отдыхать и самого на сон ведет, он все же подзадорил  доморощенного философа
в  завшивленной грязной  гимнастерке,  заросшего  реденькой,  сивой  бородой
псаломщика:
     - Так.  Земля. Материнство. Пашня. Все это вещи достойные, похвальные.-
Борис  заметил,  как  начали  переглядываться,  хмыкать  бойцы:  "Ну,  снова
началось!" - но остановить себя уже не мог. "Неужто  я так захмелел?.." - но
его  несло.  Отличником в школе он не  был, однако  многие прописные  истины
выучил наизусть: - Ну а  героизм?  То  самое, что вечно  двигало человека  к
подвигам, к совершенству, к открытиям?
     -  Героизм! Подвиги! Безумству храбрых поем мы песню! - с криком вознес
руки к  потолку  Ланцов.-  Не  довольно ли безумства-то? Где  граница  между
подвигом  и  преступлением?   Где?!   Вон  они,   герои  великой   Германии,
отказавшиеся по  велению отцов своих - командиров от капитуляции и от жизни,
волками   воющие  сейчас  на  морозе,  в  снегах  России.  Кто  они?  Герои?
Подвижники?  Переустроители   жизни?  Благодетели  человечества?   Или   вот
открыватели  Америк.  Кто  они?  Бесстрашные  мореплаватели?  Первопроходцы?
Обратно  благодетели?  Но  эти  благодетели  на  пути  к подвигам  и  благам
замордовали,  истребили  целые  народы  на своем  героическом  пути.  Народы
слабые, доверчивые!  Это  ж дети, малые  дети  Земли, а благодетели - по  их
трупам  с крестом  и  мечом,  к  новому  свету, к  совершенству.  Слава  им!
Памятники по всей планете! Возбуждение! Пробуждение!  Жажда новых  открытий,
богатств. И все  по трупам,  все  по  крови!  Уже не  сотни,  не  тысячи, не
миллионы, уже десятками миллионов  человечество расплачивается за стремление
к свободе, к  свету, к просвещенному разуму! Не-эт,  не  такая она,  правда!
Ложь!  Обман! Коварство умствующих ублюдков! Я  готов  жить  в пещере, жрать
сырое мясо, грызть горький  корень, но чтоб спокоен был  за себя,  за судьбу
племени своего,  собратьев своих и  детей,  чтобы уверен был, что  завтра не
пустит их в распыл на мясо, не выгонит их во чистое поле замерзать, погибать
в муках  новый  Наполеон,  Гитлер, а то  и свой доморощенный бог с  бородкой
иудея иль с усами джигита, ни разу не садившегося на коня...
     - Стоп, военный! - хлопнул по столу старшина  и поймал на лету  ложку.-
Хорошо ты говоришь, но под окном дежурный с колотушкой ходит...- Мохнаков со
значением глянул на Пафнутьева, сунул ложку за валенок.- Иди, прохладись, да
пописять не забудь - здесь светлее сделается,- похлопал он себя по лбу.
     Люся очнулась, перевела взгляд на Ланцова, на старшину, видно было, что
ей жаль солдата, которого зачем-то обижали старшина и лейтенант.
     - Простите! -  склонил в ее  сторону  голову  Корней  Аркадьевич. Он-то
чувствовал отзывчивую душу.- Простите!- церемонно поклонился застолью Ланцов
и, хватаясь за стены, вышел из хаты.
     -  Во, артист! Ему  комедь  представлять бы, а он в пехоте! - засмеялся
Пафнутьев.
     Большеголовый,  узкогрудый, с тонкими длинными ногами,  бывший пожарник
походил  на гриб, растущий  в  отбросах.  В  колхозе, да еще  и  до  колхоза
проявлял он высокую сознательность, чего-то на кого-то писал, клепал и хвост
этот унес за собой в армию, дотащил до фронта. Злой, хитрый солдат Пафнутьев
намекал солдатам - чего-чего, но докладать он  научился, никто во  взводе не
пострадает. И все-таки лучше б его во взводе не было.
     Мохнаков умел управляться со  всяким кадром. Он выпил  самогона,  налил
Пафнутьеву,  дождался, когда тот выпьет, и  показал ему коричневую от табака
дулю:
     -  Запыжь  ноздрю, пожарный!  Ты ведь не  слышал, чего тут чернокнижник
баял! Не слышал?
     - Ни звука! Я же песню  пел,- нашелся Пафнутъев и умильно, с пониманием
грянул дальше:
     Росой с тра-я-вы-ы он у-ю-мыва-ялся-а-а,
     Малил-ыл-ся бо-е-огу на-я-а васто-о-о-ок...
     Шкалик сел на соломе, покачался, поморгал и потянулся к банке.
     - Не цапай чужую посудину! - рыкнул на него старшина и сунул ему чью-то
кружку. Шкалик понюхал, зазевал косорото. Затошнило его.
     -  Марш на улицу! Свинство какое!  - Борис,  зардевшись, отвернулся  от
хозяйки, уставился на старшину. Тот отвел глаза к окну, скучно зевнул и стал
громко царапать ледок на стекле.
     - Да что вы, да я всякого навидалась! - пыталась ликвидировать неловкую
заминку  Люся.-  Подотру.  Не  сердитесь  на  мальчика.- Она хотела идти  за
тряпкой, по Карышев деликатно  придержал ее за  локоть и показал на  банку с
колбасой. Она стала есть колбасу.- Ой! - спохватилась хозяйка.- А вы сала не
хотите? У меня сало есть!
     - Хотим сала! - быстро повернулся к ней старшина и охально ощерился.- И
еще кое-чего хотим,- бросил он с ухмылкой вдогонку Люсе.
     Пафнутьев,  подпершись  ладонью,  тянул  тоненько  песню  про  Ланцова,
который из  замка  убежал.  Сколько унижали и  жизни Пафнутьева,  особенно в
тыловой  части,  в  особом-то   отделе,  все  время  заставляя  хомутничать,
прислуживать и все передовой стращали, а оно  и на передовой жить можно. Бог
милостив!  Кукиш под нос? Да  пустяк это,  но все  же царапнуло душу,  глаза
раскисли, сами собой как-то, невольно раскисли.
     -  Жалостливость  наша,- мямлил Пафнутьев, и все  поняли  - это  он  не
только о себе, но и о Корнее Аркадьевиче.- Вот я...  обутый, одетый, в тепле
был,  при  должности, ужасти  никакой не  знал...  Жалость  меня,  вишь  ли,
разобрала... Чувствие!
     Мохнаков  навис  глыбою  над столом, начал шарить по карманам,  чего-то
отыскивать.  Вытащил  железную  пуговицу, подбросил  ее,  поймал и  чересчур
решительно вышел из избы, тяжелее обычного косолапя.  Последнее время как-то
подшибленно  стал  ходить старшина,  заметили солдаты, пьет  зверски  и  все
какой-нибудь предмет ловко  подбрасывает - пуговицу,  монету, камешек, и  не
ловит игриво, прямо-таки выхватывает предмет из пространства, а то  бросит и
тут же забудет  про него, уставится пустым взглядом  в пустоту.  Начал  даже
синенькой немецкой гранатой баловаться.  Граната наподобие пасхального яичка
-этакая веселая игрушка, бросает иль в горстище ее тискает старшина, а у той
пустяшной гранатки и чека пустяшная, что пуговка у  штанов. Зароптали бойцы,
если желательно старшине, чтобы ему пооторвало руки  иль еще кой-чего, пусть
жонглирует вдали, им же все, что с собой,- до дому сохранить охота.
     В хату возвратился Ланцов, мотнул головой Борису.
     Взводный   подпрыгнул,   кого-то   или   чего-то   сронил   со  скамьи,
разбежавшись, торкнулся в дверь.
     В потемках  сеней  в него ткнулся  головой Шкалик.  Не мог найти скобу.
Борис втолкнул  Шкалика  в  хату, прислушался. В темном углу сеней слышалась
возня: "Не нужно! Да не надо  же! Да что  вы?! Да  товарищ старшина!.. Да...
Холодно же... Да, господи!.."
     - Мохнаков!
     Стихло. Из темноты возник старшина, придвинулся, тяжело, смрадно дыша.
     - Выйдем на улицу!
     Старшина помедлил и нехотя шагнул впереди Бориса, не забыв пригнуться у
притолоки.  Они  стояли один  против другого.  Ноздри  старшины  посапывали,
вбирая студеный воздух. Борис подождал, пока стукнет дверь в хату.
     - Чем могу служить?  -  дыхание у старшины выровнялось, он не сипел уже
ноздрями.
     - Вот что, Мохнаков! Если ты... Я тебя убью! Пристрелю. Понял?
     Старшина отступил на шаг, смерил взглядом лейтенанта с ног  до головы и
вяло, укоризненно молвил:
     - Окон  тузило  тебя гранатой,  вот  и  лезешь на стены.  Чернокнижника
завел.
     - Ты знаешь, чем меня оконтузило.
     В  голосе  лейтенанта  не  было  ни  злобы,  ни  грозы,  какая-то  душу
стискивающая  тоска, что ли, сквозила издалека,  даже  завестись ответно  не
было возможности. На старшину тоже  стала накатывать горечь, печаль, словом,
чем-то  тоскливым  тоже  повеяло.  Он  сердито  поддернул  штаны,   запахнул
полушубок, осветил взводного фонариком. Тот не зажмурился, не отвел взгляда.
Изветренные  губы лейтенанта кривило судорогой. В подглазьях темень от земли
и бессонницы.  Глаза в  красных  прожильях,  шея  скособочилась  - натер шею
воротником  шинели,  может,  и старая рана  воспалилась. Стоит,  пялит зенки
школьные, непорочные. "Ах ты, господи, боже мой!.."
     - По-нят-но! Спа-си-бо! -  Мохнаков понял, сейчас вот, в сей миг понял,
этот лупоглазый Боречка, землячок его  родимый, которым он  верховодил  и за
которого хозяйничал  во взводе,- убьет! Никто не осмелится  поднять руку  на
старшину, а этот... Такой  вот может,  такой зажмурится, но убьет, да  еще и
сам застрелится чего  доброго.- Стрелок  какой нашелся! -  нервно рассмеялся
старшина и  подбросил фонарик. Светлое пятнышко взвилось, ударилось в ладонь
и  погасло. Старшина поколотил фонарик о колено и, когда загорелось еще раз,
придвинул огонек  к  лицу  Бориса, будто  подпалить хотел  едва наметившуюся
бороденку.- "Эх, паря, паря!" -  Я ночую в другой избе,-  сказал он и пошел,
освещая себе дорогу пятнышком.- Катитесь вы  все, мокроштанники, брехуны!..-
крикнул уже издали старшина.
     Борис прислонился спиной к косяку двери. Его подтачивало изнутри.  Губы
свело,  в теле  слабость,  в  ногах  слабость. Давило  на  уши,  пузырилось,
лопалось что-то в них. Он глядел на два острых тополя, стоявших против дома.
Голые,  темные,  в веник  собранные  тополя  недвижны,  подрост  за  ними  -
вишенник, терновые ли кусты - клубятся темными взрывами.
     Сколки  звезд светились  беспокойно и  мерзло. По  улицам метались огни
машин, вякали гармошки, всплескивался хохот,  скрип подвод слышался,  где-то
напуганно лаяла охрипшая собака.
     "Ах ты, Мохнаков, Мохнаков! Что же ты  с собой сделал? А может, война с
тобой?.." -  Борис опустился на порожек сеней, сунул  руки меж колен, мертво
уронил голову.
     Лай собаки отдалился...
     -  Вы  же  закоченели, товарищ лейтенант! -  послышался голос Люси. Она
нащупала Бориса на порожке и мягко провела ладонью по его затылку.- Шли бы в
хату.
     Борис передернул плечами, открыл  глаза. Поле в язвах воронок; старик и
старуха  возле  картофельной  ямы; огромный человек в пламени; хрип танков и
людей, лязг осколков, огненные вспышки, крики - все это скомкалось, отлетело
куда-то. Дергающееся возле самого горла сердце  сжалось, постояло на мертвой
точке и опало на свое место.
     -   Меня  Борисом  зовут,-  возвращаясь  к  самому  себе,  выдохнул   с
облегчением взводный.- Какой я вам товарищ лейтенант!
     Он отстранился  от двери,  не понимая, отчего  колотится все  в  нем, и
сознание - все  еще  отлетчивое, скользкое, будто по ледяной катушке катятся
по нему обрывки видений и опадают  за остро отточенную, но неуловимую грань.
трудом еще воспринималась явь - эта ночь, наполненная треском  мороза, шумом
отвоевавшихся людей,  и  эта женщина с  древними глазами, по  которым искрят
небесные или снежные звезды, зябко прижавшаяся к косяку двери. Как тихо! Все
остановилось. Прямо и не верится. Вам принести шинель?
     - Нет, к чему? - не сразу отозвался Борис. Он старался не встречаться с
нею  взглядом. Какую-то пугливую  настороженность  вызывали  в  нем  и  этот
чего-то прячущий  взгляд,  и звезды, робко  протыкающие небесную мглу или  в
высь поднявшуюся и никак не рассеивавшуюся тучу порохового дыма.- Пойдемте в
избу, а то болтовни не оберешься...
     -  Да уж свалились  почти все. Вы ведь долго  сидели. Я уж беспокоиться
начала...  А  Корней Аркадьевич все  разговаривает  сам  с  собой.  Занятный
человек...- хозяйка хотела и не решалась о чем-то спросить.- А старшина?..
     - Нет старшины! - преодолевая замешательство, коротко ответил взводный.
     - В избу! - сразу оживилась, заспешила хозяйка, нашаривая скобу.- Я  уж
отвыкла. Все хата, хата, хата...- Она не открыла дверь сразу. Борис уперся в
ее  спину  руками - под топким ситцевым халатом круглые,  неожиданно сильные
лопатки, пуговка под пальцы угодила. Люся поежилась, заскочила в хату. Борис
вошел следом. Пряча глаза, он погрел руки о печь и начал разуваться.
     В хате жарко и душно. Подтопок резво потрескивал. Горели в нем сосновые
добрые поленья, раздобытые  где-то  солдатами. Сзади подгонка, вмурованный в
кирпичи,  сипел  по-самоварному  бак  с  водою.  Взводный  поискал  куда  бы
пристроить  портянки,  по все  уже было  завешено пожитками  солдат, от  них
расплывалась по  кухне  хомутная  прель.  Люся  отняла  у  Бориса  портянки,
приладила их на поленья возле дверцы подтопка.
     Ланцов качался за столом, клевал носом.
     -  Ложились бы  вы,  Корней  Аркадьевич.-  Борис  прижимался  спиной  к
подтопку и  ощущал, как распускается,  вянет его нутро.- Все уже спят, и вам
пора.
     - Варварство! Идиотство! Дичь! - будто не слыша  Бориса, философствовал
Ланцов.-  Глухой  Бетховен для светлых душ  творил,  фюрер  под  его  музыку
заставил маршировать своих пустоголовых убийц. Нищий  Рембрандт кровью своей
писал  бессмертные  картины! Геринг  их  уворовал. Когда  припрет  - он их в
печку... И откуда  это?  Чем гениальнее произведение искусства, тем  сильнее
тянутся к нему  головорезы! Так  вот и  к  женщине! Чем  она прекрасней, тем
больше хочется лапать ее насильникам...
     - Может, все-таки хватит? - оборвал  Борис Корнея Аркадьевича.- Хозяйке
отдыхать надо. Мы и так обеспокоили.
     - Что вы, что  вы?  Даже  и  не  представляете,  как  радостно видеть и
слышать своих! Да и  говорит Корней Аркадьевич красиво.  Мы тут отучились уж
от человеческих слов.
     Корней  Аркадьевич  поднял  голову,  с натужным  вниманием уставился на
Люсю.
     -  Простите  старика.- Он потискал костлявыми пальцами  обросшее лицо.-
Напился, как свинья! И  вы,  Борис, простите. Ради  бога! - уронив голову на
стол,  он пьяненько всхлипнул. Борис  подхватил  его  под мышки,  свалил  на
солому.  Люся примчала подушку из  чистой половины, подсунула ее под  голову
Корнея Аркадьевича.  Услышав мягкое под щекою,  он хлюпнул носом: - Подушка!
Ах вы,  дети! Как мне вас жалко!  - свистнув прощально носом, он отчалил  от
этих берегов, задышав ровно, с пришлепом.
     - Пал последний мой гренадер! - через силу улыбнулся Борис.
     Люся  убирала  со  стола.  Взявшись   за  посудину  с  самогоном,   она
вопросительно взглянула на лейтенанта.
     - Нет-нет! - поспешно отмахнулся он.- Запах от нее...  В пору тараканов
морить!
     Люся  поставила  канистру  на   подоконник,  смела   со  стола  объедь,
вытряхнула тряпку  над лоханкой.  Борис отыскал  место  среди разметавшихся,
убитых  сном  солдат.  Шкалика  -  мелкую  рыбешку - выдавили наверх матерые
осетры - алтайцы. Он лежал поперек народа,  хватал воздух распахнутым  ртом.
Похоже было  - кричал что-то  во  сне.  Квасил  губы Ланцов, обняв  подушку.
Храпел Малышев, и солому трепало возле его рта. Взлетали планки пяти медалей
на  булыжной  груди  Карышева.  Сами  медали  у  него  в  кармане:   колечки
соединительные, говорит, слабы - могут отцепиться или вши отъедят.
     Борис швырнул на пол шинель  к ногам солдат, рывком выдернул из-под них
клок  измочаленной  соломы  и  начал  стелить  в  головах  телогрейку.  Люся
смотрела, смотрела и, на что-то решившись, взяла с  полу шинель,  телогрейку
лейтенанта  и  забросила их на печь,  приподнявшись на  припечек, расстелила
одежду,  чтобы лучше просыхала, и, управившись с делом,  легко  спрыгнула на
пол.
     - Ну, зачем вы? Я бы сам...
     - Идите сюда! - позвала Люся.
     Стараясь ступать тихо, лейтенант боязливо и послушно поволокся за ней.
     В передней горел свет. Борис зажмурился - таким ярким он ему показался.
Комната убрана просто и чисто.  Широкая скамья со спинкой, на ней половичок,
расшитый украинским орнаментом, пол земляной, по гладко, без щелей мазанный.
Среди  комнаты,  в  деревянном  ящике,-  раскидистый  цветок с  двумя яркими
бутонами. На подоконнике тоже стояли цветы в ящиках и старых горшках. Воздух
в  передней  домашний, земляной.  Скудная опрятность кругом, и все  же после
кухонного густолюдья, спертого запаха отдавало здесь нежилым, парником вроде
бы отдавало.
     Борис переступал на холодном, щекочущем  пятки  полу,  стыдясь  грязных
ног, и с  подчеркнутым  интересом глядел на лампочку  нерусского  образца  -
приплюснутую снизу.
     Люся, тоже ровно бы потерявшись в этой просторной, выветренной комнате,
говорила, что селение у них везучее. За рекой вон  хутор поразбили,  а здесь
все цело,  хотя  именно  здесь  стоял  целый  месяц  немецкий штаб, но  наши
летчики, видать,  не  знали  об  этом. Локомобиль  немцы  поставили. В  хате
квартировал  важный генерал,  для  него и свет  провели, да ночевать-то  ему
здесь почти не довелось, в  штабе и спал. Отступали немцы за реку бегом, про
локомобиль забыли, вот и остался он на полном ходу.
     Сбивчиво  объясняя все это,  хозяйка раздвинула  холщовые  занавески  с
аппликациями.  За  узкой  фанерной дверью  обнаружилась  еще одна  небольшая
комнатка.  В ней был деревянный,  неровно пригнанный пол, застланный пестрой
ряднинкой, этажерка  с книгами,  поломанный гребень  на этажерке, наперсток,
ножницы, толстая хомутная игла, воткнутая в вышитую салфетку. У глухой стены
против  окна  - чистая кровать с одной  подушкой. Другую подушку,  догадался
Борис, хозяйка унесла Корнею Аркадьевичу.
     - Вот тут и ложитесь,- показала Люся на кровать.
     -  Нет!  -  испугался  взводный.-   Я  такой...-  пошарил  он  себя  по
гимнастерке  и ощутимее  почувствовал под нею давно  не  мытое,  очерствелое
тело.
     - Вам ведь спать негде.
     -  Может быть, там,- помявшись, указал Борис на дверь.- Ну,  на скамье.
Да  и то...- он отвернулся,  покраснел.- Зима,  знаете. Летом не так.  Летом
почему-то их меньше бывает...
     Хозяйке  передалось  его  смущение,  она  не знала,  как  все  уладить.
Смотрела  на свои руки. Борис заметил уже,  как  часто  она смотрит на  свои
руки, будто  пытается  понять  -  зачем они ей и куда  их девать. Неловкость
затягивалась. Люся покусала губу и решительно шагнула в переднюю. Вернувшись
с ситцевым халатом, протянула его.
     -  Сейчас же снимайте с себя  все! - скомандовала  она.- Я вам поставлю
корыто, и вы немножко  побанитесь. Да смелей, смелей!  Я  всего навидалась.-
Она говорила бойко, напористо, даже подмигнула ему: не робей, мол, гвардеец!
Но тут же зарделась сама и выскользнула из комнаты.
     Раскинув  халат, Борис  обнаружил на нем разнокалиберные пуговицы. Одна
пуговица была  оловянная, солдатская, сзади  пришит поясок. Смешно сделалось
Борису. Он даже  чего-то  веселое забормотал, да  опомнился, скомкал  халат,
толкнул дверь, чтобы выкинуть дамскую эту принадлежность.
     -  Я вас не  пущу! - Люся  держала  фанерную дверь.- Если хотите, чтобы
высохло к утру,- раздевайтесь!
     Борис опешил.
     - Во-о. Дела-а! - почесал затылок.- Д-а, да что я на самом деле - вояка
или не вояка?! - решительно сбросил с  себя  все, надел халат, застегнул  и,
собрав в  беремя  манатки, вышел к хозяйке, да  еще  и повернулся лихо перед
нею, отчего пола халата закинулась, обнажив колено с крупной чашечкой.
     Люся  прикрыла  рот  ладонью.  Поглядывая украдкой  на лейтенанта,  она
вытащила из кармана гимнастерки  документы, бумаги, отвинтила  орден Красной
Звезды, гвардейский  значок, отцепила медаль "За боевые заслуги".  Осторожно
отпорола желтенькую  нашивку -  знак  тяжелого  ранения. Борис щупал  листья
цветка, нюхал красный бутон и  дивился - ничем он не пахнет. Вдруг обнаружил
- цветок-то из стружек! Червонный цветок напомнил живую рану, занудило опять
нутро взводного.
     - Это что? - Люся показала на нашивку.
     - Ранение,- отозвался Борис и почему-то соврал поспешно,- легкое.
     - Куда?
     - Да вот,- ткнул он пальцем в шею себе.- Пулей чиркнуло.  Пустяки. Люся
внимательно  поглядела,  куда   он  показал:  чуть  выше  ключицы  фасолиной
изогнулся  синеватый  шрам.  В  ушах лейтенанта  земля,  воспаленные глаза в
темно-угольном ободке. Колючий ворот мокрой шинели натер шею лейтенанта,  он
словно был в  галстуке. Кожей своей ощутила женщина, как саднит ш