оторых на коленях
стоял пожилой автоматчик, туго намотав вожжи на кулаки.
     -  Разумовский! -  позвал  командующий.  Майор,  руководящий  погрузкой
мертвого генерала, метнулся к саням.
     - Су-шусь, та-рищ-рал! - как на параде, рявкнул майор.
     Старикашка немец поднял голову, молитвенно сложив птичьи лапки, закатив
глаза в небо, вежливо прося тишины.
     Командующий с досадой шмыгнул носом и повелительно приказал:
     -  Схоронить  генерала,  павшего  на   поле  боя,  со  всеми  воинскими
почестями:  домовину,  салют и  прочее. Хотя  прочего не можем.- Командующий
отвернулся, опять пошмыгал  носом.- Попов на  фронте  не держим. Панихиду по
нему в Германии справят. Много панихид.
     Кругом сдержанно посмеялись.
     - Его собакам бы  скормить за  то, что  людей стравил. За то,  что Бога
забыл.
     - Какой тут Бог? - поник командующий, утирая нос рукавицей.- Если здесь
не сохранил,- потыкал он себя рукавицей в грудь: - Нигде больше не сыщешь.
     Борису нравилось,  что  сам  командующий  фронтом,  от  которого  веяло
спокойной, устоявшейся силой, давал  такой пример благородного поведения, но
в  последних словах  командующего  просквозило  такое запекшееся горе, такая
юдоль человеческая, что ясно и столбу  сделалось бы, умей он слышать, игра в
благородство, агитационная  иль  еще  какая  показуха, спектакли  неуместны,
после того, что  произошло  вчера ночью  и  сегодняшним утром здесь, в  этом
поле, на этой горестной земле. Командующий давно отучен войной притворяться,
выполнял он  чей-то  приказ, и  все это было ему не по  нутру,  много других
забот  и неотложных дел ждало его, и он досадовал, что  его оторвали от этих
дел. Мертвых и плененных генералов  он,  должно быть, навидался  вдосталь, и
надоело ему на них смотреть.
     Чего он  приволокся, этот сановитый чужеземец,  в  заснеженную  Россию?
Улегся в  этой  колхозной  клуне,  на кукурузных снопах.  Почему  не  принял
капитуляцию?  Стратег!  Душа  его,  видать,  настолько  отутовела,  что   он
разучился ценить человеческую жизнь. Долг? Страх? Равнодушие? Что руководило
им? Почему он не застрелился раньше? Человек свободен в выборе смерти. Может
быть, только в этом и свободен. Если этот руководящий немец  не мог достойно
жить,  мог бы ради солдат, соотечественников своих, ради детей  их, наконец,
умереть раньше, умереть лучше. Он же  знал,  старый  вояка,  что группировка
обречена, что  надеяться на чудо и  на Бога - дело темное, что у побежденных
завоевателей не бывает даже могил и  все, что ненавистно людям, будет стерто
с  земли. Чему он  служил? Ради чего умер?  И кто он такой,  чтобы решать за
людей - жить им или умирать?
     Переводчица охотно, даже  с  умилением, перевела  приказ командующего о
погребении  генерала,  не  расслышав  все  остальное,  и  старикашка  немец,
поднявшись в  кузове,  подобострастно начал кланяться командующему, прижав к
животу свои лапки, и твердить привычную фразу, намертво засевшую в холуйской
голове:
     - Данке! Данке, шен, герр генерал...
     Командующий что-то буркнул, резко отвернулся,  натянул  папаху на уши и
по-крестьянски, бережно подоткнув полы шипели под колени, устроился в санях.
Что-то  взъерошенное  и в  то  же время бесконечно скорбное  было в  узкой и
совсем  не воинственной  спине командующего,  и  даже в том,  как вытирал он
однопалой  солдатской  рукавицей  простуженный  нос,  виделась  человеческая
незащищенность. Так и не обернувшись больше, он поехал по полю. Сани  качало
и подбрасывало на бугорках, обнажало трупы и остатки трупов.
     Кони  вынесли пепельно-серую фигуру  командующего  на танковый  след  и
побежали бойчее к  селу, где уже рычали, налаживая дорогу, тракторы и танки.
И когда  за  сугробами  скрылись лошади и тоскливая фигура командующего, все
долго и подавленно молчали.
     - С ординарцем-то  что  делать  -  не  спросили?  -  прервала  молчание
переводчица и снова многозначительно округлила красивые, подведенные глаза.
     -  А-а, пусть  остается при  своем хозяине,-  раздраженно уронил  майор
Разумовский и закрыл борт  кузова.- Не мне  же обмывать этого  красавца! - и
повернулся к пехотинцам.- Можете быть свободны, ребята. Спасибо!
     -  Не на чем!  -  ответил  за всех Филькин и потопал со своим воинством
отыскивать командира полка.
     Танк с прицепленной к  нему  машиной скоро  их  обогнал.  Шофер машины,
которого сорвали с рейса,  рывками крутил руль, закусивши в углу рта  мокрую
цигарку, и чего-то  сердито говорил  майору Разумовскому,  мотая  головой на
кузов,  где  громыхали, катаясь, медные артиллерийские  гильзы и  старикашка
немец  оборонял  от  них покойного господина. Майор  что-то отвечал шоферу и
приветливо поднял руку в кожаной перчатке, прощаясь с пехотинцами, сошедшими
в  целик. Переводчица, стоявшая в кузове, даже  глазочком  не  зацепилась за
них.
     -  Лахудра!  -  Филькин  звучно  плюнул вслед  машине. Шагнув  в колею,
пробитую танком, он брезгливо скривился: - Вонь  от  этого  генерала  или от
этого денщика! В штаны они наклали, что ли?
     Никто  не  поддержал  разговора. Усталость, всегда наваливающаяся после
боя, клонила всех  в забытье, в сон. Неодолимо хотелось лечь тут же на снег,
скорчиться, закрыть ухо воротником шинели и  выключиться из этой  жизни,  из
стужи, из себя выключиться.
     А в хуторе людно и тесно. Набились туда толпы пленных. Среди них сновал
Мохнаков, оживленный, со сдвинутой на затылок шапкой.
     - Старшина!  - звонко крикнул Борис. Мохнаков  неохотно  вылез  из гущи
пленных, заталкивая что-то в карманы.
     - Ну, что ты орешь? - зашипел он.- Перемерзли все, как псы!
     - Отставить!
     - Отставить  так отставить,- потащился за ним старшина и,  думая, что у
лейтенанта все еще со слухом  не  в порядке, выругался: - Откель и взялся на
нашу голову?!
     Одно желание было у Бориса: скорей уйти из  этого расхлопанного хутора,
от изуродованного, заваленного трупами поля подальше, увести с собои остатки
взвода в теплую, добрую хату и уснуть, уснуть, забыться.
     Но не все еще перевидел он сегодня.
     Из оврага выбрался солдат в маскхалате,  измазанном глиной. Лицо у него
было  будто  из чугуна отлито - черно, костляво,  с воспаленными глазами. Он
стремительно шел  улицей, не меняя шага  свернул в огород, где сидели вокруг
подожженного сарая пленные, жевали что-то и грелись.
     - Отдыхаете культурно? - пророкотал солдат и начал срывать через голову
ремень автомата. Сбил шапку на снег, автомат запутался в башлыке маскхалата,
он рванул его, пряжкой расцарапало ухо.
     Немцы отвалились от костра, парализованно наблюдая за солдатом.
     - Греетесь, живодеры! Я вас нагрею! Сейчас,  сейчас...- Солдат поднимал
затвор автомата  срывающимися пальцами,  Борис кинулся к  нему  и  не успел.
Брызнули пули  по  снегу, простреленный  немец  забился  у костра, выгибаясь
дугою,   другой   рухнул   в  огонь.   Будто   вспугнутые  вороны,   заорали
пленные,бросились врассыпную, трое удирали почему-то на четвереньках. Солдат
в маскхалате  подпрыгивал  так, будто подбрасывало  его землею, скаля  зубы,
что-то дикое орал он и слепо жарил куда попало очередями.
     - Ложись! - Борис упал на  пленных, сгребал их  под себя,  вдавливая  в
снег.
     Патроны  в  диске кончились. Солдат все  давил  и  давил  на спуск,  не
переставая кричать  и подпрыгивать. Пленные бежали за  дома, лезли  в  хлев,
падали, проваливаясь в снегу. Борис вырвал из рук солдата автомат. Тот начал
шарить на поясе. Его повалили. Солдат, рыдая, драл на груди маскхалат.
     -  Маришку сожгли-и-и! Селян  в церкви сожгли-и-и!  Мамку! Я их тыщу...
Тыщу кончу! Гранату дайте! Резать буду, грызть!..
     Мохнаков придавил  солдата коленом, тер ему лицо,  уши, лоб, греб  снег
рукавицей в перекошенный рот. Солдат плевался, пинал старшину.
     - Тихо, друг, тихо!
     Солдат  перестал  биться,  сел,  озираясь,  сверкая  глазами,  все  еще
накаленными  после   припадка.  Разжал  кулаки,   облизал  искусанные  губы,
схватился  за  голову и, уткнувшись  в  снег,  зашелся  в беззвучном  плаче.
Старшина принял шапку из чьих-то рук, натянул ее на голову солдата, протяжно
вздохнул, похлопал его по спине.
     ...В  ближней полуразбитой хате  военный врач  с  засученными  рукавами
бурого халата, напяленного на телогрейку, перевязывал раненых,  не спрашивая
и не глядя - свой или чужой.
     И лежали раненые  вповалку -  и  наши, и чужаки,  стонали, вскрикивали,
плакали,  иные   курили,  ожидая   отправки.  Старший  сержант   с  наискось
перевязанным лицом,  с наплывающими  под глаза синяками, послюнявил цигарку,
прижег и засунул  ее  в  рот недвижно глядевшему в пробитый потолок пожилому
немцу.
     - Как теперь работать-то будешь, голова? - невнятно из-за бинтов бубнил
старший сержант,  кивая на  руки немца,  замотанные  бинтами  и портянками.-
Познобился весь. Кто тебя кормить-то будет и семью твою?  Хюрер? Хюреры, они
накормят!..
     В избу клубами  вкатывался холод, сбегались и  сползались раненые.  Они
тряслись, размазывая слезы и сажу по ознобелым лицам.
     А бойца в маскхалате увели.  Он брел, спотыкаясь, низко опустив голову,
и все так  же затяжно  и беззвучно плакал. За ним с винтовкой наперевес шел,
насупив седые брови, солдат из тыловой команды, в серых обмотках, в короткой
прожженной шинели.
     Санитар,  помогавший врачу, не  успевал раздевать  раненых, пластать на
них  одежду,  подавать бинты и  инструменты.  Корней Аркадьевич  включился в
дело,  и  легко  раненный немец, должно быть, из  медиков,  тоже  услужливо,
сноровисто начал обихаживать раненых.
     Рябоватый,  кривой  на  один   глаз  врач   молча  протягивал  руку  за
инструментом,  нетерпеливо сжимал  и разжимал  пальцы,  если ему не успевали
подать нужное, и одинаково угрюмо бросал раненому:
     - Не ори! Не дергайся! Ладом сиди! Кому я сказал, ладом!
     И  раненые,  хоть наши,  хоть исчужа, понимали  его, послушно, словно в
парикмахерской, замирали, сносили боль, закусывая губы.
     Время от  времени  врач прекращал работу, вытирал руки о бязевую онучу,
висевшую у припечка на черепке  ухвата, делал козью ножку из легкого табака.
Он  выкуривал  ее  над  деревянным стиральным  корытом,  полным  потемневших
бинтов,  рваных  обуток,  клочков одежды, осколков, пуль, желтых косточек. В
корыте смешалась и загустела брусничным киселем кровь раненых людей, своих и
чужих. Вся она была красная, вся текла из ран, из человеческих тел с  болью.
"Идем в крови и пламени, в пороховом дыму".
     Топилась  щелястая,  давно  не мазанная  печь.  Горели  в  ней  обломки
частокола, ящики из-под снарядов. Дымно было в избе и людно.
     Врач, из  тех вечных  "фершалов", что несут  службу в лесных деревушках
или по  старым  российским  городишкам,  получая  малую  зарплату, множество
нагоняев от начальства и благодарностей от простолюдья,  коему он драл зубы,
вырезал  грыжи, спасал баб от самоабортов,  боролся  с чесоткой и трахомой,-
врач  этот  высился над распластавшимися у его ног людьми, курил, помаргивал
от  дыма, безразлично  глядя в окно,  и ничего его вроде бы тут не касалось.
Выше побоища,  выше кровопролития надлежало ему оставаться и, как священнику
во  время  панихиды,  "быв  среди  горя  и  стенаний",  умиротворять   людей
спокойствием, глубоко спрятанным состраданием.
     Корнея Аркадьевича  трясло, постукивали у него зубы, он, вытирая снегом
руки, когда вышли из избы, завел:
     - Вот чем она страшна! Вот чем! В крови по шею стоит человек, глазом не
моргнет...
     - Ничего вы  не поняли! Зудите, зудите...- Борис  чуть было  не сказал:
врачу, мол, этому труднее, чем тебе, Ланцов. Ты свою боль по ветру пускаешь,
и  цепляется она  репьем  за другие души. Но он вспомнил и сказал  совсем  о
другом: - Мохнаков где?
     - Умотал куда-то,- пряча глаза, отозвался Шкалик. "Вот еще беда!"-Борис
вытер мокрые руки о полы шинели, потащил из кармана рукавицы.
     - Идите во вчерашнюю избу, займут ее. Я скоро...
     В оврагах,  жерласто открытых,  сверху похожих на  сваленные  ветвистые
ели,  в  подмоинах ручья  все  изрыто,  искромсано  бомбами и  снарядами.  В
перемешанной  глине  и снегу  валялись убитые кони,  люди,  оружие,  колеса,
банки, кружки,  фотокарточки,  книжки, обрывки газет, листовок, противогазы,
очки, шлемы, каски,  тряпки, одеяла, котлы и котелки, даже  пузатый тульский
самовар  лежал на боку, иконы с русскими угодниками,  подушки  в деревенских
латаных наволочках-все разорвано, раздавлено, побито все, ровно бы как после
светопреставления,-  дно  оврагов  походило  на  свежую  лесосеку,  где  лес
порублен,  увезен,  остались  лишь  ломь,  пенья,   обрубки.  Трупы,  трупы,
забросанные  комьями  земли, ворохами  сена. Многие трупы уже выкорчеваны из
сугробов,  разуты, раздеты. У совсем уж бедных  мертвецов вывернуты карманы,
оборванные вместе с цепочками, сдернуты с ниток  нательные кресты. Здесь уже
попаслись,  пострадовали стервятники-мародеры. Вокруг  каждого растерзанного
до  шкуры,  до  гривы  и  хвоста  разобранного остова  мертвого  коня густая
топонина, отпечатки солдатской  обуви, вороньих лап,  собачьих  или  волчьих
следов.  И  всюду, в ухоронке, под навесами оврагов, малые костерки, похожие
на  черные  язвочки.   Возле  одного  костерка  на  корточках  сидел  немец,
замотанный в тряпки, перед ним на винтовке, воткнутой штыком в снег, котелок
с черным конским копытом. Солдат совал под котелок горсточки сухого бурьяна,
щепочки, отструг-нутые от приклада винтовки, в надежде сварить еду, хлебнуть
горячего - так  они  вместе  и остыли, костерок  и солдат,  которому  даже и
упасть  некуда было, снег  запалил его  со всех  сторон, сделался белой  ему
купелью. "Вот сюда бы Гитлера приволочь полюбоваться на это кино".
     К  убитому  немецкому  офицеру  вел  след  новых,  вовнутрь  стоптанных
валенок. Борис загреб снегом лицо покойного с разъятой,  разорванной пастью,
забитой кроваво смерзшейся кроткой, и пьяно  побежал вниз  по оврагу, уже не
останавливаясь возле выкорчеванных трупов.
     В глубине оврага, забросанная комьями глины, лежала убитая  лошадь.  Во
чреве ее рылась собака,  вжимая хвост в облезлые холки. Рядом прыгала хромая
ворона.  Собака,  по-щенячьи  тявкая, бросалась на  нее.  Ворона отлетала  в
сторону и ждала, чистя клюв о снег.
     Взгляд  собаки  неведомой породы,  почти голотелой,  с  наборным,  вяло
болтающимся ошейником, был смутен и дик. Собака дрожала от холода, алчности.
Длинными, примороженными, что капустные листья,  ушами да  дорогим ошейником
она еще  напоминала  пса  редких кровей  из  какого-нибудь  благопристойного
рейнского замка.
     - Пошла! Цыть! Пошла! - затопал Борис и расстегнул кобуру.
     Собака  отскочила, вжав хвост еще глубже  в провалившийся зад, и уже не
по-щенячьи затявкала, а раскатисто  зарычала,  обнажив источенные зубы.  Она
щерилась, одновременно  слизывая  сукровицу  с  редких  колючек,  обметавших
морду,  и  все  дрожала, дрожала  обвислой голой  кожей,  под  которой  было
когда-то барски холеное  тело.  Ворона, сидя на  козырьке  оврага, перестала
чистить клюв  в  снегу, воззрясь  на  человека  и собаку, внезапно закаркала
призывно, перевозбужденно.
     Борис опасливо обошел  собаку и, не переставая оглядываться, поспешил в
глубь оврага.  Ворона,  проводив  его  поворотом головы,  спорхнула  вниз  и
смолкла. Борис облегченно снял руку с пистолета.
     За ближним поворотом оврага, в вершинке его,  поросшей  чернобыльником,
крапивой, кустарником, сплошь  выломанным  на топливо, Борис  увидел  шустро
орудующего  кузнечными щипцами  человека.  По  горбатой  спине,  по какой-то
пакостной,  песьей торопливости он узнал, кто это и что делает. Борис  хотел
закричать, но сведенные губы зашевелились сперва с шипом,  потом, словно пар
пробивши, пошел изнутри взводного скулеж, собачий, сдавленный.
     Старшина резко обернулся. Лицо  его начало бледнеть. Он следил за рукой
лейтенанта -  не полезет  ли  тот в кобуру.  По Борис  не двигался, даже  не
моргал. Все так же резиново шевелились его обескровленные губы,  задергалось
горло в пупырышках, зачерненных грязью. Старшина бросил в снег ржавые щипцы,
валенком забросал разъятый рот мертвеца.
     - Ну что ты, что ты? - подойдя, похлопал он Бориса: - Не боись, тут все
свои.
     - Не прикасайся ко мне!
     -  Да  не  прикасаюсь,  не прикасаюсь,-  отступил  старшина,  прикрывая
будничностью тона  смятение, может, и  страх.-  Бродишь,  понимаешь...  Враг
кругом... Мины кругом... Может рвануть, а ты бродишь...
     Взводный переломился в пояснице и,  волоча ноги, почти  касаясь  руками
снега,  подошел к стене оврага, лбом привалился  к мерзлой, пресно  пахнущей
земле.  Горло  его  порезанно  дергалось, выжимая клейкую слюну. С теменью в
глазах стоял он и  отходил от оморочи, вытирая рукавом губы. Глянул на небо,
стоял  какое-то время, ничего не понимая, но различил свет  и пошел на него.
Все колыхалось перед ним, он упал в воронку, стукнулся о мерзлые комья и  от
боли очнулся.
     Два  окоченелых  эсэсовца сидели  в  глубокой бомбовой воронке и в упор
смотрели  на него  судачьими  глазами.  Лейтенант забился,  замычал,  срывая
ногти, пытался вылезть наверх.
     Мохнаков плеснул в рот чего-то горячего и этим горячим словно бы прочно
заткнул  дыру  в  мерзло  дребезжащем  нутре  Бориса.  Что-то  скребло  его,
отдавалось в ушах - он глядел, не понимая. Старшина  ножом очищал  шинель на
нем.
     - Не... не... не...
     -  Экий  ты, ей-богу какой!  - старшина  с  досадой  щелкнул  трофейным
ножом.- Война ведь это война  - не  кино! Пойми ты! Тут, видал? Голый голого
тянет  и  кричит: "Рубашку не порви!"  -  принюхавшись  по-собачьи, старшина
совсем  уж  обыденно  закончил:-  Славяне  борова  палят!  Пищу  варят, бани
топят... Живой  о живом...  А ты? -  он громко  высморкался,  достал  кисет.
Кисета  у него  оказалось два: один красный,  из парашютного  шелка,  другой
холщовый,  с кисточками, вышитый кривыми буквами.  Какие-то далекие и  милые
девчушки посылали такие кисеты на  фронт с  трогательными  надписями: "Давай
закурим!", "На вечную память и верную любовь!", "Любовь моя хранит тебя!"...
     Старшина раздернул  тесемки  на  красном  кисете, поднес  его  под  нос
взводному.  В кисете были  колечки с примерзшей к ним кожей,  золотые  зубы,
вывернутые  вместе  с  окровенелыми  корнями,   ладанки,  крестики,  изящный
портсигар.
     - Видал? Нюхай вот. И молчи.
     Борис  словно  вывернутой,  слабой рукой  отводил, отталкивал  от  себя
кисет.
     - Нет, ты смотри, смотри, мотай на ус.
     - Да не хочу  я этого  видеть, не хочу! - через продолжительное  время,
подавленно, но внятно заговорил Борис.- Зачем тебе это?
     - А ты будто и не знаешь?
     - Догадываюсь.  Ребята уже  давно  заметили неладное.  Пафнутьев раньше
всех. Да я-то не верил.
     -  Теперь поверишь! -  старшина  харкнул в снег.- Курить  будешь?  И не
надо,  не   учись.  Храни  здоровье.   И   честь  смолоду.  Ох-хо-хо-хо-ооо!
Ох-хо-хо-хо-ооо,- вдруг захохотал, завыл, заохал  старшина и, упав на землю,
начал  биться лицом в мерзлые комки: - Ох, война, ох,  война, ох, война-а-а,
война-а-а, па-адла-а-аааа! Ох, блядь!..
     - Мохнаков!  Мохнаков!  -  топтался  вокруг него  Борис.- Да  Мохнаков!
Перестань! Ну что ты, ей-богу. Ну перестань! Ну, старшина же...
     Когда, из чего,  чем развели  они огонек, Борис  помнил плохо, но тепло
почуял. Потянул  к нему руки, морщась от кислого бурьянного дыма, приходил в
себя.  Воткнув на винтовочные шомпола по куску полузамерзшего кислого хлеба,
старшина отогревал хлеб, отогревался сам и отдаленно, глухо повествовал:
     - Я, паря, землячок мой дорогой, в тятю удался. Он у меня, родимай, все
хвалился, что с пятнадцати лет к солдаткам хмель-пиво пить ходил, а я, паря,
скромнее  был его:  только в  шестнадцать оскоромился. В  семнадцать  тятька
давай меня женить скорее,  а то,  говорит, убьют, оборм