ота, мужики, иль бабы
от любви задушат. В восемнадцать у  меня уж ребенок в  зыбке пищал  и титьку
требовал.  В  девятнадцать второй появился, да все девки - Зойка, Малашка, я
уж  парня начал выкраивать да  вытачивать, да тут меня -  хоп и в армию, и с
тех пор я, почитай, дома и не видел. В отпуске после Халхин-Гола был, и все.
Правда, парня  все-таки успел за отпуск смастерить - мастак я  на  эти дела,
о-ох, мастак! Мне вот  юбку на  бочонок  с  селедкой  надень или  платье  на
полевую кухню  надень и скажи  - баба, дай выпить - и полезу, никакой  огонь
меня не остановит!
     Хлебушек совсем раскис, но был  горяч,  пах  дымом,  хрустел  угольком,
тепло расходилось по нутру.
     -  ...Тебе уже  двадцатый,-  напрягся  слухом  Борис,- но  ты  еще и не
знаешь, куда она комлем лежит. Немцам вон и  бордели, и  отпуска...  а у нас
потаскушку свалишь - и праздник тебе.
     "Чего  это  он?  -  снова  заставил  себя  слушать Борис.- А-а, про баб
опять..."
     -  К потаскушкам бы и приставал. Зачем же  к честной женщине-то лезешь?
Озверел?
     - Все они честные. Такая  вот  "честная" и наградила  трофейным добром.
Столько поубито и столько сведено народу, чего там какая-то бабенка...  А ты
бы  вправду  застрелил бы  меня?  -  испытывающе, сбоку  глядел Мохнаков  на
лейтенанта.
     - Да!
     Старшина  скрипуче  крякнул, затянулся цигаркой, выпустил  себе в глаза
дым.
     -  Светлый  ты парень!  Почитаю  я тебя.-  Мохнаков  пальцами  раздавил
цигарку, вытер руку об  валенок.-  За то почитаю, чего  сам не имею... Э-эх.
Шибко ты молод. Не  понять тебе. Весь я вышел.  Сердце истратил... И не жаль
мне никого.  Мне и себя не жаль. Не вылечусь я.  Не откуплюсь  этим золотом.
Так это. Дурь, блажь. Баловство.
     Чувствуя себя совсем виноватым, Борис произнес:
     - Может, попросить полкового врача?.. Я бы... мог...
     - Ду-ура! Не суйся  уж  куда  тебя  не просят!..  Эх  ты,  Боря,  Боря,
разудала голова! Меня ж в штрафную запердячат.
     - В штрафную?
     - Ну а куда же еще?
     - Да за что в штрафную-то?
     - За смелость. Понял?
     - Пойдем отсюда, Мохнаков, а? Пойдем!
     Старшина хотел стряхнуть снег и землю с обвислой спины лейтенанта, руку
уж  было  протянул,  но спохватился,  убрал руку,  еще  запоет: "Не... не...
не..."
     По  слепому  отростку  оврага,  до  краев  забитому ярко-белым,  рыхлым
снегом, пер старшина с выпущенными поверх валенок брюками, торил  дорогу. Во
всей его с размаху,  топором рубленной фигуре, в спине,  тугой,  как мешок с
мукою, и в  крутом  медвежьем  загривке, чудилось  что-то сумрачное. В глуби
его,  что в  тайге,  которая его породила, угадывалось  что-то  затаенное  и
жутковатое, темень там была и буреломиик.
     Борису даже и не хотелось привыкать к мысли, что такого диковинной силы
человека   можно  потерять  из-за  пустяка.   Богатырь   и  умирать   должен
по-богатырски, а не гнить от паршивой болезни морально  ущербных  морячков и
портовых  проституток. Старшина начал отступать еще  с  границы, не  однажды
валялся  в госпитале, знал холод, окружения, прорывы,  но  в плен не угодил.
Везло,  говорит, и,  наверное,  оттого  везло, что придерживался  старинного
правила русских воинов - лучше смерть, чем неволя.
     Старшина  вжился в войну, привык к  ней и умел переступить  те  мелочи,
которые часто бывают не нужны  на войне,  вредны фронтовой жизни. Он никогда
не  говорил  о том, как будет жить после войны. Он мог  быть только военным,
умел только стрелять и ничего  больше. Так думалось о нем. А что теперь? Что
дальше?
     Борис   уткнулся   в  жестяную  твердь  полушубка  Мохнакова.  Старшина
остановился  у среза земли, упершись во что-то  глазами. Лейтенант проследил
за взглядом  Мохнакова.  Втиснувшись  задом  в норку, выдолбленную  в  стене
оврага,  толсто  запаленного  снегом,  сидел немец.  Рукавица  с  кроликовой
оторочкой была  высунута  из  снега  и  на  ней  лежали  часы.  Дешевенькие,
штампованные  часы  швейцарской фирмы,  за  которые  больше  литра  самогона
цивильные люди не давали.
     Старшина  валенком  разгреб  ноги  немца.  Снег  наверху   был  чист  и
рассыпчат,  но  внизу  состылся  в  кровавые  комки. Ноги  немца,  игрушечно
повернутые носками  сапог в разные  стороны, покоились ровно  бы отдельно от
человека.
     Немец дернулся к старшине, но тут же  перевел тусклый взгляд на Бориса,
шевельнул обметанным щетиной ртом:
     - Хифе... Хильфе...
     Под  недавней,  остренькой,  но уже  седой щетиной  шелушились коросты,
впалые щеки земляно чернели, всюду: в коростах, в бровях и даже в ресницах -
копошились, спешили доесть человека вши.
     - Хильфе! Хильфе!.. За мир битте... реттен зи мих...
     - Чего он говорит?
     - Просит спасти.
     - Спасти! - Мохнаков  покачал головой.- С двумя-то перебитыми лапами? -
старшина  снова  отхаркнулся в  снег.-  Своих  с  такими ранениями  хоронить
сегодня будем...
     Борис начал без надобности заправлять шинель, шарить руками по поясу.
     Немец ловил его взгляд:
     - Реттен зи виллен... Хильфе...
     - Иди-ка отсудова, лейтенант.
     - Ты что? Ты что задумал?
     - Я тебе сказал - иди! - снимая с плеча  автомат, повторил Мохнаков.- И
не оглядывайся.
     Борис понимал  - немец обречен,  иначе такой живучий человек примет еще
столько нечеловеческих мук, и самая  страшная и последняя  мука, когда твари
ползучие доедают человека. Добивши этого горемыку, Мохнаков сотворит большую
милость, иначе они  будут спускаться по остывающему телу, с головы, из ушей,
бровей под одежду,  облепит пояс,  кишеть будут под  мышками и,  наконец,  в
комок собьются в промежности, будут  жрать бесчувственное тело, пока оно еще
теплое,  потом  сыпанут  с  него серой  пылью, покопошатся и застынут вокруг
трупа.  Они   тоже   подохнут!   Напьются   крови,  нажрутся  и  передохнут!
Пере-до-о-ох ну т!..
     Неистовое, мстительное  чувство охватило Бориса,  вызвало в  нем прилив
негодования,  но  голос  еще  живого  человека, испеченный морозом,  царапал
сердце.
     Немец вывалился из норки,  дергался  в снегу живым до пояса  туловищем,
пытался  ползти  за  Борисом  и все  протягивал  ему  руку. Он еще  надеялся
выкупить свою жизнь такими крохотными, такими дешевенькими часами.
     - Да иди же ты, ебут твою мать! - гаркнул Мохнаков.
     Рванувшись  вверх,  Борис  приступил  полу  шинели,  упал и  замолотил,
замолотил руками и ногами, словно выбивался вплавь из давящей глубины.
     Донеслось  хриплое,  надтреснутое  завывание  -   так  кричат  в  тайге
изнемогающие звери, покинутые своим табуном.
     Борис прикрыл уши  рукавицами,  но он слышал, слышал предсмертный вой и
экономную очередь автомата, оборвавшую его.
     Под ясным и  холодным солнцем, окольцованным  стужей,  укатывающимся за
косогор, двигались люди. Снежно и тихо было вокруг, до звона в ушах.
     Мохнаков  догнал  Бориса  в  поле,  подвел  к  повозке,  опрокинул  ее,
вытряхнув, будто из домовины, окоченевшего раненого, хлопнул по  дну повозки
ладонью,  с исподу и вовсе на домовину  похожей, разулся и начал вытряхивать
из валенок снег.
     - Чо сидишь-то? Маму вспомнил? Переверни портянки сухим концом!
     Борис стягивал валенки, вытряхивал и выбирал из них горстями снег,  а в
голове  его само  собой  повторялось и повторялось: "Больную птицу  и в стае
клюют. Больную птицу..."
     От  хутора к местечку тянулись колонны пленных. В кюветах, запорошенных
снегом,  валялись  убитые  кони  и  люди. Кюветы забиты  барахлом,  мясом  и
железом. За хутором, в полях и возле  дороги  скопища распотрошенных танков,
скелеты машин. Всюду дымились кухни, ужо налажены были пожарки: бочки из-под
бензина,  под  которыми  пластался  огонь;  в   глухо  закрытых  бочках,  на
деревянном решетье  прожаривалось  белье,  гимнастерки  и штаны.  Солдатня в
валенках,  в  шапках и  шинелях плясала вокруг костров.  Так будет  полчаса.
Затем белье и гимнастерки - на себя, шинели, валенки и шайки - в бочку.
     Миротворно постукивали движки. Буксовали  машины. В полях темнели пятна
сгоревших  скирд  соломы.  Возле   густого  бора,  вздымающегося  по  склону
некрутого  косолобка,  стояли   закрытые  машины  и  палатки  санрот.  Здесь
показывали  кино на простыне, прикрепленной  к  стволам сосен.  Лейтенант  и
старшина  немного  задержались,  посмотрели,  как развеселый  парень  Антоша
Рыбкин, напевая песни, запросто  дурачил и  побеждал  затурканных, суетливых
врагов.
     Зрители чистосердечно радовались успехам киношного вояки.
     Сами они находились на совсем другой войне.
     "Идем в крови и пламени, в пороховом дыму".
     Скрипели и скрипели шаги по снегу.  Тянулись и тянулись колонны пленных
по  дороге,  отмеченных  реденькими  столбами  с  обрезью  вислых  проводов,
втянутых  в  снег. Столбы  либо уронены  и  унесены на дрова,  либо внаклон,
редко-редко  где  одиноким   истуканчиком   торчал  сам   по   себе   бойкий
подбоченившийся столбик.
     Старшину  и Бориса согнали на обочину дороги "студебеккеры".  В машинах
плотно, один к одному,  сидели, замотанные  шарфами, подшлемниками, тряпьем,
пленные.  Все с  засунутыми в  рукава руками,  все согбенные, все  одинаково
бесцветные и немые.
     - Ишь,- ругался Мохнаков,- фрицы на  машинах, а мы  пешком! Хочь  дома,
хочь в плену, хочь бы на том свете...
     - Часы-то взял?
     - Не, выбросил.
     Вечер  медленно опускался. Радио где-то слышалось.  Синь  проступала по
оврагам,  жилистой сделалась белая  земля. Тени от  одиноких  столбов длинно
легли на поля. Под деревьями загустело. Даже в кювете настоялась синь.
     Ходили саперы со щупами и тоже таскали за собой синие, бесплотные тени.
Поля  в  танковых  и  машинных   следах.  Израненная,  тихая  земелюшка  вся
перепоясана серыми  бинтами. Из края в край по ней  искры ходили, не  остыло
еще, не  отболело,  видать, страдающее тело  ее, синими сумерками  накрывало
усталую, безропотную землю.
     Хозяйки  дома  не  было.  Солдаты  все  уже  спали  на  полу.  Дневалил
Пафнутьев.  Морда  у него подозрительно  раскраснелась.  Ушлые  глазки сияли
лучезарно  и  возбужденно.  Ему хотелось  беседовать  и даже петь, но  Борис
приказал Пафнутьеву  ложиться спать,  а сам примостился  у печки,  да так  и
сидел, весь остывший изнутри, на последнем пределе усталости.
     Он  время от  времени  облизывал  губы, шершавые, что еловая шишка.  Ни
двигаться, ни думать не хотелось,  только бы согреться  и забыть обо всем на
свете. Жалким,  одиноким казался  себе Борис и рад был, что никто его сейчас
не  видит: старшина снова остался ночевать в  другой избе, хозяйка по делам,
видать,  куда-то  ушла.  Кто она? И  какие у нее дела  могут  быть,  у  этой
одинокой, нездешней женщины?
     Дрема накатывает,  костенит холодом  тело взводного. Чувство гнетущего,
нелегкого покоя наваливается на него. Не познанная еще, вялая мысль о смерти
начинает  червяком  шевелиться в  голове,  и не  пугает,  наоборот,  как  бы
пробуждает  любопытство  внезапной простоты  своей:  вот так  бы  заснуть  в
безвестном  местечке,  в  чьей-то безвестной  хате  и ото всего  отрешиться.
Разом... незаметно и навсегда...
     Было бы так хорошо... разом и навсегда.
     А  дальше  пошло-поехало, полусон, полубред, он и  сам  понимал всю его
нелепость, но  очнуться, отогнать от себя липкое, полубредовое состояние  не
мог, не было сил.
     Виделась  ему  в  ломаном, искрошенном  бурьяне  черная баня, до оконца
вросшая  в землю,  и  он  даже  усмехнулся,  вспомнив  сибирскую  поговорку:
"Богатому богатство снится, а вшивому - баня..."
     Вот баня  оказалась на  льду, под  ней таяло,  и  она лепехой плавала в
навозной жиже,  соря черной  сажей и фукая пламенем  в  трубу. Из бани через
подтай мостки неизвестно куда проложены. Но мосткам, зажав веник под мышкой,
опасливо  пробирался  тощий  человек.  Борис  узнал себя.  В  бане  докрасна
раскаленная  каменка,  клокочет  вода  в бочке, пар, жара, но на стенах бани
куржак. Человек уже не Борис, другой какой-то человек, клацая зубами рвет на
себе  одежду и,  подпрыгивая,  орет: "Идем  в крови  и  пламени..."-пуговицы
булькают в шайку с водой.  Человек хлещет прямо из шайки  на огненно горячую
каменку. Взрыв! Человек  ржет, хохочет и пляшет голыми ногами на льду, держа
на черной  ладони сверкающие часики, в другой руке у него веник, и он хлещет
себя,  хлещет,  завывая: "О-о-ох,  война-а-ааа!  Ох, война-а-ааа!"  Весь  он
черный делается, а голова белая, вроде бы в  мыльной пене, но  это  не пена,
куржак это. Человек  рвет волосы на голове, они не  рвутся, ломаются мерзло,
сыплются, сыплются. Человек выскочил из бани - мостки унесло. Прислонив руку
к уху,  человек слушает  часы и  бредет  от бани все  глубже, дальше - не по
воде, по чему-то  черному, густому. Кровь  это,  прибоем, валом накатывающая
кровь.  Человек бросает  часики  в  красные  волны  и  начинает  плескаться,
ворохами бросает на себя кровь, дико гогоча, ныряет в нее, плывет вразмашку,
голова его чем дальше, тем чернее...
     Никогда, наверное, ни один человек не радовался так своему пробуждению,
как  Борис обрадовался  ему. Впрочем, было это  не пробуждение,  а  какой-то
выброс из чудовищного помутнения разума.  Казалось, еще  маленько, чуть-чуть
еще продлить тот кошмар, и сердце его,  голова, душа его или то, что зовется
душой, не  выдержат, возопят и разорвутся в нем, разнесут в клочья  всю  его
плоть, все, в чем помещается эта самая человеческая душа.
     "Во  довоевался!  Во налюбовался видами войны!" -  тихая, раздавленная,
зашевелилась первая  мыслишка в  голове Бориса  после того, как он, чуть  не
упавши с припечка, очнулся и для начала  ощупал себя, чтобы  удостовериться,
что он  - это он, жив пока,  все свое при нем, разопрел он и угорел он возле
печки, растрескавшейся от перегрева.
     Воинство спит, Шкалик бредит, Ланцов рукой по соломе водит - выступает,
речь говорит, философствует. Пафнутьев напился-таки на дармовщинку до полных
кондиций, и как  хрястнулся  со скамьи под стол, так там меж ножек и заснул,
высунув наружу голову, как петух из курятника.
     "Что  это  я? Что за  блажь?  Что за  дурь в  голову лезет? Так ведь  и
спятить можно.  Люди как  люди, живут, воюют,  спят, врага добивают,  победу
добывают, о доме мечтают, а  я? "Книжков  начитался!"  Правильно  Пафнутьев,
правильно, ни к чему книжки читать, да и писать тоже. Без них убивать легче,
жить проще!.."
     Придерживаясь за стены, ощупью Борис пробрался в маленькую комнатку. Не
открывая глаз,  разделся, побросал амуницию куда-то во тьму,  упал на низкую
кровать.
     Никакие  потрясения  не  могли еще отнять  стремления  молодого тела  к
отдыху и восполнению сил.
     И  снова виделся  ему  сон,  снова  длинный,  снова  нелепый,  но  этот
начинался хорошо, плавно, и, узнавая этот сон-воспоминание, лейтенант охотно
ему отдался, смотрел будто кино в школьном клубе: земля,  залитая водою, без
волн, без трещин и даже без ряби. Чистая-чистая вода, над нею  чистое-чистое
небо. И небо и  вода оплеснуты солнцем. По  воде идет паровоз, тянет вагоны,
целый состав, след, расходясь на стороны, растворяется вдали. Море без конца
и края,  небо, неизвестно где  сливающееся с морем. И нет конца свету. И нет
ничего на свете. Все утопло, покрылось толщей воды.
     Паровоз вот-вот  ухнет  в  глубину,  зашипит  головешкою,  и  коробочки
вагонов, пощелкивая, ссыплются туда же вместе с людьми, с печами, с нарами и
солдатскими  пожитками. Вода  сомкнется, покроет гладью  то место,  где  шел
состав. И тогда мир этот,  залитый  солнцем, вовсе  успокоится,  будет вода,
небо, солнце - и ничего больше! Зыбкий мир, без земли,  без леса, без травы.
Хочется подняться и  лететь, лететь  к какому-нибудь берегу,  к какой-нибудь
жизни.
     Но  тело  приросло  к  чему-то, вкоренилось.  Ощущением  безнадежности,
пустоты наполнилось  все вокруг.  Усталые  птицы,  изнемогая в  беспрерывном
полете,  падали  на  крыши  вагонов, громко  бухали крыльями  по железу.  Их
закруживало, бросало в двери, они шарахались по вагону.
     И  опять тот человек  из  бани,  нагой, узластый, явился, начал  махать
веником, гоняться за птицами, сшибал их веником, свертывал им головы, бросал
их под нары. Птицы предсмертно там  бились, хрипло крича: "Хильфе! Хильфе!".
Лейтенант хватал человека за  руки,  пробовал  отнять у  него веник.  "Жрать
чего-то надо?! - отбивался от него, отмахивал его веником человек.- Приварок
сам в руки валит!" А птицы все  хрипели: "Хильфе!  Хильфе!". Выскальзывая из
вагона, они беззвучно хлопали крыльями  по  воде.  Были они все  безголовые,
игрушечно крутились  на  одном месте,  из черенков шей ключом  била кровь, и
снова волны крови заплескались вокруг,  и паровоз  уже  шел не по воде, а по
густеющей крови, по которой вразмашку плыл человек, догоняя безголовую утку,
он ее хватал, хватал ртом, зубами и никак не мог ухватить...
     Сон  крутился на одном  месте. Жутко, невыносимо было. Борис занес ногу
над пустотой, чтобы выпрыгнуть из бешено мчавшегося вагона, чтобы избавиться
от этой жути, и замер, почувствовав на себе пристальный взгляд.
     Он вздрогнул, схватился за кровать и привстал, поднятый этим взглядом.
     Рядом стояла Люся.
     - У вас горел свет,- заговорила она поспешно.- Я думала, вы не спите...
Я выстирала верхнее. Белье бы еще постирать...
     Он  еще не вышел  из сна, ничего  не  понимал. Когда  он ложился спать,
света не было.
     - Я думала, вы...-  снова начала  Люся и остановилась в замешательстве.
Долго  стояла  она  над  ним,  склонившись,  смотрела,  смотрела на  него  и
досмотрелась.
     Быстро-быстро, мешая  русские и  украинские  слова, чтобы не дать  себе
остановиться, она продолжала: как хорошо,  что пришли  ночевать  снова те же
военные. Она  уже привыкла к ним.  Жалко вот,  не  смогла их снова уговорить
пойти  в чистую половину.  На  кухне  устроились...  А на  улице  морозно...
Хорошо,  что бои кончились. Еще  лучше, если бы  вовсе война  кончилась... А
солдаты где-то раздобыли  сухих дров.  Сегодня  они  неразговорчивые,  сразу
спать легли, и выпивал только один пожарник-кум...
     - Какой я сон видел!
     Нет, он ее не слышал, не отошел еще ото сна, говорил сам с собою или за
кого-то ее принимал.
     - Страшный, да? Других снов сейчас не бывает...- Люся поникла головой.-
Я думала, вы больше не придете...
     - Почему же?
     - Я думала, вдруг вас убьют... Стрельба такая была...
     -  Это разве стрельба? -  отозвался  он, протер глаза  тыльной стороной
руки и внезапно увидел  ее совсем близко. В  разрезе халата  начинался исток
грудей. Живой  ручеек  катился стремительно вниз  и делался  потоком. Далеко
где-то, оттененное  округлостями, таинственно  мерцало  ясное женское  тело.
Оттуда ударяло жаром. А рядом было ее лицо, с вытянутыми, смятенно бегающими
глазами.  Борис  слышал, слышал - кисточки кукольно загнутых  ресниц щекочут
кожу на его  щеке.  Сердце взводного начало колотиться, укатываясь под гору.
Приглушая разрастающееся в груди стучание, все ускоряющийся бег, он сглотнул
слюну.
     - Какая... ночь... тихая...- и минуту спустя уже ровнее: - Снилось, как
мы по Барабинской степи на войну ехали... Степь, рельсы - все  под разливом.
Весна  была.  Жутко так...-  Он  чувствовал:  надо говорить,  говорить  и не
смотреть больше туда.  Нехорошо  это,  стыдно.  Человек забылся, а он уже  и
заподглядывал,  задрожал  весь! - Какая ночь... глупый сон...  какая ночь...
тихая...-  Голос  его  пересох, ломался, все в  нем ломалось: дыхание, тело,
рассудок.
     - Война...-  тоже с усилием выдохнула Люся. Что-то замкнулось и в  ней.
Слабым движением руки она показала - война откатилась, ушла дальше.
     Глаза плохо видели ее, все мутилось, скользило и укатывалось куда-то на
стучащих колесах. Женщина качалась безликой тенью в  жарком, все сгущающемся
пале, который клубился вокруг, испепеляя воздух в комнате, сознание, тело...
Дыш