,  прекрасные  рыжеватые  волосы  чужой
жены, видеть которые неприлично, но он же был братом ее мужа, а  потому  мог
входить в их покои утром, пока они утоляли ночной голод, - она в халате  без
пояса, недостаточно длинном, чтобы скрыть босоту ее ступней,  их  розовость,
намекающую,  что  все  ее  тело  еще  хранит  румянец  томного  жара   снов,
только-только  прерванных,  розовость  по   сторонам,   белизна   пальчиков,
сгущающаяся на обнаженных пятках в оттенок свечного сала: все тело Геруты  -
гибкая свеча, несущая бледное неукротимое пламя ее волос.
     Там и Горвендил, уже  одетый  для  охоты  вместе  с  тщеславным  щенком
грубияном  Амлетом  или  же  в  бархатном   парадном   наряде   для   приема
какого-нибудь  посла  либо  трясущегося  казначея  и  совсем  не  замечающий
сокровища женственности в скромном безмолвии рядом с  ним;  ее  губы  изящно
принимают в объятия с острия чуть затупленного ножа кусочки жареного  кабана
или яичницы из перепелиных яиц  на  деревянном  подносе,  а  ее  муж,  чтобы
произвести впечатление на  брата,  напыщенно  рассуждает  о  норвежцах,  или
поляках, или новгородцах, дающих  о  себе  знать  на  каком-нибудь  дурацком
приграничном болоте  или  опасном  морском  пути,  и  голос  его  пухнет  от
королевской  мудрости.  Не  привыкший  к  возражениям   голос   этот   будет
пустопорожне продолжать: "А  купцы,  купцы,  Фенг,  они  же  такие  докучные
ракальи!  Процветают  в  безопасности,  которую  обеспечивает   государство,
пользуются нашими дорогами, нашими портами, нашими безопасными  городами,  а
потому должны платить налоги, но они бесстыже прячут свои богатства, укрывая
их там и тут, где никакой писец их не разыщет!  В  дни  нашего  отца,  Фенг,
богатство нельзя было укрыть, оно было на  виду  у  всех:  урожаи  и  земли,
хижины вассалов и крепостных, пастбища и набитые зерном амбары - королевский
сборщик налогов подводил им  итог  с  одного  взгляда,  но  нынче  богатство
пробирается тишком, оно невидимо просачивается из места в место в виде цифр,
записанных в счетных книгах. Легко винить евреев, но, попомни мои  слова,  в
этот прогнивший век не только евреи готовы охотно браться за  такое  грязное
дело, как ростовщичество, смеяться над вечной  погибелью,  сводить  дебет  и
кредит к фальшивому балансу, и так из города в город, из порта в порт, а узы
верности, которые в дни нашего  отца  связывали  крепостного  с  господином,
господина с королем, а короля с Богом, уже, фигурально выражаясь, в счет  не
ставятся, и даже различие в языках,  прежде  отделявшее  обитателей  гор  от
обитателей долин, теперь растворилось в языке цифр - цифр, мой дорогой Фенг,
выдуманных самим Отцом Зла в обличье магометан и привезенных возвратившимися
крестоносцами,  нередко  вместе  с  губительным  сифилисом,  подцепленным  у
какой-нибудь смуглой шлюхи. Богатство купца, прокляни его Христос, скользко,
как змея, и ничем себя не выдает, кроме как в дорогом убранстве его  спальни
да количестве серебра и золота, которое он  навешивает  на  свою  разжирелую
супружницу!"
     В  разглагольствованиях  Горвендила  была  -  как  и  всегда  прежде  -
бессвязная  смачность,  затаенная  хвастливость,  когда  его  язык  не   мог
удержаться и не коснуться изнанки его духа - женщин,  которым  он  раздвигал
ноги по праву победителя, вот как с Селой, хотя Фенг упрашивал пощадить  ее,
сослать на остров  или  вернуть  норвежцам  за  выкуп;  но  нет,  Горвендилу
обязательно надо было поиметь ее, пусть она  царапалась  и  боролась,  точно
валькирия. И запятнанный, опозоривший  себя  многими  легкими  победами  над
красивыми и беспомощными,  король  продолжал  самозабвенно  бубнить,  а  жир
мясных яств блестел в его бороде, а брюхом он мог бы потягаться с  любым  из
купцов, которых примеривался ограбить. Мысль, что этот раскормленный боров в
человеческом обличье имеет право с благословения  Церкви  осквернять  Геруту
всякий раз, едва в нем взыграет похоть, приводила Фенга в исступление, почти
граничившее с жаждой убить. Ее покоряющая грация словно открывала перед  ним
сияющее окно в иной, более чистый мир. Когда он смотрел  на  нее,  его  душа
трепетала от света, врывающегося внутрь.  Она  уходила  от  общего  стола  с
завтраком к своему  столику  с  овальным  зеркалом  возле  окна  и  начинала
расчесывать щеткой волосы. Спина под  мягким  утренним  халатом  выгибалась,
округлый розовый локоть выскальзывал из широкого рукава  в  мерном  движении
вверх-вниз,  вверх-вниз,  светло-медные  волосы  потрескивали  и  топырились
тысячей огненных кончиков. Рот  Фенга  пересыхал  от  такой  близости  к  ее
неприкасаемой плоти.
     В том, что ее тело таит  вожделение,  она  сама  призналась  в  игровом
разговоре с ним. Она небрежно прибегала  к  изысканным  понятиям  куртуазной
любви, говоря о нижних частях, которым верхние  всего  лишь  служат.  Но  он
понимал,  что  она,  с  тем  особым  женским  искусством  прятать  от   себя
собственные цели в переизбытке отчетливости,  главным  образом  намеревалась
взвихрить  единение  душ  изнутри   неприступной   крепости   ее   положения
царственной супруги и матери. Ей было тридцать пять,  она  достигла  вершины
своего зрелого расцвета. До тех пор  пока  она  оставалась  способна  родить
королю еще одного наследника, для любого другого  датчанина  возлечь  с  нею
значило бы совершить неслыханную государственную измену и оскорбить  Небеса.
Королевская кровь была священна - кровь Бога  на  земле.  И  обожание  Фенга
включало  самозащитный  аскетизм,  абстрактность.  Он  не  рисовал  в  своем
воображении ее нижние части или  сладострастные  позы  открывающие  женщину,
подобно кобыле во время случки для совокупления. Смеющаяся  игра  ее  губ  и
глаз, небрежная музыка ее ласкового голоса, взгляд-другой на ее босые ступни
и розовую утреннюю томность были для него достаточной любовной  пищей  -  на
этой зыбкой стадии образы чего-то большего были бы ему омерзительны. Подобно
соколам, любовь следует держать на грани  голода.  Мы  любим,  узнал  он  из
поэзии Прованса, куда в своих скитаниях попадал не раз, не столько  дар  нам
вручаемый, обрызганную луной наготу и облегающую влагу  подчинения,  сколько
божественную милость вручения - последнее одеяние снято, и темно-откровенный
прямой взгляд в спальне, приказ тебе дорого оценить этот дар,  вырванный  из
сумерек Эдема.
     Геруту он вряд ли мог оценить дороже. Он любил  ее  здравый  смысл,  ее
всепрощающую веселость. Перейдя совсем  юной  от  отца  к  мужу,  угнетенная
мужем, чьи достоинства пленили отца, она знала, что в ее жизни были какие-то
пробелы, но не затаила обиды. Такой доброй она была, такой  разумной,  такой
естественной дочерью Природы! "Природа" - это слово часто звучало в ее речи,
и она пользовалась им, как женщины на других языках говорят:  der  Gott,  le
bon Dieu, Iddio,  Dios  {Бог  -  соответственно  по-немецки,  по-французски,
по-провансальски, по-испански.}.  Фенга  чаровало,  как,  пока  серо-зеленые
глаза определяли точный вес всего, щедрые губы и  крошечные  мускулы  вокруг
них вели свою игру, будто в каждом слове крылась особая шутка и она не могла
не смаковать ее. Когда она произносила его имя, то  чуть  растягивала  "нг",
почти как второй слог. И собственное ее имя в тех редких случаях, когда  она
сама его называла -^ЕДЬ нашими именами пользуются удобства ради другие люди,
а для нас они существуют на самом  краю  сознания,  для  которого  мы  нечто
слишком огромное и неясное, так что не укладываемся в имени, - смягчалось  в
нежное "Герута".
     Каждый оттенок ее речи, мысли и движения казался ему совершенством,  от
которого захватывало дух. Даже  маленькая  щелка  между  двумя  ее  верхними
зубами была само совершенство, нежданная прелесть, когда она улыбалась.  Sas
belas dens вспомнилась ему строка из стихотворения Бертрана де Борна.  Vuolh
sas belas dens an dos. Хочу ее прекрасные зубы  в  подарок.  Женщина,  чтобы
любовь вознесла ее на пьедестал, должна иметь изъян, слабость, и  у  Геруты,
казалось ему, это была ее покладистость, покорное принятие того,  что  есть,
благодаря чему ее отец, а затем муж распоряжались ею, как  находили  нужным.
Ее любовь к природе  породила  в  ней  фатализм,  склонность  уступать.  Она
уступила бы и ему, если ее подтолкнуть. Он чувствовал это.  И  ей  следовало
принадлежать ему, потому что лишь он один видел  ее  настоящую.  Королевская
власть окончательно ослепила его брата, который и  всегда  был  толстокожим,
приверженцем широких, приблизительных, всего лишь полезных истин.
     Всегда видеть Геруту рядом с  собой  значило  бы  для  Фенга  ежедневно
купаться в сиянии, от которого теперь ему приходилось отвращать глаза,  хотя
ее образ темным силуэтом раз и навсегда запечатлелся в  глубине  его  мозга.
Рядом с ней свинец в нем стал бы золотом, она  очистила  бы  его  сердце  от
ютландской тьмы, давно в него заползшей. И - мысль совершенно  излишняя,  но
факт есть факт - она сделала бы его королем. Дания и Герута принадлежали  бы
ему одновременно. Такая величественная возможность маячила лишь в нескольких
шагах от него, пока он стоял, томясь жаждой, среди придворных своего  брата.
Желание Фенга, когда оно обрушивалось на него сзади, было настолько сильным,
что его колени грозили подогнуться, а в голове стучало от нетерпения.
     И когда жажда бушевала в нем, его брат становился из ничтожного жалким,
из ненавистного беспомощным. Горвендил понятия  не  имел,  какой  опасностью
оборачивалось для него его неоценимое сокровище. Ему и в голову не приходила
мысль - ну разве что  как  мимолетная  шутка  -  о  зависти,  снедающей  его
влюбленного брата. Фенг должен был убрать свою опасную зависть  подальше  от
владений этого тупоголового монарха - беззащитного в  своем  самодовольстве,
ничего не подозревающего из-за своих  понятий  о  взаимоотношениях  братьев.
Призрак их отца Горвендила следил за происходящим.  Обрывок  совести  связал
руки брата-злодея. Фенг опять отправился на  юг,  вновь  служить  правителям
Генуи, номинальным вассалам императора, а затем - уже на  их  службе  -  еще
дальше на юг, а потом на восток, как посланец  к  союзнику  Генуи,  престолу
Византии из порфира и слоновой кости.
     В знак прощания он приказал Торду доставить Вирсавию,  чьи  глаза  были
распечатаны, королеве в Эльсинор. На протяжении десятка лет бурной "жизни  и
дальнейшего закаливания Фенг иногда гадал о том, что сталось с его подарком.
И всюду с ним, приколотое к изнанке его нижней туники из  самого  грубого  и
наиболее прочного полотна, как залог и  источник  непреходящего  раздражения
было мягкое коричневое грудное перо, которое она дала ему.

        "II "

     Король был раздражен.
     - Но  чему  еще  мальчик  может  научиться  в  Виттенберге?  -  говорил
Горвендил. - Ему же двадцать девять! А мне уже все шестьдесят, тут ноет, там
болит, и сон вдруг сковывает! Гамлету давно пора вернуться домой и поучиться
королевскому делу.
     Геруте продолжала расчесывать густые волосы, которые в  полумгле  этого
унылого зимнего утра испускали под ее щеткой  ореол  статического  свечения.
Некоторые искры были голубыми, другие  желтоватыми,  поразительно  длинными;
они выпрыгивали из-под на редкость  жесткой  щетки,  когда  Геруте  особенно
резко дергала непокорную медную прядь. Чем дольше  она  водила  щеткой,  тем
больше тончайших нитей поднималось над ее головой.
     - По-моему, он находит нас слишком  неутонченными.  Мы  чересчур  много
пьем, едим,  орудуя  охотничьими  ножами.  Мы  варвары  в  сравнении  с  его
тамошними профессорами.
     -  Неутонченными!  Или  он  думает,  будто  жизнь  -  представление  на
подмостках, где кривляются мальчишки в женских платьях?
     - Он не говорит мне, о чем он думает, - сказала она. - Да и вообще ни о
чем со мной не говорит. Но Корамбис иногда упоминает про то, что  слышит  от
Лаэрта, и, насколько  я  поняла,  в  образованных  кругах  на  юге  возникло
брожение  из-за  обрывков  древних  знаний,   которые   привезли   с   собой
крестоносцы, - арабы и византийские монахи переписывали их век за веком,  да
только никто их не читал. Что-то о новом научном взгляде на мир, что бы  это
там ни  значило:  позволить  природе  рассказывать  нам  о  себе  мельчайшие
подробности, сначала одну, потом другую, третью, как  будто  женщины,  дети,
мельники, земледельцы не занимались этим во все времена. Вместо  того  чтобы
брать на веру все, что говорят священники и Библия, имею я  в  виду.  Вместо
того чтобы исходить из первичных принципов, ты сам выводишь свои принципы из
массы частностей, которые наблюдаешь. Извини, я говорю путано, но  ведь  еще
раннее утро, мой дорогой.
     - Ты подтверждаешь мои наихудшие подозрения. Мой  сын  там,  на  Эльбе,
учится тому, как сомневаться! Учится издевательствам и  кощунствам,  пока  я
стараюсь привить благочестие и порядок скопищам датчан, замышляющих коварные
планы и мятежи.
     - Что еще говорил Корамбис? - задумчиво произнесла  Геруте,  а  над  ее
головой все играли и играли всполохи. - Как будто про то, что  человек  есть
мерило всех вещей, и в этом, право же, есть некоторый смысл: ведь мужчины  и
женщины тут вокруг нас повсюду, тогда как Бога (пусть мы все чувствуем,  что
он здесь - где-то здесь) наблюдать  куда  труднее.  Тем  не  менее  невольно
усомнишься, годятся ли люди в мерило  всех  вещей.  Мы  ведь  и  себя  не  в
состоянии толком измерить. Мы -  единственное  животное,  которое  совершает
ошибки.
     - Надо вернуть Гамлета, не то тинг изберет другого, когда я... если  бы
я...  Ведь  на  меня,  как  я  говорю,  вдруг  находят  непонятные  приступы
усталости.
     - Всего лишь  нормальное  старение,  милый.  Мне  тоже  чаще  требуется
вздремнуть, чем прежде. Ты проживешь еще не меньше двадцати лет,  -  сказала
королю его супруга, вычесав особенно внушительную  голубую  искру  из  своих
длинных волос, словно мысль эта не была для нее такой уж утешительной. - Вы,
юты, крепче железа. Посмотри на  своего  брата.  Пять  ран  после  стычки  с
турками в засаде, и он все еще двигается, точно пантера,  с  волосами,  гуще
медвежьих.
     Ей было приятно упомянуть Фенгона, недавно  возвратившегося  из  своего
пожизненного рыцарского изгнания и внезапно ставшего  очень  внимательным  к
тем, кто жил в Эльсиноре. Его шевелюра и борода, красиво обрызнутые сединой,
сохранили пышность, тогда  как  светлые  кудри  Горвендила,  когда-то  столь
великолепно нордические, печально поредели надо лбом и на затылке,  открывая
каменную крепость его черепа, мраморно гладкого.
     - Да, - сказал он громко, расхаживая взад и вперед,  подводя  итоги,  -
мой шальной братец вернулся и болтается возле замка,  будто  чует  тут  свое
будущее, а Гамлет, который должен был бы здесь показывать себя  достойнейшим
преемником,  проматывает  дни  в  Виттенберге   на   бесплодные   логические
измышления, а ночи - в безумствах со шлюхами,  что  не  бросило  бы  слишком
большой тени на девятнадцатилетнего мальчишку, но марает мужчину  на  десять
лет старше.
     Он бушевал и гремел, будто лист олова, которым  грохочут  за  кулисами,
изображая гром.  Геруте  провела  языком  позади  зубов,  чтобы  не  сказать
чего-нибудь слишком скоропалительного этому своему мужу с  его  тяжеловесной
непоколебимостью.  Она  все  чаще  и  чаще  ловила  себя  на  скрытности   и
взвешивании в разговорах с ним, прежде таких непосредственных и откровенных,
хотя он по большей части отвечал невнятным бурканьем.
     - Не думаю, - сказала она, - что у нашего сына есть склонность к грубым
удовольствиям, за которые ты осуждаешь его не  без  зависти.  Пока  он  рос,
приобщение к тайнам природы, насколько было дано замечать матери, словно  бы
вызывало у него больше недоуменного удивления и отвращения, чем восторга. Он
не находит радости в женщинах  как  таковых.  Ему  самому  настолько  присущ
принцип пассивности, что в других пассивность его не привлекает. Лишь  очень
юный и  хрупкий  сосуд  скудельный  может  заставить  Хамблета  забыть  свою
разборчивость. Я думаю,  супруг  мой,  как  уже  упоминала,  об  Офелии.  Ей
семнадцать - тот самый возраст, в каком я вышла  замуж,  и  во  время  своих
нечастых приездов в Эльсинор принц все больше замечал ее, по мере  того  как
она расцветала. И этим летом, мне кажется, их отношения перестали  сводиться
к  поддразниваниям,  которыми  старший  двоюродный  брат   отделывается   от
болезненно застенчивой обожающей его девочки. Она превратилась в красавицу с
нежным харак