ея, как все
устало  в  человеке  от пота, грязи,  пропитанной  сыростью  и  запахом гари
военной одежды.
     - Пусть все лежит на столе,- сказала Люся и снялась с места.-  Немножко
еще помучайтесь, и я вас  побаню.  "Побаню!"  - подхватил  взводный тутошнее
слово.
     - Возьмите книжку, что ли,- приоткрыв дверь, посоветовала Люся.
     - Книжку? Какую книжку? Ах, книжку!
     В  маленькой комнатке  Борис присел перед этажеркой. Халат скрипнул  на
спине, он скорее выпрямился, распахнув полы, оглядел себя воровато и остался
недоволен: мослат, кожа в пупырышках от холода  и страха, бесцветные полоски
разбродно росли на ногах и на груди.
     Книжки касались все больше непонятных ему юридических дел.
     "Вот уж не подумал бы, что она какое-то отношение имеет к судам".
     Среди  учебников   и   наставлений  по   законодательству  обнаружилась
тонехонькая, зачитанная книжка в самодельной обложке.
     -  "Старые годы",- вслух прочел Борис. Прочел и как-то даже сам себе не
поверил, что вот стоит он в  беленькой, однооконной комнате, на  нем халат с
пояском.  От халата и от  кровати исходит дразнящий запах. Ну  может,  и нет
никакого запаха,  может, блазнится  он.  Тело не  чувствовало  халата  после
многослойной зимней  одежды,  как бы  сросшейся с кожей. Борис  нет-нет да и
пошевеливал плечами.
     Все еще позванивало в голове, давило на уши, нудило внутри.
     "Поспать бы минут двести-триста, а лучше четыреста!" - глядя на манящую
чистоту кровати, зевнул Борис и скользнул глазами по книжке.  "Довелось  мне
раз  побывать  в  большом  селе  Заборье. Стоит  оно  на  Волге.  Место  тут
привольное..." - Борис изумленно уставился на буквы  и уже  с  наслаждением,
вслух повторил  начало этой  старинной,  по-русски  жестокой и  по-русски же
слезливой истории.
     Музыка слов, даже шорох бумаги так его обрадовали, что  он в третий раз
повторил начальную фразу, дабы  услышать себя и удостовериться,  что все так
оно и есть:  он живой, по  телу его пробегает холодок, пупырит кожу, в руках
книжка,  которую можно читать, слушая самого себя. Как  будто  опасаясь, что
его оторвут, Борис торопливо читал слова из книжки и не понимал их, а только
слушал, слушал.
     - С кем вы тут?
     Лейтенант смотрел ни Люсю издалека.
     -  Да  вот  на  Мельникова-Печерского  напал,-  отозвался он  наконец.-
Хорошая какая книжка.
     - Я ее тоже очень люблю.- Люся  вытирала руки холщовой тряпкой.- Идите,
мойтесь.- Полизанная платком, она снова сделалась старше, строже, и глаза ее
опять отдалились в обыденность.
     Прежде  чем попасть  за  русскую  печку,  в  закуток, где  была  теплая
лежанка-на ней-то и приспособила Люся деревянное корыто, оставила баночку со
своедельным мылом,  мочалку, ведро  и ковшик,- Борис  выскреб  из-под  стола
запинанного туда озверело храпящими солдатами чердынского вояку, сводил  его
до лохани,  подержал  под  мышки до тех  пор, пока не  перестало журчать,  а
журчало долго, и только после этого сказал себе бодренько:
     - Крещайся, раб  божий! - сказал и, едва не  опрокинув корыто, с трудом
уселся в него.
     Он мылся,  подогнув под себя ноги, и  чувствовал, как сходит с него  не
грязь, а отболелая  кожа.  Из-под кожи, скотской, толстой,  грубой, соленой,
обнажается молодое, ссудороженное усталостью  тело, и так высветляется,  что
даже кости  слышны делаются, душа  жить начинает,  по  телу  медленно плывет
истома, качает корыто, будто лодку на волне, и несет, несет  куда-то в тихую
заводь полусонного лейтенантишку.
     Он старался не наплескать на  пол, не  обшлепать  стену, печку и все же
обшлепал печку, стену и наплескал на пол.
     В запечье совсем сделалось  душно, потянуло отсыревшей глиной, назьмом,
в носу сделалось щекотно. Вспомнилось Борису, как глянулось ему, когда  дома
перекладывали  печь.  Виднелось   все  до  мелочей.  Дома  все  перевернуто,
разгромлено - наступала вольность на  несколько  дней. Бегай сколько хочешь,
ночуй  у  соседей,  ешь  чего  придется и когда придется.  Мать, явившись  с
уроков, брезгливо  корчила губы, гусиным шагом ступала по мокрой глине, ломи
кирпича. Весь ее вид выражал нетерпение, досаду, и она поскорее скрывалась в
горнице, разя отца взыскующе-суровым взглядом.
     Отец,  тоже умаянный в школе, виновато подвязывался мешком, включался в
работу. Печник ободрял  его, говоря, вот, мол,  интеллигент, а грязного дела
не чуждается. Отец же поглядывал на  дверь горницы и заискивающе  предлагал:
"Детка, ты, может быть, в столовой покушаешь?.."
     Ответом ему было презрительное молчание.
     Борис таскал кирпичи, месил глину, путался под ногами мужиков, грязный,
мокрый, возбужденно звал: "Мама! Смотри, уж печка получается!.."
     А она и в самом деле получалась: из груды кирпичей,  из глины вырастало
сооружение, зевастое чело, глазки печурок, даже бордюрчик возле трубы.
     Печку наконец затопляли,  работники сосредоточенно ждали  -  что будет?
Нехотя,  с  сипом выбрасывая дым в  широкую ноздрю,  разгоралась печка.  Еще
темная,  чужая,  она постепенно  оживлялась,  начинала шипеть,  пощелкивать,
стрелять искрами  на шесток и обсыхать с  чела, делаясь пестрой, как корова,
становясь необходимой и привычной в дому.
     На кухонном столе  печник с отцом распивали поллитровку - для подогрева
и разгона печи. "Эй, хозяйка! Принимай работу!" - требовал печник.
     Хозяйка  на  призыв не  откликалась. Печник  обиженно  совал  в  карман
скомканные деньги, прощался  с хозяином за  руку и, как бы  сочувствуя ему и
поощряя в то же время, кивал на плотно затворенную дверь: "Я б с такой бабой
дня не стал жить!"
     В какой-то далекой,  но вдруг приблизившейся жизни все это  было. Борис
подтирал за печкой пол и не торопился уходить, желая  продлить нахлынувшее -
этот кусочек из прошлого, в котором все теперь было исполнено особого смысла
и значения.
     Шкалика снова успели  запинать под стол,  и он  там на голом прохладном
полу чувствовал себя лучше. "А пусть не лезет ко взрослым!"
     Отжав тряпку под рукомойником, Борис сполоснул руки и вошел в комнату.
     Люся  сидела  на скамье, отпарывала подворотничок, как бы  спаявшийся с
гимнастеркой плесенно-серыми наплывами.
     -  Воскрес  раб божий! -  с деланной лихостью отрапортовал Борис, слабо
надеясь, что в подворотничке гимнастерки ничего нету, никаких таких зверей.
     Отложив гимнастерку,  Люся, теперь уже открытым взглядом, по-матерински
близко  и ласково  глядела на  него.  Русые волосы лейтенанта, волнистые  от
природы,  взялись кучерявинками.  Глаза ровно бы  тоже  отмылись. Ярче алела
натертая ссадина на худой  шее. Весь  этот парень,  без единого пятнышка  на
лице, с безгрешным взглядом, в  ситцевом халате, до того был смущен,  что не
угадывался в нем окопный командир.
     - Ох, товарищ лейтенант! Не одна дивчина потеряет голову из-за вас!
     - Глупости какие! - отбился лейтенант и тут же быстро спросил: - Почему
это?
     -  Потому что потому,- заявила Люся, поднимаясь.-  Девчонки  таких  вот
мальчиков чувствуют и любят, а замуж идут за скотов. Ну, я исчезла! Ложитесь
с богом! -  Люся мимоходом погладила его  по щеке,  и было  в ласке  ее и  в
словах  какое-то  снисходительное  над  ним   превосходство.  Никак  она  не
постигалась  и не улавливалась.  Даже когда смеялась, в глазах ее оставалась
недвижная  печаль, и глаза эти  так отдельно  и жили на ее лице своей строго
сосредоточенной и всепонимающей жизнью.
     "Но  ведь  она  моложе меня или одногодок?" -  подумал Борис, юркнув  в
постель, однако дальше думать ничего не сумел.
     Веки сами собой налились тяжестью, сон медведем навалился на него.
     Ординарец комроты Филькина, наглый  парень, гордящийся тем,  что  сидел
два  раза  в тюрьме  за хулиганство,  ныне  пододевшийся  в  комсоставовский
полушубок, в  чесанки  и  белую шапку,  злорадно  растолкал Бориса  и других
командиров задолго до рассвета.
     - Ой!  А  я  выстирать-то  не  успела! Побоялась  идти ночью по воду на
речку. Утром думала...-  виновато сказала хозяйка и, прислонившись  к печке,
ждала,  пока  Борис переоденется  в комнате.- Вы приходите еще,-  все так же
виновато добавила она, когда Борис явился на кухню.- Я и выстираю тогда...
     - Спасибо. Если удастся,- сонно отозвался Борис и прокашлялся, подумав:
это она старшины  побоялась.  С завистью глянув на  мертво спящих солдат, он
кивнул Люсе головой и вышел из хаты.
     -  Заспались,  заспались,  прапоры!  -  такими  словами  встретил своих
командиров Филькин. Он, когда  бывал  не в духе, всегда  так  обидно называл
своих взводных. Иные из них сердились, в  пререкания вступали. Но в это утро
и языком-то ворочать не хотелось. Комвзводы хохлились на стуже, пряча лица в
поднятые воротники  шинелей.- Э-эх, прапоры,  прапоры!  - вздохнул Филькин и
повел их  за  собой из  уютного украинского  местечка  к  разбитому  хутору,
навстречу  занимающемуся рассвету,  сталисто отсвечивающему на  дальнем краю
неба, мутно проступившему в заснеженных полях.
     Комроты курил уже не сигареты, а  крепкую махру. Он, должно быть, так и
не  ложился.  Убивал  крепким  табаком  сон.   Он  вообще-то  ничего  мужик,
вспыхивает берестой,  трещит, копоть  поднимать любит большую. Но и остывает
быстро. Не его же вина,  что  немец  не сдастся. Комроты сообщил,  что вчера
наши парламентеры предложили полную  капитуляцию командованию группировки  и
по радио до позднего часа твердили, что это последнее предупреждение. Отказ.
     Засел противник по оврагам, в полях  - молчит, держится. Зачем? За что?
Какой в этом смысл? И вообще какой смысл но всем этом? В таком вот  побоище?
Чтоб еще раз доказать превосходство человека  над человеком? Мимоходом Борис
видел  пленных  -   ничего   в  них  не  только   сверхчеловеческого,  но  и
человеческого-то  не  осталось.  Обмороженные,  опухшие   от   голода,  едва
шевелящиеся солдаты  в  ремках,  в  дырявой  студеной  обуви.  И  вот  их-то
добивать? Кто, что принуждает их умирать так мучительно? Кому это нужно?
     - Кемаришь, Боря?
     Борис вскинулся. Надо же! Научился на ходу дрыхать... Как это у Чехова?
Если зайца долго лупить, он спички зажигать научится...
     Светлее сделалось. И вроде  бы еще холоднее. Все нутро от дрожи вот-вот
рассыплется. "Душа  скулит и просится  в  санчасть!.." - рыдающими  голосами
пели  когда-то  земляки-блатняги,  всегда  изобильно   водившиеся  в  родном
сибирском городке.
     - Видишь поле за оврагами и за речкой? - спросил Филькин и сунул Борису
бинокль со словами:- Пора бы уж своим обзавестись... Последний опорный пункт
фашистов,  товарищи командиры,- показывая рукой на село  за полем, продолжал
комроты. Держа  на отлете бинокль с холодными  ободками, Борис ждал, чего он
еще скажет.- По сигналу ракет - с двух сторон!..
     - Опять мы?! - зароптали взводные.
     - И мы!  -  снова разъярился  комроты  Филькин.-  Нас что,  сюда рыжики
собирать  послали?  У меня  чтоб  через час все на  исходных были! И никаких
соплей! - Филькин сурово поглядел  на Бориса.- Бить  фрица, чтоб у него зубы
крошились! Чтобы охота воевать отпала...
     Прибавив  для выразительности  крепкое слово, Филькин выхватил у Бориса
бинокль и поспешил  куда-то, выбрасывая из перемерзлого снега кривые казачьи
ноги.
     Взводные  вернулись  в  проснувшееся уже  местечко, как  велел командир
роты, выжили солдат из тепла во чисто поле.
     Солдаты сперва ворчали, но потом  залегли и снегу и  примолкли,  пробуя
еще  дремать,  кляня  про  себя  немцев.  И  чего  еще ждут проклятые?  Чего
вынюхивают?  Богу  своему нарядному о спасении молятся? Да  какой же тут бог
поможет, когда окружение  и силы военной столько, что и мышь не проскочит из
кольца...
     За  оврагом взвилась  красная ракета,  затем серия  зеленых.  По  всему
хутору зарычали танки, машины.  Колонна на дороге рассыпалась, зашевелилась.
Сначала медленно, ломая остатки плетней и худенькие сады по склонам оврагов,
врассыпную ползли танки и самоходки. Затем,  будто сбросив  путы, рванулись,
пустив черные дымы, заваливаясь в воронках, поныривая в сугробах.
     Ударила  артиллерия.  Зафукали  из  снега  эрэсы. Вытащив  пистолет  со
сношенной  воронью,  метнулся  к оврагам комроты Филькин. Бойцы поднялись из
снега...
     Возле оврагов танки и самоходки застопорили, открыли огонь из пушек. От
хутора  с  воем  полетели  мины. Филькин  осадил пехотинцев, велел ложиться.
Обстановка  все  еще  неясная.  Многие  огневые  перемещены.   Связь  снегом
похоронило. Минометчики  и  артиллеристы запросто лупанут  по  башкам, после
каяться будут, магарыч ставить, чтоб жалобу на них не писали.
     И в  самом  деле вскоре  чуть  не попало.  Те же гаубицы-полуторасотки,
которые в  ночном бою бухали за спиной  пехоты, начали месить овраги  и раза
два  угодили уж поверху.  Бойцы  отползли  к  огородам,  уроненным  плетням,
заработали лопатами,  окапываясь.  Мерзло  визжа  гусеницами,  танки  начали
обтекать овраги,  выползли к полю, охватывая его с двух сторон, сгоняя врага
в  неглубокую  пойму  речки,  по которой сплошь впритык стояли  не  двигаясь
машины, орудия, вездеходы, несколько танков с открытыми люками.
     Пехота раздробленно постреливала  из  винтовок и пулеметов.  Значит, не
наступила ее пора. Тут всякий солдат себе стратег.
     Когда-то  Борис,   как  и  многие   молодые,  от  начитанности  прыткие
командиры, не понимал этого и понимать не желал. На  фронт из полковой школы
он  прибыл, когда немец  спешно катился  с Северного Кавказа  и Кубани. Наши
войска  настойчиво догоняли  противника,  меся сначала  кубанский  чернозем,
затем песок со снегом, и никак не могли догнать.
     Борису так хотелось скорее настичь врага, сразиться.
     "Успеешь,  младший лейтенант, успеешь! Немца хватит на всех  и  на тебя
тоже!"  -  снисходительно  успокаивали  неторопливо  топающие,  покуривающие
табачок рассудительные бойцы. В мешковатых шинелях, с флягами и котелками на
боку, с рюкзаком, горбато дыбящимся за спиной, они совсем не походили на тот
образ   бойца,   какого  мечтал  вести  вперед  Борис.  Они  и  двигались-то
неторопливо, но  так ловко, что  к вечеру  неизменно оказывались в селе  или
станице, мало побитых врагом, располагались на ночевку удобно, обстоятельно,
иные даже и на пару с черноокими, податливо игривыми казачками.
     "Вот,  понимаешь, воины! -  негодовал младший  лейтенант.-  Враг топчет
нашу священную землю, а они, понимаешь!"
     Сам  он  до  того  изнервничался, до  того избегался,  наголодовался  в
придонских степях, что появились у  него мозоли на ногах и на руках, по телу
пошли  чирьи. Его  особенно изумили мозоли на  руках:  земли не  копал,  все
только суетился, кричал, бегал - и вот тебе на!..
     Врага  настигли в  Харьковской  области.  Дождался-таки  боя молодой  и
горячий командир. Дрожало все в нем от нетерпеливой жажды  схватки. Запотела
даже ручка нагана, заранее вынутого из кирзовой кобуры и заложенного за борт
телогрейки. Он неистово сжимал  ручку, готовый  расстреливать врага в  упор,
если понадобится, и рукояткой долбануть по башке. Обидно было немножко,  что
не дали ему настоящий  пистолет  -  из нагана  какая  стрельба?! Но  в руках
умелого,  целеустремленного  воина,  как  учили  в полковой  школе,  древний
семизарядный наган может стать грозным оружием.
     И  не успели еще разорваться последние снаряды артналета, еще и ракеты,
свистнувшие над окопами и каплями  опадающие вниз, не погасли, как  выскочил
Борис из траншеи, громогласно, как ему показалось,  на самом деле сорванно и
визгливо закричал: "За мной!  Ур-ра!" - и, махая  наганом, помчался  вперед.
Помчался  и отчего-то  не услышал  за собой героических возгласов,  грозного
топота. Оглянулся: солдаты  шли  в атаку перебежками, неторопливо, деловито,
как  будто  не  в  бою, на  работе  были  они  и  выполняли  ее  расчетливо,
обстоятельно,  не обращая  вроде бы никакого  внимания друг  на  друга  и на
своего боевого командира.
     "Трусы! Негодяи! Вперед!.." -  заорал  пуще прежнего младший лейтенант,
но никто вперед не бросился, кроме двух-трех молоденьких солдатиков, которых
тут же и подсекло пулями. И тогда  пришло молниеносное решение: пристрелить.
Пристрелить  для   примера  одного  из  этих  молчаливых  бойцов,  с  лицом,
отстраненным  от  боя, от  мира и  от всего на свете, с  фигурой  совсем  не
боевой...
     И  как  на  грех  плюхнулся  рядом  с  ним  дядька,  плюхнулся и  начал
немедленно орудовать лопатой, закапывая сначала голову, потом дальше, глубже
вгрызаясь в землю.
     Борис на  него заорал, даже затопал:  "Ты  что, копать сюда прибыл  или
биться?" - собрался даже, нет, не застрелить  - боязно все  же стрелять-то,-
хотя  бы стукнуть  подлеца  наганом. Как вдруг  солдат этот,  с  двухцветной
щетиной  на лице,  каурой и седой, бесцеремонно рванул лейтенанта  за сапог,
уронил  рядом с собой, да еще и подгреб  под себя, будто кубанскую молодуху.
"Убьют ведь, дура!"  -  сказал солдат и  стал куда-то  стрелять из винтовки,
потом вскочил и  невообразимо проворно для его  возраста ринулся  вперед,  и
вроде бы  как занырнул в воду, крикнув  напоследок: "Не горячись!..  За мной
следи..."
     Смеяться  над  Борисом  особо  не  смеялись,  но  так,  между   прочим,
подъелдыкивали: "Нам  чо? Мы за нашим  отцом-командиром  -  как за  каменной
стеной,без  страху  и  сомнения!..  Он   как   побежит,   как  всех  наганом
застрелит!.. Нам токо трофеи собирать..."
     Не  сразу,  нет,  а  после многих боев, после ранения,  после госпиталя
застыдился   себя   Борис,  такого  самонадеянного,  такого   разудалого   и
несуразного, дошел головой своей, что не  солдаты  за  ним, он за солдатами!
Солдат, он  и  без него  знает, что надо делать  на войне, и лучше  всего, и
тверже  всего знает он, что, пока в землю закопан,- ему сам  черт не брат, а
вот когда выскочит  из  земли наверх  - так неизвестно, чего будет:  могут и
убить. Поэтому, пока возможно, он не  выберется оттудова и за  всяким-яким в
атаку  не пойдет,  будет  ждать,  когда  свой  ванька-взводный даст  команду
вылазить из окопа и идти вперед. Уж если свой ванька-взводный пошел, значит,
все  возможности  к тому,  чтобы  не идти,  исчерпаны.  Но  и  тогда,  когда
ванька-взводиый, поминая  всех богов, попа, Гитлера  и много других  людей и
предметов, вылезет наверх, даст кому-нибудь пинка-другого, зовя  в сражение,
старый вояка  еще секунду-другую перебудет в окопе, замешкается с каким-либо
делом, дело же, не пускающее  его наверх, всегда  найдется, и всегда в вояке
живет надежда, что, может, все обойдется, может, вылезать-то вовсе не надо -
артиллерия, может, лупанет, может, самолеты его или наши налетят, начнут без
разбору  своих  и  чужих  бомбить, может,  немец  сам убежит, либо  еще  что
случится...
     А  так  как  на  войне   много   чего   случается,-  глядишь,  эта  вот
секунда-другая и продлит жизнь солдата на целый век, в это время и  пролетит
его пуля...
     Но прошел всякий срок. Дальше уж оставаться в окопе  неприлично, дальше
уж  подло  в нем оставаться,  зная,  что товарищи  твои  начали свое тяжкое,
смертное дело  и любой из них  в  любое мгновение может погибнуть.  Распаляя
самого себя матом, разом отринув от себя все земное, собранный  в комок, все
слышащий, все видящий, вымахнет боец  из окопа и сделает бросок к той кочке,
к  пню,  к  забору,  к  убитой  лошади,  к  опрокинутой повозке,  а то  и  к
закоченелому фашисту, словом, к заранее  намеченной позиции,  сразу же падет
и, если возможно, палить начнет из оружия,  какое у него  имеется. Если  его
при броске зацепило,  но  рана не  смертельная  -  боец палит еще пуще, коли
подползет  к  нему  свой  брат-солдат  помочь  перевязкой,  он его  отгонит,
призывая биться.  Сейчас  главное  - закрепиться,  сейчас  главное-палить  и
палить, чтобы враг не  очухался. Бейся,  боец, пали, не  метусись  и намечай
себе  объект для следующего броска - боже упаси  ослабить