ы меня любишь, - сказала Геруте, и ее  рука
в собственном нервно-непроизвольном порыве опустилась к его колену. Он,  как
обычно, сидел в трехногом кресле с резной, завершающейся острием спинкой,  к
которой никто не мог прислониться безнаказанно. - А от тех, кто  нас  любит,
никакому стыду не дано нас укрыть. - Ее руки, так и не прикоснувшись к нему,
запорхали, указывая на толстые каменные стены вокруг них.  -  Эльсинор  стал
моей темницей с тех дней, когда в нем у меня на глазах умирал мой  отец.  Он
обязал меня и дальше быть здесь госпожой. Жить там, где мы живем с рождения,
противоестественно: нашим разрастающимся корням  приходится  пролагать  себе
путь через груды старых обломков. Я надеялась, что годы снимут ощущение, что
я заперта, как уши перестают слышать постоянно повторяющиеся звуки, будь  то
грачиный грай или грохотание колес по булыжнику. Но этого не  произошло.  Ко
мне приближается старость. Моя красота, которая более  отражала  всего  лишь
хорошее здоровье, чем какую-то особую прелесть, увяла, а я так и  не  пожила
для себя.
     - Для себя? - повторил Корамбис, двигая мокрыми губами,  точно  пытаясь
определить вкус неуловимого понятия.
     - Я была дочерью моего отца и стала женой вечно занятого мужа и матерью
далекого сына. Когда же, скажи мне, я служу той,  кого  несу  в  себе,  тому
духу, который волей-неволей продолжаю слышать и который  искал  выражение  в
моем первом кровавом крике, когда я вырвалась на воздух из истерзанного лона
моей матери? Когда, Корамбис? И мне необходимо... это вовсе не  должно  тебя
возмутить...
     Дряхлеющий государственный муж зачмокал, хлопотливо  расправляя  пышные
складки рукавов своего упелянда.
     - Но, возлюбленная Геруте, мы же определяем себя через наши отношения с
другими? Вольного, ни с чем не связанного духа не существует.  Если  вторить
твоей жалобе, так я, отец далекого сына, с тех пор как Лаэрт настоял на том,
чтобы отполировать себя в Париже,  и  очень  близкой  дочери,  чья  близость
раздувает мою тревогу, ибо она точная копия своей матери и живет под угрозой
той же потусторонней красоты. Я, продолжая  эту  цепь  зависимостей,  вдовец
Магрит и покорный слуга моего короля. А также, надлежащим  образом  расширив
это утверждение, и его супруги, моей несравненной королевы.
     В этом обстоятельном протоколе крылось малюсенькое жало  -  утверждение
превосходства короля над королевой, как будто Корамбис заранее  готовился  к
докучному и многим чреватому требованию.
     И она не замедлила с ним.
     - Мне нужен мой собственный укромный приют, - сказала она камерарию.  -
Место, где я смогу быть "сама по  себе"  в  любом  твоем  толковании,  когда
позволят  мои  обязанности.  Вдали  от  кишащего  людьми  Эльсинора,  однако
настолько близкого, чтобы верхом я  могла  вернуться  в  замок  за  полчаса.
Когда-то ты советовал мне поменьше читать и вышивать  и  побольше  упражнять
тело. Место, как я себе его рисую, укрытое среди вольной природы,  свободное
от чьего-то вечного назойливого присутствия, неотъемлемого  от  королевского
сана,  где  в  уединении  и  целебном  безделии  я  могла  бы  вернуть  себе
величественность и благочестивость, приличествующие любящей супруге монарха.
     Корамбис слушал,  наклонив  голову  набок,  распустив  нижнюю  губу,  с
сопротивлением,  как  она  почувствовала,  нараставшим  по  мере  того,  как
приближался момент высказать просьбу, к которой подводила ее речь.
     - Милый старый друг, - заставила она себя продолжить,  перейдя  на  тон
грудной мгновенной интимности, который отчасти свидетельствовал об искреннем
порыве и импульсивной нежности, воскресшей  с  нарочитым  обращением  к  тем
дням, когда он еще был  стройным,  а  она  гибкой,  -  ты  знаешь,  с  каким
сознанием долга я укрощала свои чувства  во  имя  нужд  Дании.  Неужели  эта
страна  со  всей  россыпью  ее  островов  настолько  мала,  что   не   может
предоставить мне одно-единственное тайное убежище? Если я его не обрету, то,
пожалуй,  от  досады  возненавижу  всю  нацию,  которая  обрекает  меня   на
заточение.
     Корамбис уже давно насторожился, ощущая всю опасность ее настроения.
     - Не могу себе представить, что Геруте способна  ненавидеть  даже  тех,
кто ограничивает ее свободу. Тебя всегда отличали бодрость и щедрость  духа.
Розовым младенчиком в колыбели ты смеялась и протягивала свои игрушки  всем,
кто подходил к ней. Последнее время моя дочь  была  осыпана  знаками  твоего
доброго внимания. Она смотрит на тебя почти как на мать.
     - Да, я люблю Офелию, и не потому лишь, что, как мне зло указали,  вижу
в ней себя молодую. Я никогда не была настолько особенной, как она, и  такой
застенчивой. Я вижу в ней целительную силу,  которая  может  излечить  моего
Хамблета от холодности, а с ним - и  все  это  студеное  королевство.  Но  я
должна искать спасения, - торопливо продолжала она, - пусть хотя бы в редком
уединении, более для меня драгоценном, чем, боюсь, я сумела тебе объяснить.
     - Ты объяснила вполне достаточно.
     - Как странно,  что  королева  должна  молить  о  том,  что  крестьянка
обретает без малейших помех, отправившись, скажем, на сенокос! Каким  чуждым
должно казаться это  страстное  мое  желание  мужчине,  которому  достаточно
закутаться в плащ, повернуться спиной и пожелать,  чтобы  мир  провалился  в
тартарары! Корамбис,  ты  купил  и  перестроил  дом  на  берегу  Гурре-Се  в
уединении  леса  Гурре  и  снабдил  его  всеми   удобствами,   какие   могут
понадобиться гостю.
     - Не дом, твое величество, отнюдь не  дом.  Его  даже  хижиной  назвать
нельзя. Скорее заброшенная охотничья  сторожка,  построенная  из  бревен  да
скрипучих половиц, старая кровля из соломы, новая из черепицы, построенная в
дни,  когда  в  окрестностях  Эльсинора  водилось  больше  дичи,   а   потом
заброшенная, как я уже сказал. И к ней примыкает диковина - древняя каменная
башенка,  быть  может,  религиозного  значения,   святилище   или   часовня,
воздвигнутая гонимыми отшельниками до великого обращения в христианство  при
Гаральде Синем Зубе, или даже святилище иной религии, ибо озера часто  слыли
приютом святости. Мне удалось, скажу не  хвастая,  гармонично  включить  эту
древность в общее  строение:  закрыть  провалы  в  древней  каменной  кладке
современными кирпичом и известкой, воссоздать исчезнувшую крышу  в  черепице
на крепких стропилах, как я уже сказал,  и  снабдить  единственный  проем  в
комнате самым новейшим и весьма дорогим достижением по части окон - стеклами
в форме ромбов и кружков, вставленных в свинцовое сплетение рамы на железных
петлях, точно подогнанной, которую  можно  надежно  запереть  на  щеколду  и
закрыть ставнем или же открыть, чтобы дать доступ воздуху и любоваться видом
озера, это уж как будет угодно живущему  там.  Этот  мой  прихотливый  приют
остается  почти  необитаемым,  пока  мои  обязанности  удерживают   меня   в
Эльсиноре, но я замыслил его как свое  последнее  жилище,  когда  наконец-то
буду избавлен от забот и хлопот моей службы и смогу  предаться  философии  и
упражнениям в святости. Он, как ты и говоришь, расположен уединенно и совсем
неподалеку - в одной четверти пути к Одинсхейму, то есть в получасе езды  от
Эльсинора, если не утомлять лошади.
     "Одинсхейма и Локисхейма", - подумали они оба.
     -  Короче  говоря,  это   преддверие   рая,   -   сказала   Геруте,   -
предусмотрительно и заслуженно подготовленное в ожидании Судного дня. Правду
сказать, я его видела, Корамбис, этой осенью в тот день,  когда  Герда  и  я
взяли твою милую Офелию прокатиться верхом,  чтобы  разрумянить  ее  бледные
щечки. Она показала его мне с радостью девочки, которой  подарили  кукольный
домик, -  все  последние  устройства  для  освещения,  огня  и  воды,  но  с
сохранением верности старинному северному стилю с обилием рогов на стенах  и
пушистых шкур. И ни единого доступного взгляду жилья окрест, только  церковь
над озером, выщербленная колокольня которой свисает шпилем вниз  с  дальнего
берега, и ни единого звука,  кроме  плеска  маленьких  волн,  набегающих  на
берег,  птичьего  щебета  да  шороха  лесных  зверьков,   преследуемых   или
преследующих. В таком месте я могла бы обрести утраченное спокойствие  духа.
И попросить тебя, мой милый-милый старый друг, я хочу вот о чем:  нельзя  ли
мне раза два-три в две недели удаляться туда провести день в покое,  взяв  с
собой вышивание или житие какого-нибудь святого, чтобы занять руки и  глаза,
или же в безделии, сложив руки на коленях, впивать благость озера и  леса  в
безлюдии. Мне нужен мир душевный, а Эльсинор его не приемлет. Теперь,  когда
середина моей жизни, с какой бы щедростью мы ее ни исчисляли, без  сомнения,
осталась позади, я жажду...  скажем,  чистоты  духа,  если  не  святости,  в
которой я обрела бы опору для того, что мне еще остается  на  земле.  Прошу,
даруй своей королеве свой приют на краткие сроки;  со  мной  будут  Герда  и
стражники, самые неколебимо верные и немые в нашем гарнизоне, чтобы наложить
печать тайны на одиночество, которого я взыскую.
     Тут  она  оборвала  свою  длинную  речь,  хотя  нервы  подстегивали   и
подстегивали ее язык, - такой гибельной  звучала  у  нее  в  ушах  ее  почти
невинная ложь, содержавшая, как и любая хорошая ложь, крупицы правды, и  так
ее страшил ответ Корамбиса. И ее сердила подобная зависимость  от  слуги  ее
отца и королевского приспешника, чья обычная осторожность вынуждала ее почти
умолять о небольшой услуге. Ему должна была бы польстить такая  возможность,
пусть даже не совсем обычная, угодить ей.
     Изнутри своей головы, приплюснуто-округлой, точно  выдолбленная  тыква,
Корамбис устремлял на нее взгляд, тощий от усилий ничего не выражать.
     - Король... будет ли он среди тех, от кого твой приют будет храниться в
тайне?
     Это обязующее втягивание в обман, к вящей досаде Геруте,  заставило  ее
сердце бешено забиться. Она торопливо ответила, а ее белые руки запорхали во
множественности отрицаний.
     - Разумеется, не будет ничего  плохого,  если  он  узнает,  но,  честно
говоря, я предпочла бы обратное. Если он будет  знать,  то  неизбежно  будет
присутствовать в моих мыслях, а я хочу, чтобы мои мысли были  свободны  даже
от такого благодетельного вторжения. В своих попечениях  обо  мне  он  может
приехать туда - все эти кони в звенящей и лязгающей сбруе! - как раз  тогда,
когда я вовсе не буду настроена на его супружескую заботливость. Я знаю, это
может показаться чуточку бессердечным, но если ты вспомнишь свои  счастливые
годы с Магрит, то припомнишь и то, как браку необходимы  времена  уединения,
иначе у осадка от мелких досад не будет времени бесследно рассеяться.
     - Твои отъезды и  возвращения  не  могут  не  быть  замечены  в  замке.
Начнутся толки.
     - Ну, если король узнает об этих  моих  невинных  отлучках,  ему  будет
сказано  с  полной  правдивостью,  что  цель  их  -   духовные   упражнения,
возвышающие душу медитации. Я, которая прежде понапрасну  тратила  мои  дни,
грезя над пустыми романами о рыцарях и чешуйчатых чудовищах,  буду  брать  с
собой переплетенные в телячью кожу списки Евангелий, или Посланий апостолов,
или нравоучительные их толкования, вроде тех, которые наш епископ  рассылает
из  Роскильда.  Ведь  чистая  правда,  Корамбис,  -   и   никто   не   может
засвидетельствовать это лучше тебя, -  что  двор  моего  отца  не  отличался
благочестием и меня почти не наставляли в Христовых таинствах.  Я  исповедую
христианство, как все добропорядочные датчане, но  мало  осведомлена  в  его
догматах. Христос умер и воскрес, тем ниспровергнув природу, падшую вместе с
Адамом, однако природа остается и внутри и вне нас. Как  может  мой  король,
чья вера настолько глубже моей и чей  заветнейший  план  -  сделать  страну,
которой он правит, более христианской, как может он быть против того,  чтобы
я в уединении тщилась более приобщиться к святости?
     Корамбис не любил Горвендила и  никогда  не  любил,  а  вот  ее  любил.
Преимущество Геруте заключалось в интуитивном сознании этого, опирающемся на
тысячи мелких случаев  и  впечатлений,  накопившихся  за  ее  долгие  дни  в
Эльсиноре.
     - Не может, - подтвердил Корамбис и со скользкой улыбочкой, от  которой
его  борода  подпрыгнула,  и  неуклюжим  дергающимся  поклоном,  который  он
попытался отвесить, не вставая, так  что  трехногое  кресло  заскрипело,  он
продолжал: - И  я  не  смею  отказать  моей  королеве  воспользоваться  моим
смиренным приютом, если уж ее дух жаждет такого нисхождения в лесную глушь.
     - Я жажду этого, хотя и с боязнью, как  вторжения  в  те  области  меня
самой, которые пока мне неведомы. Мне страшно, но я достигла возраста, когда
уже нельзя колебаться, а надо идти вперед.
     - Со всей самоотверженностью, - напомнил он ей. - В  битву  ради  твоей
души. Я предупрежу мужа  и  жену,  которые  живут  в  лачужке  неподалеку  и
присматривают за моим охотничьим домиком над Гурре-Се,  что  королева  будет
приезжать и уезжать, когда ей заблагорассудится и ее  не  следует  тревожить
там.
     - Королева очень благодарна и  попробует  найти  способ  выразить  свою
благодарность, - сказала она.
     Но старый политик не позволил ей отделаться так дешево.
     - Все блага слугам престола исходят от престола, - сказал он.  -  Ни  в
чем мне принадлежащем тебе не может быть отказано. Однако должен признаться,
что тут есть одно "но": для человека в моем  положении  хранить  что-либо  в
тайне от короля равносильно  государственной  измене,  самому  страшному  из
преступлений.
     В этом была правда, и хотя она царственно привыкла  к  тому,  насколько
неразрывно многие судьбы связаны с ней, теперь ее сердце сжалось при  мысли,
что вместе с собой она втягивает в измену и старика. Его же не  касаются  ни
ее обиды, ни ее пылание.
     - Всего лишь маленький семейный секрет, - ответила она  шутливо.  -  Ты
соучаствуешь со мной в заговоре, цель которого сделать меня более  достойной
женой, более мудрой супругой.
     Корамбис вздохнул, снова поерзал, меняя  позу,  и  поправил  коническую
зеленую шляпу так,  чтобы  она  находилась  на  одной  линии  с  недовольным
наклоном его головы. Руки  он  положил  на  подлокотники  кресла,  словно  в
намерении оттолкнуться и встать. Руки эти выглядели пугающе иссохшими,  хотя
в поясе он все еще сохранял дородство.
     - Я делаю это ради тебя, той, какой ты была, - признался он  ей,  устав
от осторожничания. - Ты была такой жизнерадостной девушкой, а тебя привязали
к этому свинцовому грузилу.  Горвендил,  белокурая  бестия,  который  явился
свататься  в  бургундском  плаще  и  кольчуге,  -  свинцовое  грузило?   Она
вступилась за него:
     - Он все еще меня любит, мне кажется.
     - В надлежащей мере и ни на щепоть больше, - сказал Корамбис, яснее  ее
понимая, куда они клонят,  и  не  желая  затуманивать  картину.  Вперяясь  в
будущее,  он  вздохнул:  -  Когда  между  королем  и   королевой   возникает
несогласие, головы их советников клонятся к плахе.
     - Я бы не хотела, чтобы  ты  подвергал  себя  опасности  ради  меня,  -
солгала Геруте.
     Он снова тяжело осел в неудобном кресле.
     - Даже советники не всегда способны рабски следовать  хорошим  советам.
Сказано: "Не занимай и не давай взаймы", однако  жизнь  -  спутанный  клубок
уплат и неуплат. Она ловит нас всех в силки долгов. Подозреваю,  наш  король
был бы рад отделаться от меня, что сильно  увеличивает  мой  риск,  а  может
быть, и уменьшает, - как именно, я не могу судить. Но, полагаю, моя  ставка,
измеряемая еще остающимися мне годами королевской милости, мала и продолжает
уменьшаться.
     - Ты - отец будущей королевы, -  заверила  его  Геруте.  -  А  в  таком
качестве тебя нельзя удалить от двора.
     - А! Не слишком упирай на эту возможность, госпожа. Офелия еще  дитя  и
легко  уступит  то,  что  невозвратимо,  не  получив  взамен  ничего,  кроме
презрения. Хамблет высокомерен, разгуливает на поводке куда  более  длинном,
чем у нее, и любит натягивать его до самого конца. Боюсь, он не ценит  моего
ангела, как ты и я.
     Геруте с  трудом  переключила  свое  внимание  на  эту  нить  заговора,
настолько она была поглощена своим собственным, настолько очарована одержан-
ной победой. Она заручилась приютом вдали от Эльсинора. И  наступала  весна.
Сережки на ивах были длинными и отливали живой желтизной, а почки  на  дубах
покраснели и набухли.

     - Расскажи мне про Византию, - потребовала она от Фенгона во  время  их
первого свидания.
     По мере отступления зимы она привыкла посещать дом Корамбиса на  берегу
озера, милостиво кивая на почтительные приседания старухи у крылечка лачужки
под  соломенной  кровлей,  -  ее  хромой  муж  (он  был  дровосеком,   топор
соскользнул) уже торопливо ковылял по тропе, чтобы разжечь поленья в очагах.
Два ее немых стражника ждали в прихожей с земляным полом, где еле тлел торф,
позволяя им обогреть руки и ноги. Герда сидела в  полуподвальной  комнате  с
каменным полом, где помещался главный очаг, такой большой,  что  вместил  бы
кабана на вертеле, с дымоходом в коньке крыши, который открывали и закрывали
длинным шестом; вдоль стен стояли  лавки,  достаточно  широкие  для  ночлега
десятка охотников. Геруте укрывалась подальше оттуда - сначала пиршественная
зала  со  сводчатым  потолком,  украшенная  оленьими  рогами  и  растянутыми
медвежьими шкурами с огромными оскаленными черепами;  дальше  по  сводчатому
новопостроенному коридору и  вверх  на  шесть  ступенек  -  древняя  круглая
башенка. Единственное сводчатое  окно  в  толстой  стене  этой  опочивальни,
застекленное,   с   частым   переплетом,   выходило   на   завесу    зелени.
Длинноигольчатые лиственницы перемежались  с  быстро  растущими  лиственными
деревьями, ширящиеся кроны которых задушили бы их, останься они  без  защиты
лесоруба. За листьями блестело  озеро.  Дым  маленького  очага,  обложенного
голубыми изразцами из Фрисландии, по новейшей моде  выводился  через  трубу,
встроенную в наружную стену, но Геруте  предпочитала,  чтобы  ее  обогревали
жаровни с раскаленными углями, стоявшие на ножках справа  и  слева  от  нее,
пока  она  склонялась  над  пяльцами  или  медленно   переворачивала   яркие
пергаментные страницы Евангелий на неподатливой латыни.
     Маленькие рисованные человечки в  розово-голубых  одеяниях  с  большими
глазами, продолговатыми, точно рыбы, и маленькими детскими ртами  пескариков
вокруг каждого хитрого сплетения буквицы иллюминировали святые тексты, как и
животные невиданной окраски и самых  фантастических  форм,  как  и  крылатые
ангелы,  доставляющие  роду  людскому  миниатюрные  свитки,  или  дующие   в
позолоченные рога, или поднимающие указательный и средний пальцы  в  грозном
широкоглазом предупреждении. Ее радовало смутное ощущение  благих  вестей  и
далекого небесного порядка, источавшееся этими страницами, подобно тому, как
от жаровен у ее локтей исходил приятный жар. Когда ей становилось жарко, она
расхаживала по комнате  мимо  пуховой  кровати  под  балдахином,  поглаживая
роскошь  гладких  изразцов  и  мраморной  полки  над  очагом,  и   оловянные
подсвечники, и свинцовое стекло - любострастие старого вдовца, воплощенное в
этих хитрых новинках. Пузырьки в ромбовидных стеклышках  окна  изламывали  и
сгибали деревья. Она слышала торопливый топоток мышиных лапок, и  ее  сердце
трепетало,  когда  она  пыталась  измерить  всю  глубину   измены,   которую
замышляла. Птичьи трели за окном, звучавшие все громче  по  мере  того,  как
апрельский солнечный свет возвещал  пернатому  племени  приближение  времени
витья  гнезд,  успокаивали  Геруте  напоминанием  о  незыблемой   невинности
природы. Но чем эти созданьица вознаграждались за свою  невинность?  Смертью
со сменой времени  года,  когда  с  неба  упадет  ястреб  или  снег  занесет
осеменившиеся травы.
     Со всей осторожностью она сообщила  Фен