Живите.
     Стряхивая туфли с ног, Люся пыталась натянуть на себя одеяло, прижаться
к чему-нибудь, стучала зубами и все протяжней завывала не отверделым ртом, а
всем нутром  своим - там, в опустошенном нутре, возникал звук  тоски, горя и
вырывался наружу воем  долгим, непрерывным. На этот вой снова явился пожилой
сержант.
     - Вам, может...- хотел предложить он помощь женщине. Она подняла голову
и,  не переставая завывать, глядела и не видела его. В глазах eе,  отдаленно
темных, возник переменчивый блеск, будто искрила  изморозь по сухим зрачкам,
из которых выело зерно, они сделались пустотелыми.
     Сержант  вежливо упятился  из комнаты,  на  цыпочках  ушел на  кухню  и
шепотом сообщил команде, что хозяйка у них сошла или сходит с ума.


        Часть четвертая. УСПЕНИЕ


     И жизни нет конца
     И мукам - краю.
     Петрарка


     Подбирая  изодранный  белый подол, зима  поспешно отступала с фронта  в
северные края.  Обнажалась земля, избитая войною, лечила самое себя солнцем,
талой водой, затягивала рубцы и пробоины ворсом зеленой  травы. Распускались
вербы, брызнули  по косогорам фиалки, заискрилась мать-и-мачеха, подснежники
острой  пулей  раздирали  кожу  земли.  Потянули  через  окопы отряды  птиц,
замолкая  над фронтом, сбивая строй. Скот выгнали на пастбища. Коровы, козы,
овечки выстригали зубами  еще мелкую, низкую травку. И не было возле скотины
пастухов, все пастушки школьного и престарелого возраста.
     Дули ветры теплые и мокрые. Тоска настигала солдат в окопах, катилась к
ним в траншеи вместе с талой водой.
     В ту пору и отвели побитый в зимних боях стрелковый полк на формировку.
И как  только  отвели и поставили  его  в  резерв, к замполиту  полка явился
выветренный, точно вобла, лейтенантишко - проситься в отпуск.
     Замполит сначала  подумал-лейтенант  его  разыгрывает,  шутку  какую-то
придумал, хотел  прогнать взводного, однако бездонная горечь  в облике парня
удержала его.
     Стал  разговаривать со взводным замполит, а  поговоривши, и сам  впал в
печаль.
     - Та-ак,- после долгого молчания протянул он, дымя деревянной хохлацкой
люлькой. И еще протяжней  повторил,  хмурясь:  -  Та-а-а-ак. -  Взводный как
взводный. И награды соответственные: две Красные Звезды, одна  уж с  отбитой
глазурью на  луче,  медаль  "За  боевые  заслуги". И все-таки  было  в  этом
лейтенантишке что-то такое...
     Мечтательность  в  нем  угадывалась,  романтичность.  Такой  народ,  он
порывистый!  Этот вот юный  рыцарь  печального образа, совершенно уверенный,
что любят  только раз в жизни и что лучше той женщины, с которой он был, нет
на свете,- возьмет да и задаст тягу из части без спросу, чтобы омыть слезами
грудь своей единственной...
     "Н-да-а-а-а!  Умотает ведь,  нечистый  дух!" - горевал замполит,  жалея
лейтенанта и  радуясь,  что не выбило  из  человека человеческое. Успел  вот
когда-то втюриться, мучается, тоскует, счастья своего хочет. "А если потом и
штрафную..."
     Смутно на  душе  замполита сделалось, нехорошо. Он поерзал на скрипучей
табуретке  и  еще  раз  крепкой  листовухой  набил  люльку.  Набил,  прижег,
раскочегарил трубку и совсем не по-командирски сказал:
     - Ты вот что, парень, не дури-ка!
     Тоска прожгла глаза лейтенанта. Никакие слова ничего не могли повернуть
в нем. Он что-то уже твердо решил, а что он решил - замполит не знал и повел
разговор дальше: про дом, про войну, про второй фронт,  надеясь, что по ходу
дела что-нибудь обмозгует.
     - Стоп! - замполит даже  подпрыгнул, по-футбольному пнул табуретку.- Ты
в рубашке  родился, Костяeв. И тебе везет. Значит, в карты  не играй,  раз в
любви везет...-  Он вспомнил,  что  политуправление фронта  собирает семинар
молодых  политруков. Поскольку многих  политруков в  полку выбило  за  время
наступления, решил  он своей  властью  отрядить в  политуправление взводного
Костяева  и  впоследствии  назначить  его  политруком  в  батальоне-  парень
молодой, начитанный, пороху нюхал.
     - Дашь крюк, но к началу занятий чтобы как штык! Суток тебе там хватит?
     - Мне часа хватит.- Лейтенант  как  будто  и не обрадовался. Терпел  он
долго, минуты своей ждал. И чего, сколько в нем за это время перегорело...
     - Давай адрес. Надо ж документы выписать.
     - А я не знаю адреса!
     - Не зна-а-е-ешь?!
     -  Фамилию тоже не знаю.-  Лейтенант  опустил глаза, призадумался.- Мне
иной раз кажется - приснилось все... А иной раз нет.
     - Ну ты силе-о-о-он! - с еще большим  интересом всмотрелся в лейтенанта
замполит.- Как дальше жить будешь?
     - Проживу как-нибудь.
     -  Иди давай,  антропос!  - безнадежно махнул  рукой  замполит.-  Чтобы
вечером за пайком явился. Помрешь еще с голодухи.
     О чем  он думал?  На что надеялся? Какие  мечты  у  него  были? Встречу
придумал - как все получится, какой она будет, эта встреча?
     Приедет он  в местечко, сядет на скамейку, что  неподалеку от  ее  дома
стоит,  меж  двух  тополей,  похожих  на  веретешки. Скамейку  и  тополя  он
запомнил,  потому что возле них видел Люсю в последний  раз. Он будет сидеть
на скамейке до тех пор, пока не выйдет она из хаты.
     И если пройдет мимо...
     Он тут же встанет, отправится на станцию и уедет. Но он все-таки уверил
себя - она не  пройдет,  она остановится.  Она спросит:  "Борька! Ты удрал с
фронта?"  И,  чтобы  попугать  ее,   он   скажет:  "Да,   удрал!  Ради  тебя
сдезертировал!.."
     И так вот сидел он на скамейке под тополями, выбросившими концы клейких
беловатых  листочков,  запыленный от сапог до пилотки.  Ждал. Люся  вышла из
дому с хозяйственной сумкой, надетой на руку, закрыла дверь. Он не отрываясь
смотрел.  Диво-дивное!  Она в том же платье  желтеньком,  в тех  же  туфлях.
Только стоптались каблуки, сбились на носках туфли, на платье уже нет черных
лент, нарукавнички отлиняли, крылья их мертво обвисли.
     Люся похудела. Тень легла на глаза ее, коса уложена кружком на затылке,
строже сделалось лицо ее, старше она стала, совсем почти взрослая женщина.
     Она прошла мимо.
     Ничего  уже  не оставалось  более,  как подаваться на  станцию,  скорее
вернуться в часть, тут же отправиться на передовую и погибнуть в бою.
     По Люся замедлила шаги и осторожно, будто у нее  болела шея,  повернула
голову:
     - Борька?!
     Она  подошла к нему, дотронулась, пощупала медаль,  ордена, нашивку  за
ранение, провела  ладонью по его  щеке, услышала бедную,  но все же  колючую
растительность.
     - В самом деле Борька!
     Так и не  снявши сумку с локтя, она  сползла к ногам лейтенанта и самым
языческим  манером припала к его обуви, иступленно целуя пыльные, разбитые в
дороге сапоги...
     Ничего  этого  не  было  и быть  не могло.  Стрелковый  не  отводили на
переформировку, его  пополняли  на ходу.  Теряя  людей,  не успевая  к  иным
солдатам  даже привыкнуть. Борис топал и  топал вперед со своим взводом  все
дальше и дальше от дома, все ближе и ближе к победе.
     По  весне  снова  заболел  куриной  слепотой  Шкалик,  отослан  был  на
излечение и оставлен работать при госпитале, чему взводный радовался. Да вот
днями прибыл  на  передовую  Шкалик, сияет,  радуется - к своим, видите  ли,
попал.
     Неходко, мешковато топает пехота по земле, зато податливо.
     Привал.  Залегли бойцы на обочине  дороги.  Дремлет  воинство, слушает,
устало смотрит на мир божий. Старая дорога булыжником выстелена, по бокам ее
трава прочикнулась, в  поле  аист  ходит, трещит  клювом  что  пулемет,  над
ставком,   обросшим  склоненными  ивами,  кулик  кружит  или  другая   какая
длинноклювая птица. Свист, клекот, чириканье, пенье. Теплынь. Красота. Весна
идет, движется.
     Карышев сходил к ближней весенней луже. Котелком  чиркнул  по отражению
облака, разбил  его мягкую  кучу, попил бодрой  водички.  Куму  принес,  тот
попил, крякнул, другим бойцам котелок передал.  До лейтенанта Костяева дошел
котелок, он отвернулся, сидит, опустив руки  меж колен, потерянный какой-то,
далекий ото всех, уже солнцем осмоленный, исхудалый.
     Старшине Мохнакову  котелок с водой не дали, в отдалении он лежал, тоже
отрешенный ото всех, мрачный - не досталось ему воды.
     - Ох-хо-хо-оо-о,-  вздохнул  Карышев,  соскребая  густо налипшую черную
землю с изношенных ботинок.- Этой бы земле хлеб рожать.
     -  А ее  сапогами,  гусеницами,  колесом,-  подхватил  кум его  и  друг
Малышев.
     -  Да-а,  ни  одна  война,  ни  одна беда  этой  прекрасной, но  кем-то
проклятой  земли не миновала,- не открывая  глаз, молвил  Корней  Аркадьевич
Ланцов.
     -  А  правда, ребята, или  нет, что  утресь  старую  границу перешли? -
вмешался в разговор Пафнутьев.
     - Правда.
     - Мотри-ка! А я и не заметил.
     - Замечай! -  мотнул головой Ланцов на танк, вросший  в землю, пушечкой
уткнувшийся  в  кювет.  Машину оплело  со  всех сторон сухим  бурьяном,  под
гусеницами жили мыши, вырыл нору суслик. Ржавчина насыпалась холмиком вокруг
танка,  но и  сквозь  ржавчину просунулись острия  травинок,  густо,  хотя и
угнетенно, светились  цветы мать-и-мачехи.-  Если  завтра  война!  Вот  она,
граница-то, непобедимыми гробами помечена...
     Старшина  Мохнаков  молча  подошел  к  Пафнутьеву,  взял  его  карабин,
передернул затвор, не целясь ударил в  бок танка. На железе  занялся дымок и
обнажилась  черной  звездочкой  пробоина.  Старшина постоял,  послушал,  как
шуршит  ржавчина,  засочившаяся из  всех  щелей  машины,  и  бросил  карабин
Пафнутьеву:
     - А мы и на таких гробах воевали.
     - И довоевались до белокаменной,- ворчал Ланцов.
     - Было и это. Все было. А  все-таки вертаемся и бьем фрица там,  где он
бил  нас.  И  как  бил!  Сырыми  бил, и не  бил - прямо  сказать,  по  земле
размазывал...  Но вот мы вчера, благословясь, Шепетовку  прошли.  Я оттудова
отступать начал.- Старшина  недоуменно огляделся вокруг, что, мол,  это меня
понесло? Набычился, снова  отошел в сторону,  лег на спину и картуз, старый,
офицерский, на нос насунул.
     - Постой,  постой! - окликнул  его  Пафнутьев:- Это  не там ли  родился
какой-то писатель-герой?
     - Там! - буркнул из-под картуза Мохнаков.
     - А как же его фамиль? И чо он сочинил?
     - Горе без ума! - усмехнулся Корней Аркадьевич.
     - "Горе от ума" написал Грибоедов,- не  шевелясь и не глядя ни на кого,
тусклым голосом  произнес лейтенант  Костяев: -  В Шепетовке родился Николай
Островский и написал он замечательную книгу "Как закалялась сталь".
     - Благодарствую! - приложил руку к сердцу Ланцов.
     -  Что за люди? - с  досадою  хлопнул себя  по коленям Пафнутьев: - Где
шутят, где всурьез? Будто на иностранном языке говорят, блядство.
     - А такие,  как ты,  чем меньше понимают, тем  спокойней людям,- лениво
протянул Ланцов.
     - Зачем тоды бают: ученье - свет, неученье - тьма?
     - Смотря кого и чему учат.
     - Убивать, например,- снова едва слышно откликнулся Борис.
     - Самая древняя передовая наука. Но я другое имел в виду.
     - Уж  не марксистско-ленинскую ли науку?  - насторожился малограмотный,
но крепко в колхозе политически подкованный Пафнутьев.
     - Я ученье Христа имел в виду, учение, по которому все люди - братья.
     - Христа-то  хоть  оставьте в  покое!  Всуе да  на войне...- поморщился
Костяев.
     -  И  то  верно!  -  решительно  поднялся  с  земли старшина Мохнаков.-
Разобрать имушшество! Ш-гом арш! Запыживай, славяне. Берлин недалеко.
     Появился на  передовой капитан  из  какого-то штабного отдела,  молодой
еще,  но  уже  важный. Он  принес  ведомость  на  жалованье.  Солдаты  шумно
изумлялись -  им,  оказывается,  идет  жалованье. Расписались  сразу за  все
прошедшие зимние месяцы, жертвуя деньги в фонд обороны. После  этого капитан
прочитал краткую лекцию о пользе щавеля, о содержанки витаминов в клевере, в
крапиве,  так  как  последнее время  с  кухни  доставляли зеленую  похлебку,
поименованную бойцами дристухой. Солдаты грозились  заложить гранату в топку
кухни. Лекцию насчет пользы витаминов капитан провел как бы в шутку и как бы
всерьез, на вопросы отвечал шуткою, но построжел, когда  его спросили:  не с
клевера  ли у него брюшко? От больного сердца, сообщил капитан.  Бойцы и это
сообщение  почли  шуткой,  очень удачной, и главное, к  месту.  Разговор сам
собою перешел на  второй фронт. Крепкими  словами были обложены союзники  за
нерасторопность и прижимистость - все сошлись на том, что из-за них, подлых,
приходится жрать  зеленец и переносить, все  более затягивающиеся  временные
трудности.
     Капитан пострелял из  снайперской винтовки по противнику, даже в легкую
атаку  на  село  сходил,  занявши  которое,  солдаты  подшибут  гуся,  якобы
отбившегося от перелетной стаи. Важный капитан понимающе посмеивался, глодая
вместе с бойцами кости дикого гуся.
     Мясцом капитана попотчевал Пафнутьев. Он притирался к гостю, таскал его
багажишко,  выкопал  ему  щель,  принес  туда  соломки,   вовремя,  к  месту
интересовался: "Может, еще  покушаете, товарищ капитан? Может,  вам  умыться
наладить?"
     Увел Пафнутьева капитан с собой. "Кум  с возу - кобыле легче!" - решили
во взводе.
     Во время  затиший  Пафнутьев навещал  родную пехоту,  всех без  разбору
угощал папиросами  из  военторга.  Поболтав  о том  о  сем,  поотиравшись на
переднем  краю,  он  уволакивал  узел трофейного  барахла:  одеял  немецких,
плащ-палаток, сапог. Барахлишко -  догадывались солдаты - Пафнутьeв менял на
жратву и выпивку, cловом, ублажал начальство. И ублажил бы, да заелся.
     Мохнаков мрачно бухнул Пaфнутьеву:
     - Ты  вот  что, куманек! Или  выписывайся из  взвода, или бери лопату и
вкалывай до победного конца. Уж двадцать лет как у нас холуев нет.
     - Холуев, конечно, уж двадцать лет как нет,- не вступая в пререкания со
старшиной,  поучительно  ответил Пафнутьeв,- да  командиры  есть,  и  кто-то
должен им приноравливать.  Товарищ капитан не умеют  ни  стирать, ни варить.
Антилигент  они.-  Докурив  папироску,  Пафнутьев  поглядел  на  нейтральную
полосу, за  которой  темнели немецкие окопы,- туда  ночью ходили в  разведку
боем штрафники.- Штрафников-то полегло э сколько! - заохал  Пафнутьев.- Грех
да беда не по лесу ходят, все по народу. Хуже нет разведки боем. Все по тебе
палят, как по зайцу.
     Мохнаков  взял  Пафнутьева  за  ворот  гимнастерки,  придавил  к  стене
траншеи, поднес ему  гранату-лимонку  под нос и держал гостя так до тех пор,
пока тот не захрипел.
     - Понюхал?! - старшина подкинул вверх и поймал гранату.- Все понял?
     - Как не попять? Ты так выразительно все объяснил.
     - Тогда запыживай отсюдова!
     -  Я-то запыжу,- отдышавшись, начал  мять папироску  пляшущими пальцами
Пафнутьев.  Закурив,  он уставился на трофейную зажигалку, излаженную в виде
голой бабы  со всеми ее  предметами и подробностями.  Огонь у нее  высекался
промеж ног.-  Я-то  запыжу,-  убирая зажигалку  в  нагрудный  карман,  нудил
Пафнутьев.- Вот как бы  ты вместе с Борeчкой не запыжили туда...- кивнул  он
головой на нейтралку, где с ночи лежали и мокли под дождем убитые штрафники.
     Старшина  снова хотел  дать ему гранату понюхать,  но в это  время  его
кликнули к командиру,  и он, погрозив пальцем Нафпутьеву: "Мотри  у меня!" -
удалился. "Да, а если не потрафишь товарищу капитану, да ежели он сюда  меня
вернет, да ежели бой ночью..."
     -  Не стращай девку мудями,  она  весь  видала! -  задергался, завизжал
Пафнутьев. Однако Мохнаков его уже не слышал.
     Между  тем  наступление  продолжалось, хотя  и шло уже  на убыль. Части
переднего края  вели бои местного значения, улучшали позиции  перед тем, как
стать в долгую оборону.
     Из  штаба полка было  приказано взводу  Костяева разведать хутор,  если
возможно,  захватить высотку  справа  от него и  закрепиться.  Мохнаков день
проторчал в ячейке боевого охранения,  с биноклем  - высматривал, вынюхивал.
Ночью, тихонько ликвидировав ракетчиков и боевое охранение немцев, пробрался
с отделением автоматчиков в хутор, поднял невообразимый гам и пальбу, такую,
что хутор фашисты в панике оставили, и высотку тоже.
     Стрелки  забрались  в  избы,  от  которых  тянулись ходы  сообщений  на
высотку, и блаженно  радовались тому, что не надо копать. На высотке  брошен
был живехонький еще наблюдательный пункт, даже печка топилась в блиндаже, на
ней жарились оладьи, телефон был  подсоединенным. "Гитлер  капут!" - орали в
телефон бойцы, макая  горячие  оладьи в трофейное масло, вкус  которого  они
начали забывать. С другой стороны им отвечали: "Русиш швайне!"
     Вырывая друг  у  дружки  трубку,  удачливые автоматчики  лаяли  немцев,
дразнили их, чавкая ртом, потом пели похабные песни с политическим уклоном.
     Поверженный противник  не  выдержал  полемики  и телефон  свой отцепил,
пообещав сделать русским Иванам "гросс-капут".
     Тут  как тут  явились на отвоеванный НП артиллеристы и выперли  веселую
пехоту из уютного блиндажа. Коря артиллеристов: всегда, мол, мордатые заразы
лезут  на готовенькое, стрелки  подались в хутор  и  начали варить картошку,
возбужденно рассказывая  друг другу о том, как остроумно беседовали с фрицем
по телефону.
     Для  взаимодействия  и  связи  с  артиллеристами  на  высотке  остались
Мохнаков и Карышев. Утром установлено было, что весь скат высоты и низина за
огородами  хутора,   да  и  сами  огороды  с   зимы  минированы:  еще   один
оборонительный вал сооружали немцы.
     Около полудня появился в поле боец и попер напропалую по низине.
     - Кого это черти волокут?-Карышев приложил ко лбу руку козырьком.
     Старшина повернул стереотрубу, припал к окулярам.
     - Сапер запыживает,- почему-то недобро усмехнулся он и еще что-то хотел
добавить,  но в  низине  хлопнуло,  вроде  бы  как  дверью  в  пустой  избе,
подпрыгнула и рассыпалась травянистая кочка, выплеснулся желтый дымок.
     -  А-а-ай! Мамочка-а-а!  - донеслось до окопов. Карышев, тужась слухом,
всполошенно хлопнул себя по бокам:
     - Это ведь Пафнутьeв! - и заругался:  - Какие тебя лешаки сюда ташшилы,
окаянного? Трофеи унюхал, трофеи!
     - А-а-ай! А-а-а-ай! Помоги-и-ы-ыте-е-e-е! Помоги-и-ы-ыте!
     Карышев перестал ругаться, засопел,  мешковато полез из окопа. Старшина
сдернул его за хлястик шинели обратно:
     - Куда прешь, дура! Жить надоело?
     Старшина обшарил в артиллерийскую стереотрубу всю низинку.  Была она  в
плесневелых  листьях,  на кочках  серели расчесы  вейника, колоски  щучки  и
белоуса,   под   кочками   уже  обозначались  беловатые  всходы   калужника,
прокололись  иголки свежего резуна. В кочках  бился  Пафнутьев, разбрызгивая
воду и грязь,  и все кричал,  кричал, а над ним заполошно крутился и свистел
болотный кулик.
     - Будь здесь! - наказал старшина Карышеву.
     Мохнаков  отполз  за  высотку,  поднялся  и,  расчетливо  осматриваясь,
выверяя  каждый  шаг,  будто  на глухарином  току,  двинулся в  заболоченную
низину. Его атаковали чибисы, стонали, вихлялись возле лица.
     -  Кшить, дураки! Кшить! - старшина утирал рукавом пот со лба  и носа.-
Рванет, так узнаете!
     Он  добрался до Пафнутьева,  вытянул его  из  грязи. Ноги Пафнутьева до
пахов были изорваны  противопехотной миной. Трава от взрыва побелела и пахла
порченым  чесноком. Мохнаков неожиданно вспомнил, как дочка его, теперь  уже
невеста,  отведавши первый  раз  в  жизни колбасы,  всех потом  уверяла, что
чеснок  пахнет колбасой. Дети, семья так редко и  всегда  почему-то внезапно
вспоминались  Мохнакову,  что он непроизвольно улыбнулся  этому драгоценному
озарению. Пафнутьев перестал кричать, испугавшись его улыбки.
     - Не бойся! - буркнул Мохнаков.- На вот, кури.- Засунув сигарету в  рот
солдата,  старшина  похлопал  себя  по  карманам  - спички  где-то  обронил.
Пафнутьев суетливо полез в нагрудный карман - там  у него хранилась  знатная
зажигалка.
     - Возьми зажигалку на память.
     - Упаси вас Бог от тебя и от твоей памяти