ом  подраненную  утку.  Борису  даже почудилось,  что  он  слышит тупой,
смягченный пером удар железа по  хрусткому птичьему черепу. Вот ведь беда  -
утка еще эта несчастная в памяти воскресла!..
     Да-а, выходит, он  занимает чье-то место, понапрасну жрет  чей-то хлеб,
дышит чьим-то воздухом, запросто живет  и живет, тогда как настоящие, нужные
люди сражаются, умирают за него и за Родину...
     Сдерживая занявшуюся ярость, Борис негромко сказал:
     - Так выбросьте меня... на помойку.
     Сестру, избалованную лестью, властью и мужицким вниманием, передернуло.
     У врача смятенно  забегали  глаза.  Немолодой,  заезженный войной, врач
этот  побаивался  старшей сестры  по известным всему  санбату  причинам.  Не
одного еще такого мямлю-мужика обратает такая вот святоликая боевая подруга.
Удобно устраиваясь на жительство,  разведет его с семьей,  увезет с собою  в
южный городок,  где  сытно  и  тепло будет  жить, сладостно замирая сердцем,
вспоминать  будет войну, нацепив медали на вольно болтающуюся грудь, плясать
и  плакать  на праздничных площадях  станет,  да помыкать  простофилей-мужем
будет  еще лет  десять-двадцать,  пока тот не помрет  от надсады и домашнего
угнетения.
     - Я  не хочу вашего  двоедушного милосердия! -  глядя прямо в надменный
лик сестры,  отчетливо  произнес  Борис  и,  вовсе  уж  задушенный  яростью,
добавил:-Уходите! Иначе я сорву с себя ваши бинты...
     - Попробуй! - начала старшая сестра.
     - Уходите!..
     Врач,  умоляюще  глядя  на  старшую сестру, теснил следовавшую  за  ним
челядь к дверям.
     - Успокойтесь, успокойтесь!..
     -  Привязать этого героя к койке! Сделать  укол! - громко, чтобы слышно
было раненым в других палатках, обьявила старшая сестра.
     "Господи! Это  -  женщина?!" - чувствуя,  как опадает гнев, опустошенно
спрашивал себя Борис.
     -  Вот,  достукался!..- проворчал кто-то из раненых.- Через  тебя и нам
жизни не даст эта пэпэжэ в белом халате.
     С  Бориса сдернули одеяло. Дежурная сестра наполненным шприцем целилась
в него, сжимая  в  пальцах левой руки  смоченную  ватку.  Лейтенант  покорно
подставил себя под укол.
     - Не надо привязывать. Пожалуйста...
     Украдкой прикрыв его одеялом, дежурная сестра громко сказала в приемной
палатке, что все она исполнила, как  велено было. Так-то, мол, оно надежней.
Распустились, понимаешь, эти раненые, спасу нет.
     Уже отмякший  от укола, слипающимся сознанием  Борис отметил:  "Да-а, и
это тоже женщина!.."
     Проснулся  он  вялый,  совсем  обессиленный.  На  улице  крапал  дождь,
цыпушкой поклевывая  палатку. Дальний  шум леса слышался, шуршание ползущего
по оврагам снега, голос кукушки.
     Поздней  ночью в  палатку завернул врач.  Был он  в шинели,  в пилотке,
осевшей  до  ушей.  Голенища  сапог  на  нем  глянцевито блестели,  к мокрым
передкам  пристали прошлогодние истлевшие  листья. Отчего-то  все обостренно
видел и слышал после нервной вспышки Борис.
     -  Не  спите?  -  убрав полу  сырой  шинели,  врач  присел  на  кровать
лейтенанта, протер очки и  объявил сухо:- Я назначил вас на эвакуацию. У вас
началось  обострение.-  После  долгой  паузы  он  покривил губы в  беловатых
шрамах:  - Души  и остеомиелиты в  полевых  условиях  не  лечат,-  и грустно
добавил:  -  А  милосердие,  надо вам заметить, всегда  двоедушно!  На войне
особенно...
     Врачу хотелось поговорить, но Борис отчужденно молчал, дожидаясь, когда
он  уйдет.  Дождь   сгущался,  стучал  по  палатке  монотонно,   однозвучно,
усыпляюще.
     - Развезет дорогу совсем,- вслух подумал врач и встал, горбясь в низкой
палатке.- Вот  что я вам посоветую: не отдаляйтесь от  людей, принимайте мир
таким, каков он есть, иначе вас раздавит одиночество. Оно пострашнее войны.
     На  улице  врач постоял.  Донесло  щелчок  фонарика,  вздох, и  мягкие,
расползающиеся шаги поглотила ночь.
     Совсем хорошо  сделалось  в  палатке, покойно. Дождь  и дыхание  спящих
раненых уплотняли этот покой. Борис смежил глаза, притих в себе.
     Жажда  жизни  рождает  неслыханную стойкость- человек  может перебороть
неволю, голод, увечье, смерть, поднять тяжесть  выше  сил своих. Но если  ее
нет,  тогда  все,  тогда,  значит,  остался от  человека  мешок  с  костями.
Потому-то и  на передовой бывало: даже очень сильные люди вроде бы ни с того
ни с сего начинали зарываться  в  молчание,  точно ящерицы в песок, делаться
одинокими среди людей. И однажды с  обезоруживающей уверенностью  объявляли:
"А меня скоро убьют". Иные даже и срок определяли - "сегодня или завтра".
     И никогда, почти никогда не ошибались.
     В вагоне санпоезда Борису досталась средняя боковая полка, против  купе
сестры  и  няни,  занавешенного  латаной   простыней.  Сестра  и  няня,  две
заезженные  поездом девушки, ставили градусники утром и вечером, разливали в
своем  купе похлебку,  накладывали  кашу,  разносили  посуду  с  горлышками,
утешали раненых  как  могли.  Общительная, необидчивая, терпеливая  ко всему
няня по имени Арина пыталась разговорить и Бориса, но он отвечал односложно,
выжимая   при  этом  извинительную   улыбку.   Арина  отступилась  от  него,
переметнувшись на более разговорчивых ранбольных.
     Когда дрема покидала Бориса, он поворачивал голову к окну  и видел, как
пашут землю на быках, на  коровах  женщины,  как  они сеют по-старинному, из
лукошка, певучим взмахом руки разбрасывая зерно. Трубы печей и скелеты домов
виднелись среди полей, перелесков.
     Потом  пошли  среднерусские деревни  с  серыми  крышами,  серой  низкой
городьбой  из тонкого частокола  или из неровного и невеселого серого камня.
Лоскутья озими подступали к стенам скособоченных  изб.  Здесь уже,  реденько
правда,  бегали  тракторы с  сеялками,  лошади, опустив  головы до  борозды,
тянули плуги и бороны.
     Вечный труд шел на вечной и терпеливой земле.
     Борису  вспомнилось где-то  и когда-то  услышанное: "Только одна истина
свята   на   земле   -  истина  матери,   рождающей  жизни,   и  хлебопашца,
вскармливающего ее..."
     Внизу  под Борисом лежал худющий пожилой дядька, перепоясанный бинтами,
словно  революционный  моряк  пулеметными лентами.  Он  закоптил  лейтенанта
табаком, кашляя беспрестанно, с  треском сморкался в  подол казенной рубахи.
Измаявшись лежать на брюхе, попросил  дядька  перевернуть его на бок.  Арина
перекатила мослы раненого по полке. Он отстонался,  отругался, глянул в окно
и ахнул:
     - Весна-а!..  Батюшки, тра-авка! А земля-то, земля!  В чаду вся! Преет.
Гриб в назьме завелся. Хорошо!.. Ой, пигалица, пигалица! Летат, вертухается!
Батюшки! И  грач, и грач!  По борозде шкандыбает, черва ишшет, да  сурьезный
такой... Нашел! Наше-ел! Рубай его, рубай! Х-хос-поди...
     Дядька  затрясся, заплакал и сделался с этого дня  малохольненьким. Суп
ел торопливо, проливая на подушку и  простыню,  остатки выпивал через  край.
Кашу, хлеб заглатывал заживо и снова прилипал к окну, хохотал, высказывался:
     - И тут  на коровах пашут. Захудала Расея,  захудала. Вшивец Гитлер  до
чего нас довел, мать его и размать!...
     - Оте-ец! Оте-е-е-ец! - остепеняли дядьку соседи.- Сестра и няня здесь,
женщины все-таки.
     - А я чо? Рази изругался? Вот мать твою ети...
     Потешались над мужиком раненые. Он не обижался, балаболил,  вертелся на
полке, кадил махоркой и заметно шел на поправку.
     - Скоро я, скоро, бабоньки! - кричал дядька в окно  вагона, будто бабы,
согнувшиеся над плугом, могли его слышать.-  Вот оклемаюсь в лазарете  и  на
пашню,  на  па-а-ашню! -  Слово  "пашня" он прямо-таки выстанывал. Дядька  и
Борису давал  бодрый совет:  - Ты, парень,  не скисай! Имайся за  травку-то,
имайся за вешнюю. Она  выташшыт. В ей,  знаешь, какая сила. Камень  колет! А
это хто же, а? Хто же это?! Клюв-от кочергою?
     - Кроншнеп это.
     -  Зачем птицу немецким  словом  обозвали, туды вашу  мать? Кулик  это!
Кулик, и все!
     - Ну кулик, кулик. Не лайся, ради бога!
     - А я рази? Все!  Все! Теленок-от,  теленок-от.  Взбрыкивает. Женить бы
тебя, окаянного!..
     Так вот и  ехали под стук колес, под  говор дядьки. Затемненные станции
остались под Москвою. Реденько прокалывали ночь огоньки российских деревень,
набегали  россыпью станционные  фонари, вспышки их за окном  были похожи  на
разрывы зенитных снарядов. Стук колес напоминал перестрелку, буханье вагонов
по стыкам - разрывы бомб.
     К звуку колес, к стуку, к  гулу, к бряку лейтенант  скоро привык, поезд
для него тоже  онемел.  Он смотрел на  мир как бы уже со стороны. "Зачем все
это? Для чего? Ну что он, вот этот мужичонка, радующийся воскресению своему?
Какое уж  такое счастье  ждет  его? Будет вечно копаться  в  земле,  а  жить
впроголодь,  и  однажды сунется носом в  эту же  землю.  Но,  может, в самом
воскресении есть  уже счастье? Может, дорога к  нему, надежда на  лучшее - и
есть то, что дает силу таким вот мужикам, миллионам таких мужиков".
     Слезливость  напала  на лейтенанта. Он жалел  раненых соседей, бабочку,
расклеенную  ветром  но  стеклу,срубленное  дерево, худых  коров  на  полях,
испитых детишек на станциях.
     Плакал сухими слезами о старике и  старухе, которых закопали в огороде.
Лиц пастуха и пастушки он уже не помнил, и выходило:  похожи они на мать, на
отца, на всех людей, которых он знал когда-то.
     Раз Борис оживился, услышав, как под окном вагона осмотрщик кроет  всех
на свете, не выбирая  выражений. Стучит молотком  по крышке  буксы и  кроет,
по-чалдонски растягивая  букву "е". Нахлынуло: пристань,  пропахшая  соленым
омулем, старая дамба, березы над нею, церкви с кустами  на куполах, крестики
стрижей в небе.
     - Земля-ак! Землячо-о-ок! - сипло позвал Борис.
     Арина, спавшая в купе, подняла голову  от стола, вытерла губы косынкой,
подошла к Борису, приложила ладонь на его лоб.
     Губы лейтенанта  светились, будто  наляпанные  алой краской  на  желтом
картоне; глаза начищенно блестели, горя  последним накалом; губы поплясывали
- никак не мог согреться, хотя температура держалась у него высокая.
     -  Чем же тебе  помочь, не  знаю,- прошептала  Арина и, что-то надумав,
засуетилась,  сбегала  в  топку  вагона,  налила в  грелку  воды,  услужливо
присунула ее к ногам.
     - Спи, миленький. Злосчастным ты, видать, уродился. Все  люди как люди,
а тебя что-то гнетет.- Арина  похлопывала  по одеялу, байкала его, как малое
дитя, но убаюкалась  сама. Губы ее приоткрылись, веки беспокойно подрагивали
и  во сне.  Доверчивостью  веяло от  этой  девушки  с приплюснутым  носом, с
соломенно-прямыми волосами, выбившимися из-под косынки на лоб.
     Ничем  не  походила на  Люсю  эта простенькая  из простеньких станичная
девушка, но все-таки она приблизила к нему образ той женщины, которую память
не удержала, сохранив лишь глубокие, невзаправдашно  красивые глаза и ночной
пожар  за  окном,  да  еще ее дыхание теплое-теплое и слова,  смысл  которых
постиг он позднее: "Вот и помогла я фронту".
     До  конца  не понятая,  до  конца  не увиденная  женщина больной тоской
остановилась  в  нем, и  тоска та красной корью  испекла его  душу. "Я  тоже
маленько помог фронту".
     Выпростав руку из-под одеяла, Борис с любопытством притронулся к Арине.
     - Вот уходилась - стоя сплю! - испуганно отпрянула Арина.
     - Ты минуту-две и спала всего.
     -  А-а.  Как  птичка  божья  -  ткнулась,  и  готово.  Ты, оказывается,
разговаривать умеешь? Какая печаль-то у тебя?
     - Не  знаю. Ничего  не  знаю. Просто  тут,-  показал  на  грудь Борис,-
заболело...- Мелкий кашель встряхнул его, зашекотало нутро.
     Арина  попоила лейтенанта из  кружки.  Кашель  унялся, но  дыхание  его
рвалось.
     - Ладно, молчи уж, молчи,- сказала няня, укрывая лейтенанта.- Кашель-то
какой нехороший.
     На  большой  дымной  станции, где  сдавали  работники санпоезда  белье,
запасались продуктами, топливом и разным другим снаряжением, Борис вышел  из
забытья еще раз, услышав музыку,  доносившуюся с крыши насупленного, темного
от  копоти  вокзала. Он  напрягся. Чумазый  вокзал  с  облупленными стенами,
черные, грязные пути, грачи на черных тополях, и вагоны,  и дома незнакомого
города, раскиданные по пригоркам, и люди с голодной тупостью  в глазах - все
начало   окрашиваться  в  сиреневый  цвет.   Погружаясь  в  него,   молодел,
обновлялся,  делался  приглядней мир, а из  станционного дыма вдруг  явилась
женщина  с  фанерным чемоданом,  та единственная женщина,  которую он  уже с
трудом, по глазам только и  узнавал, хотя  прежде  думал, что в любой толпе,
среди всех женщин мира смог бы узнать ее сразу.
     Женщина смотрела  в окно санпоезда, встретилась взглядом с его глазами.
Дрогнуло лицо ее - она шагнула к поезду, но тут же отступила назад и уже без
интереса пробегала взглядом по другим окнам, другим поездам.
     Сила,  ему  уже не  принадлежавшая,  подбросила Бориса.  Арина о чем-то
спрашивала  лейтенанта,  тряся его,  а он тянулся к  окну вагона, мычал и от
усилия  закашлялся.  Музыки он  уже  не  слышал  -  перед ним лишь  клубился
сиреневый дым,  и  в загустевшей  глуби его плыла,  качалась,  погружаясь  в
небытие, женщина со скорбными бездонными глазами богоматери.
     Очнулся он от прохлады.
     Шла  весенняя  гроза.  Толчками, свободно  дышала грудь,  будто из  нее
выдувало золу, сделалось сквозно и совсем свободно внутри.
     Весенняя  гроза  гналась за поездом,  жала  молний  втыкались  в  крыши
вагонов,  пузыристый  дождь  омывал  стекла.  Впереди по-ребячьи  бесшабашно
кричал паровоз, в пристанционных скверах, мелькавших мимо, беззвучно кричали
грачи, скворцы шевелили клювами.
     Сердце лейтенанта, встрепенувшееся от грозы, успокаивалось вместе с нею
и  вместе с  уходящими вдаль громами билось  тише и реже, тише и реже. Поезд
оторвался  от  рельсов  и  плыл  к горизонту, в нарождающийся за краем земли
тихий, мягкий мрак.
     Не  желая  останавливаться,  сердце  еще ударилось сильно раз-другой  в
исчахлую, жестяную грудь и выкатилось из нее, булькнуло в бездонном омуте за
окном вагона.
     Тело Бориса Костяева выпрямилось, замерло.
     Под опустившимися веками еще какое-то время теплилась багровая, широкая
заря, возникшая из-под грозовых туч. Свет зари постепенно сузился в щелочку,
потом потух, и заря остыла в остекленевших зеницах.
     Утром Арина подошла умывать Бориса, он лежал,  сморщив рот в  потаенной
улыбке.  Арина  попятилась,  закричала,  уронила кувшин  с  водой, бросилась
бежать по вагону и  торкнулась в  тамбурное  стекло,  забыв  повернуть ручку
двери.
     Покойного  перенесли  в хозвагон,  поместили  в  холодильное помещение.
Прикрытый палаткой, среди  поленниц  дров,  среди ящиков,  старых носилок  и
прочего скарба ехал  он  целую ночь  по степи.  Потом еще ночь, еще  ночь  -
мертвого  не  могли  сдать,  с  мертвым  возни  даже  больше,  чем  с  живым
ранбольным.  В  безлесом  южном  Приуралье,  на  глухом  полустанке мертвого
выгрузили,  оставив при нем Арину, чтобы она похоронила покойного лейтенанта
по всем человеческим правилам и дожидалась санпоезда обратным рейсом.
     Покойник оказался и в самом деле  несуразным:  выгрузили в таком месте,
где  нет кладбища. Если кто умирал  на  полустанке,  его  отвозили в большое
степное село. Начальник полустанка сказал, что  земля в России повсюду своя,
сделал  домовину  из  досок,  снятых  с  крыши  старого  пакгауза,  заострил
пирамидку  из сигнального столбика, отслужившего  свой  век. Двое  мужчин  -
начальник полустанка  и  сторож-стрелочник, да  Арина отвезли лейтенанта  на
багажной тележке в степь и предали земле.
     Закончив  погребение,  мужчины стянули  фуражки, скорбно  помолчали над
могилой фронтовика, Арина,  пронзенная печальной  минутой, винясь  за бедный
похоронный обряд, горестно покачала головой:
     - Такое легкое ранение, а он умер...
     Люди собрали  лопаты и  ушли, толкая впереди себя  тележку.  Арина  все
оглядывалась, ровно бы на что  еще надеясь, утирала  глаза рукой, измазанной
землею.
     Но ничего этого также не было и быть не могло.
     Санпоезд,  вырвавшись  в  степные просторы,  мчался на Восток почти без
остановок,  сгружая на больших  станциях больных с обострившимися ранениями.
Ростов-на-Дону, Краснодар,  станица  Тимашовская,  Балашов - всюду госпиталя
переполнены,-  война  шла  уже  долго.  В стационарных  госпиталях скопились
"отстойники"  - больные с трудноизлечимыми ранениями, и хотя  их комиссовали
недолеченными  домой, для дальнейшего лечения по  месту жительства,  пачками
отсылали  в нестроевые части  с  "остаточными  явлениями", случалось  - и на
фронт,  в действующую  армию сплавляли  с  сочащимися  ранами,  со  свищами,
припадками - все равно госпитали оставались перегруженными.
     В Саратове взяли  самых тяжелых больных, подзарядили санпоезд топливом,
продуктами,  медикаментами  - и  погнали  по новому адресу, в город Джамбул,
намекнув, что и в Джамбуле могут раненых не принять.
     Главсанупр не один этот поезд гонял по городам и весям огромной страны,
надеясь на сознательность и патриотизм советских людей. Все равно где-нибудь
да сжалятся, разбросают  больных  там-сям,  разместят  сверх  всякой  нормы,
растычут по коридорам, подсобным и служебным помещениям, разделят лекарства,
которых  и  без того  катастрофически недостает, сварят  суп и кашу  пожиже,
будут  сутками стоять хирурги  возле операционных столов, спасая загнивших в
долгом пути раненых людей, будут медсестры и няни падать от сверхусталости.
     Потом деятели санупра отчитаются  перед главным командованием, хорошо и
умело отчитаются, их похвалят и наградят...
     ...Была в очередной раз проявлена находчивость.
     Где-то кто-то в безлесной степи вытащил из буксы мазутные тряпки, букса
вспыхнула,  ось  колеса начало  заклинивать,  санпоезд  ткнулся на  каком-то
безвестном полустанке, где и заправлена была букса, и поезд помчался дальше,
пугая  гудком  немую  степь,  мелькая  белыми занавесками и  крестами,  соря
искрами из  патрубков вагонов, клубя и расстилая по равнине тревожный черный
дым паровоза.
     А в мрачном  товарном вагоне, отцепленном и брошенном на полустанке еще
в  начале  войны эвакуированным  с запада  на  восток предприятием,  остался
лейтенант  Борис  Костяев.  Его  подкинули,  нечаянно  забыли. Поскольку все
деревянное с  вагона давно  было выдрано и унесено, хозяйственники санпоезда
расщедрились  и оставили  покойного на списанных  носилках,  поставив их  на
железную раму вагона.
     Мертвый  уже пахнул,  в степи  протяжно завыли волки и ночью пришли  на
полустанок, окружили старый вагон в тупике.
     Начальник  полустанка  догадался,  в  чем  дело,-  не первый  раз такое
случалось, подкидывали  в  брошенный  вагон,  да  и на ходу  выбрасывали  из
поездов заключенных,  эвакуированных,  воров,  картежников,  детей,  женщин,
больных  стариков -  все  в  той  же  надежде,  что советские  люди  проявят
сознательность,  подберут  трупы.  Умные  звери - вечно голодные  волки тоже
знали об этом, всегда чуяли поживу и, случалось, опережали людей.
     Матерясь, кляня войну, покойника  и злодеев, его подкинувших, начальник
полустанка  со  сторожем  завалили начавший  разлагаться  труп  на  багажную
тележку, увезли за полустанок и сбросили в неглубоко вырытую ямку.
     Поскольку   с  покойного  взять  было  нечего  и  помянуть  его  нечем,
пьяница-сторож тоже проявил находчивость  и снял с покойника белье. Променяв
белье на литр самогонки, сторож тут  же  и опорожнил посудину. Захмелев, он,
как  и  полагается   русскому  человеку,   разжалобился,  вытесал  из  ручки
санитарных  носилок  кол  в  виде  пирамидки,  сходил  к  безвестной  могиле
безвестного человека  и  спьяну, спутав  ноги с  головой,  вбил топором свое
изделие острием кверху в головах покойного.
     Постоял  сторож над  могилкой, попробовал перекреститься,  да  забыл, с
какого плеча надо начинать, высморкался, вздохнул и  поковылял в  стре