.
     - Прощенья прошу,  Миколай Василич,- запричитал Пафнутьев.- Наклепал  я
на  товарища лейтенанта. На  тебя  наклепал. Мародерство...  Связь...  Связь
командира с подозрительной женщиной...
     - Его-то зачем? Ну я, скажем, злодей. А его-то?..
     Перевязывать  было  много и  неловко.  Старшина  вынул из кармана  свой
пакет, разорвал его зубами. Пафнутьев все причитал, каялся:
     - Гадина я,  гадина! Скоко людей  погубил,  а вот погибель приспела - к
людям адресуюся...
     -  Ладно, не  ори! В ушах  аж  сверлит! - прикрикнул старшина.- Люди на
войне братством живы, так-то...
     - Выташшы,  Миколай Василич! Ребятишки у меня, Зойка.  Сам  семейный...
Всю  жизнь...  молить всю  жизнь...  И  эту...  гадство это... спозаброшу...
замолю... грех... молитвой  жить...- Мохнаков хотел сказать: "Хватился когда
молиться",- но Пафнутьев пискнул, захлебнулся и умолк - старшина туго-натуго
притянул бинтами к паху его мошонку. "Чтобы не укатилось чего куда",- мрачно
пошутил он про себя, взваливая  на загорбок  податливую,  будто  разваренную
тушу солдата.
     В траншее наладили  носилки  из жердей  и плащ-палатки.  Перед  тем как
унести Пафнутьeва из окопа, влили  ему в  рот  глоток водки. Он поперхнулся,
открыл захлестнутые плывущим жаром глаза, узнал Бориса, Карышева и Малышева.
     -  Простите, братцы!  -  Пафнутьев  попробовал перекреститься,  по  его
отвалило на носилки, и он заплакал,  прикрыв лицо рукой. Кадык его, покрытый
седой реденькой щетиной, ходил челноком.
     Карышев  и  Малышев подняли  носилки.  Борис  проводил  их взглядом  до
низинки.  Старшина что-то недовольно  бубнил, оттирал  соломой гимнастерку и
штаны.
     Досадный был кум-пожарник  Пафнутьeв,  притчеватый,  как  называли  его
алтайцы, и пострадали за него, притчеватого.
     Доставив  Пафнутьeва  живым  до  санбата,  они,  утомленные ношей,  уже
вечером, благостно-теплым, неторопливо возвращались  на передовую, подходили
к хутору, утратив осторожность.
     Хлестко, но без эха ударил выстрел.
     Карышев сделал  шаг,  второй, все  с тем же ощущением  в душе  благости
деревенского  вечера.  Не  выстрел  это,   нет,  с  оттяжкой  щелкнул  бичом
деревенский пастух, гнавший из-за поскотины, с первой травки  залежавшихся в
зимних  парных стайках  коров. Ноги солдата уже подламывались в коленях,  но
все еще видел он  избы,  тополя, резко  очерченные в прeдсумeрье, жиденькую,
еще не  наспелую  вечерницу-зорьку, слышал запах преющей стерни  на  пашне и
накатисто,  волною  плывущий из лога  шорох молодой  травы -  ремень траншеи
стеганул его по глазам, все вокруг встало на ребро, опрокинулось на солдата:
дома, деревья, пашня, небо...
     - Ку-у-у-ум! - дико закричал Малышев, подхватывая рухнувшего земляка.
     - Западите! Западите! -  ссаженным  голосом кричал, спеша  по  траншее,
Мохнаков.
     Карышев и Малышев - опытные вояки, поняли  его, запали в  кочках, чтобы
снайпер не добил их.
     Пуля угодила  Карышеву  под  правый сосок, искорежив угол  гвардейского
значка. Он был еще жив, когда его доставили в  хуторскую избу, но нести себя
в санбат не разрешил.
     - Уби-тый я,- проговорил он, прерывисто схлебывая воздух.
     Малышев  старался подложить  под голову и  спину  Карышева  чего-нибудь
помягче, чтобы тому легче  дышать,  вытирал ладонью  вспыхивающую  на  губах
друга красную пену и все насылался:
     - Попьешь, может,  кум? Может, чего надо? Ты не черни, ты спрашивай...-
Губы Малышева разводило, лицо его было серое, лысина почему-то грязная, весь
он  сузился,  исхудал разом, сделалось особенно заметно,  какой  он  пожилой
человек.
     Борис махнул рукой, чтобы бойцы уходили  из  избы.  Все  понурясь ушли.
Встав на колени  перед  Карышевым, взводный поправил солому под ним и затих,
не зная, что сказать, что сделать.  По хате поплыл  тонкий, протяжный  звук,
будто из телефонного зуммера. Это Малышев зашелся в плаче,  из  деликатности
стараясь придавить его в себе.
     Карышев отходил. Он прижмурил глаза  с  уже округлившимися глазницами и
открыл их,  сказав этим лейтенанту "прощай", перевел взгляд  на  кума. Борис
понял - ему надо уходить. Взводный распрямился и не услышал под собою ног.
     - Моих-то,- прошептал Карышев.
     - Да  об  чем  ты,  об  чем!.. Не  сумневайся  ты  в  смертный  час!  -
по-деревенски пронзительно запричитал Малышев.- Твоя семья - моя семья... Да
как же мне жить-то тeперича-а-а! Зачем мне жи-ить-то?..
     Борис шагнул  в  темноту, нащупал перед собой стойку или столб,  уперся
лбом  в  его  холодную твердь и,  ровно бы  грозя кому, повторял: "Так умеют
умирать русские люди! Вот так!.."
     В  хуторе  тихо. За хутором  реденько и меланхолично  всплывали ракеты,
выхватывая мертвым светом из темноты  кипы  садов,  белые затаившиеся хатки,
уткнувшиеся в небо утесами придорожные тополя.
     - Преставился.
     Борис  прижал Малышева к  себе и почему-то начал гладить его  по голой,
прохладной  голове. Шумно работая носом, Малышев рассказывал, как  жили  они
душа в  душу  с кумом до фронта; женились  в  один день; в колхоз записались
разом. Бывало, гуляют, так кум домой утайкой волокется, а он, Малышев, дурак
такой, орет на всю улицу: "Отворяйте ворота, да поширше!.."
     Ночью, без  шума,  без  лишней возни, под звездами  схоронили Карышева,
сделали крест из жердей,  и  последний приют  алтайского  крестьянина как-то
очень  впору  пришелся  на  одичалом хуторском погосте, реденько  заселенном
разномастными  крестами и каменьями  с  непонятной  вязью слов, придавившими
чьи-то древние могилы. Кусты бузины  клубились на закрайках  погоста, низкий
колючий  терновник,  уже набравший  цвет,  окаймлял  его  вместо  ограды.  С
единственного старого  дерева, стоявшего средь могил,  шарахнулась в темноту
зловещая птица.
     На  этом же кладбище было три  свежих креста с надетыми на них рогатыми
касками.  Малышев,  возвращаясь  в  хутор,  с  глухим рычанием  бросился  на
тополевые кресты, пустившие побеги,  выворотил  их, побросал за ограду, туда
же пустил и ржавые каски. Они громко звякнули в темноте.
     Замкнулся, умолк, совсем отделился от людей старшина. От висков,  из-за
ушей прострелили его  лицо  пучки морщин.  Pот  стянуло,  губы потрескались.
Ходил он неловко,  будто прихватывало морозом мокрые втоки. Спал мало, ел из
своей  посудины,  чтобы не заразить солдат, бросил  пить совсем, в  земляной
работе  сделался немощен,  курил  беспрестанно, да военное  дело выполнял  с
лютостью-искал смерти.
     Но и смерть его сторонилась.
     Раздобыл старшина чистое белье, новый  вещмешок. Белье  надел, вещмешок
упрятал  в  ячейке.  В мешке  было что-то круглое.  Бойцы думали -  домашний
каравай хлеба. Но разнюхали  - противотанковая там мина. Зачем она старшине,
гадали.
     Не  отбив сгоряча, дуриком у них взятую  высотку, немцы пытались малыми
силами  взять ее обратно, и были отброшены. Тогда они  подготовились к атаке
тщательней, заскребли  все,  что  осталось под рукой,  и  даже  четыре танка
бросили в атаку.  Артиллеристы ударили  по танкам, один повредили, остальные
россыпью рванули к окопам, достигли высотки. Пэтээрщики, побухав из ружей по
лобовой броне танков,  пали на  дно  ячеек, носом  в  грязную  землю.  Танки
навалились, утюжат траншею, и никакой на них управы нету. Старшина  Мохнаков
не отрывался от стереотрубы артиллеристов, хотя те и ругались, прогоняя его.
Окутанный   пылью,  резво   бренча  левой   ослабшей  гусеницей,   покачивая
надульником пушки, лез  к наблюдательному пункту бывалый  танк.  На  лобовой
броне  его  всплескивали  цапины,  пестрая краска  отваливалась  лоскутьями,
свежий, сизый шов электросварки тянулся от переднего люка к поддону.
     Давно воюет этот танк, умелый в нем водитель, маневрирует смело, в пыль
прячется, боков не подставляет. Такой танк за десяток машин наработает!..
     Мохнаков  надел вещмешок за спину, затянулся в последний раз от толстой
цигарки, притоптал  окурок. "Запыживай, паря!" - сказал себе и выпрыгнул  из
окопа.  Он подпустил машину так  близко,  что водитель  отшатнулся, увидев в
открытый  люк вынырнувшего  из дыма  и  пыли  человека.  И старшина Мохнаков
увидел опаленное лицо водителя в детской розовой кожице  - бровей и ресниц у
него не было. Горел водитель, и не раз горел.
     Они глядели  друг  на друга  всего лишь мгновение, но по  предсмертному
ужасу,  мелькнувшему в водянистых глазах водителя, не трудно догадаться было
- немец все понял: русский солдат с тяжелым, ссохшимся лицом идет на смерть.
     Танк дернулся,  затормозил. Но  Мохнаков уже  нырнул под гусеницу,  она
вмяла его в прошлогоднюю запыленную  стерню.  От взрыва противотанковой мины
старая боевая машина  треснула  по  недавно сделанному  шву. Траки  гусеницы
забросило аж в траншею.
     A  там, где ложился  старшина  Мохнаков  под танк,  осталась  воронка с
испепеленной по краям  землею и черными стерженьками стерни.  Тело старшины,
пораженное  заразной, неизлечимой в окопах  болезнью, вместе с выгоревшим на
войне сердцем разнесло, разбросало по высотке, туманящейся с солнечного бока
зеленью.
     В  полевой  сумке  Мохнакова, оставленной на  НП, обнаружились награды,
приколотые  к бязевой  тряпочке,  и записка  командиру  взвода.  Просил  его
старшина   позаботиться  о   жeне   и   детях.  Адрес:  "Райцентр  Мотыгино,
Красноярского края, улица, номер дома...
     Но через несколько дней командира взвода и самого ранило в правое плечо
осколком мины. Он  почти сутки еще  просидел в земляной норке  на изопревшей
соломе, баюкая прибинтованную к туловищу руку,  налитую синенькой краской  и
клейковато  заблестевшую.  Замениться  некем:  старшины  не  стало,  младших
командиров выбило за весеннее наступление, Ланцова, Корнея Аркадьевича будто
бы в армейскую газету  забрали, но солдаты поговаривали,  что  совсем  его в
другое место забрали  за чернокнижье,  за приверженность к  Богу  и  вредным
разговорам. Грешили на Пафнутьева - он, змeина, заложил  человека. Из старых
солдат остались во взводе Малышев да Шкалик.
     Усталые, издерганные боями, вымазанные окопной глиной, солдаты, большей
частью  вернувшиеся из госпиталей  или собранные по украинским  селам, из-за
распутицы питающиеся чем попало, привычно  и безропотно вели  свои будничные
фронтовые  дела,  изредка   заглядывая  ко  взводному   в   норку,   не   за
распоряжениями, нет, а просто узнать-не надо ли чего ему?
     Вечером дежурный по взводу  сунул в щель  котелок,  оставил на тряпочке
ржаную  лепешку  собственной  выпечки. Борис прилепился  к  теплому ободку и
частыми глотками отхлебывал кипяток, заправленный лежалыми буряками. Лепешка
хрустели  на зубах. Солдаты  толкли  прикладами  прошлогоднее зерно и  пекли
лепехи на  саперных лопатках. Через силу домалывал Борис зубами затхловатое,
крупнодробленое, еле  склеенное в  лепешку зерно, заставляя себя изжевать ее
всю  до крошечки  -  солдаты оторвали от себя последнее,- уважать  фронтовое
братство он научился.
     Промочив  спекшееся  горло  остатками свекольного  чая,  он свернулся в
сырой щели. Трудился какой-то жук-землерой, обыгавший после холодов. Комочки
сыпались Борису на лицо, закатывались в ухо.
     Наутро  неистребимый,  заросший  малопородистой  бородой командир  роты
Филькин привел во взвод пополнение - человек  пятнадцать солдатиков двадцать
пятого года  рождения и с ними младшего лейтенанта, только что прибывшего из
уральского военного училища.
     Борис распрощался со взводом,  пожелал новому командиру с комсомольским
значком на гимнастерке долгой жизни и дружбы с солдатами.
     Филькин обнял взводного, бережно по спине похлопал:
     - Я буду ждать тебя, Боря!
     В дороге лейтенанта догнала повозка. На ней стоял, бойко мотая вожжами,
Шкалик,  отъевшийся  в госпитале,  очень всем довольный,  особенно тем,  что
сумели солдаты раздобыть повозку  - выбросили пустые ящики, столкнули наземь
ездового и велели догонять раненого товарища командира.
     С  радостью  забрался  лейтенант  в  повозку,  ткнулся  лицом  в мышами
пахнущую солому.  Его подбрасывало на выбоинах, катало по повозке, когда она
заваливалась  в  глубокие,  танками прорытые колдобины,  но  Борис все равно
дремал, отупев от боли и усталости.
     Шкалик, чмокая губами, шлепал кривоногую лошадь  вожжами по бокам и все
рассказывал, как  они ловко заполучили повозку,  как повозочный хватался  за
оружие,  но  потом,  когда  ему  дали лепешек  и чаю  из буряков,  а товарищ
командир роты угостил легким табаком, повозочный утешился.
     В грязном,  размешанном логу  повозка застряла. Борис попробовал помочь
Шкалику, да силенок и того  и другого оказалось маловато. Шкалик крикнул: "Я
чичас, товарищ лейтенант!"  - и прытко  побежал  вперед лошади, дергая ее за
узду.
     Лошадь, скрипя  колесами,  пошла в объезд, миновала бочажину, затрещала
кустами. Борис, уронив  голову, сидел по другую сторону лога, навалившись на
ствол  ветлы, изорванной  колесами. Внезапно  ударило пламя,  развалило  все
вокруг грохотом,  заклубился кислый  дым. Кашляя, давясь  удушьем,  взводный
слепо  ринулся в лог.  Перед ним, ломая чащу, упало и покатилось  колесо  от
телеги; из редеющего  дыма  выпадывало  и шлепалось  в  грязь что-то мягкое,
ударяя в голову запахом парной крови и взрывчатки.
     Шкалик  был   всегда   беспечен.  Но   он-то,   он,  окопный  командир,
ванька-взводный, с собачьим уже чутьем, почему позволил себе расслабиться  и
не почувствовал опасности?  Вон же они рядом стоят  - дощечки с намалеванным
черепом - ограждение минеров. Что это  с ним? Почему отерпло и притупилось в
нем все, чем держится человек в этой жизни?
     -  Бедный, бедный  мальчик! - сказал,  а может, подумал Борис  и  потер
распухшие и зудящие веки.  Не зная, что  делать, постоял еще, оглядываясь по
сторонам,  словно бы запоминая это безлюдное, неприметное место, истерзанное
колесами, воронками, и побрел лесом в санбат, надсаженный, полуглухой.
     Больно ему было от  раны,  ело  глаза окисью взрывчатки, но страдания в
сердце  не  было. Привык.  Ко  всему  привык.  Притерпелся.  Только  там,  в
выветренном, почти уже  пустом нутре поднялось что-то, толкнулось  в грудь и
оборвалось в устоявшуюся боль, дополнило ее свинцовой каплей.
     Нести свою душу Борису сделалось еще тяжелее.
     ...В санбате  оказалось  народу густо.  Офицеров на перевязку  вызывали
вперед. Но  Борис  по  окопной  привычке  везде быть с солдатами  забрался в
очередь  и  все пропускал  солдат, тех,  которые  казались  ему  тяжелее его
раненными.
     На стол он попал спустя сутки.
     Неповоротливая  и молчаливая медсестра  не стала  отмачивать  ссохшиеся
рыжие бинты, отодрала  их, будто фанеру, с плеча Бориса, промокнула тампоном
ударившую кровь из раны, дала ему таблетку, оглянулась воровато и сама съела
такую же. Бориса  начало укутывать кудельно-волокнистым  сном, у сестры тоже
затуманились глаза, губы ее сделались мокрые, сонно распяленные.
     Врач  в старомодных  очках с позолоченной оправой,  за которой остро  и
сердито  мерцали  влажные глаза,  расшевелил  Бориса, постукав  его по плечу
кулаком, спросил, где отдается  боль. Борис  вяло сказал: "Не знаю",- потому
что боль отозвалась везде.
     Врач озадаченно глянул на больного:
     - Наклюкаться где-то успел, сердечный,- и потыкал в рану зондом.
     Кровь потекла бойчее, защекотала струйкой спину,  живот. Бориса понесло
со стола.  Ему сделали укол,  потерли виски нашатырным  спиртом  и разрезали
плечо крест-накрест.
     Через  неделю,  от силы через две  - заверила лейтенанта старшая сестра
медсанбата,- он снова  будет в  строю. Что-то тут  не  так: ранение  в плечо
простым не бывает, при нем  ни  тряхнуться,  ни ворохнуться -  болит все. Да
пусть  -  не  все ли равно,  где  валяться,  лишь бы покойно было. Борис  не
горлопанил, не  ругался, эвакуации не  требовал,  привыкнув к боли,  лежал в
палатке  или  ехал  в санбатовской  машине,  смотрел  в  небо, и  жалостный,
устойчивый покой пеленал его младенческой полудремою.
     В солнечный незнойный  день, когда из лесу тянуло снегом, из логов, где
еще  серели обмылки  сугробов,- талой  водой  и  горьковато-медовым  запахом
цветущей ивы, Борис выполз  из палатки в бельишке, зашитом на животе, бросил
чиненое одеяло на  землю,  опустился  на него.  Он  сидел,  прислонившись  к
чешуйчатому стволу дерева, названия которого не знал.
     Мирно ему было.  Деловито жужжа, вспыхивая крыльями на солнце, полосами
тянули пчелы, оседали  на  распустившийся  ивняк. Ивы гудели,  шевелились от
пчел, казалось, курились они, разбрасывая искры по сторонам.
     Под  хмельное гудение пчел, переклик  пичужек,  возившихся над головой,
под трещание аиста, который ходил  по полю, пьяно качаясь,  замирая на одной
ноге, пуская клювом очереди в небо,  под умиротворенный весенний шум, совсем
не похожий на буйство вешней Сибири, Борис задремал.
     Он слышал  все звуки, чувствовал, как холодит сквозь одеяло  только еще
сверху отмякшая  земля, токи ее  слышал, рост нарождающейся травы и в  то же
время  ровно  бы  ничего не  слышал, ровно бы все,  что происходило  вокруг,
откликалось не в нем, а в другом каком-то человеке.
     Что-то легко коснулось руки, защекотало его. Борис  разлепил глаза.  По
запястью  ползла  узорчатая бабочка  и  с  серьезностью  молодого  фельдшера
ощупывала усиками зашелушившуюся от мыла кожу.
     Борис глядел, глядел на сторожкую бабочку и  увидел черные  крылышки на
рукавах желтого платья, окно в морозных узорах...
     - Лю-у-у-у-уся-а-а!
     Бабочка  сорвалась с  руки,  села на синеватую былку  нераспустившегося
цветка.
     - Лю-у-у-у-уся-а-а-а-а?!
     Бабочка   прилипла   к  голотелому  стеблю,  похожему   на   бескровную
человеческую жилку, дышала крыльями, готовая вот-вот взлететь.
     - Больной, ты не видел Люсю?
     Борис, глупенько  улыбаясь,  уставился на коротконогую женщину  с новым
цинковым ведром на сгибе руки.
     - Повариху не видел, спрашиваю? Он силился что-то понять.
     -  Ты чего,  совсем уже  ослабоумел? Повариху не помнишь,  которая тебя
каждый день по три раза столует? Бабочка успела улететь.
     - Ничего я не помню,- с досадою сказал лейтенант.
     -  Оно и видно.- Женщина покатилась на коротких  ногах к ручью, заорала
еще громче: - Лю-у-у-у-уся-а-а-а! Куда тебя черти унесли?
     "Люся,  куда  тебя  черти  унесли? -  Борис  ткнулся лицом  в  пахнущее
больницей одеяло.- Лю-у-у-уся-а-а! Да была ли ты, Люся? Была ли?!"
     Он грудью ощущал, как из земли равнодушно текло в него едва ощутимое ее
дыхание, и тоска его, и слабый бунт - не помеха, не помога земле. Она занята
своим  вековечным делом.  Она  на сносях, готовится  рожать  и,  как  всякая
роженица, вслушивается только в себя, в жизнь,
     шевелящуюся в недре. До него,  выдохшегося человечишка, нет ей никакого
дела - земля вечна, он мимолетный гость на ней.
     На очередном  обходе главный  врач санбата осмотрел Бориса, поворачивая
его то передом, то  задом, постучал кулаком под  правой лопаткой и, заметив,
что лейтенант сморщился, сурово спросил:
     - Болит?
     Борис опустил голову:
     - Болит.
     Врач  через  очки   бодуче   смотрел  на  него,  неторопливо  свертывая
кровянисто-багровые жилы фонендоскопа на руку:
     - Подзадержались вы у нас, подзадержались...
     Борис  уловил в  голосе врача  неприязнь и плохо спрятанное подозрение.
Послышалось угодливое хихиканье той самой санитарки коротконогой, что искала
повариху Люсю.
     -  У нас  тут не курорт, у нас санбат! У нас  каждое место на счету...-
напористо  заговорила  старшая сестра,  святоликая  женщина  с  милосердными
глазами, так  опрометчиво определившая лейтенанту две недели на излечение, а
он вот не оправдал ее надежд, лежит и лежит себе.
     Распятый на казенной койке ранбольной Костяев  Борис беспомощно и жалко
улыбался.  На его глазах однажды  сибирский веселый пареван  добивал гаечным
ключ