ая избавила бы меня от жизни.
     Наконец-то  у  нас  в  руках  нет  ничего.  Возвращаемся  в   состоянии
какого-то зловещего блаженства. Помню, на обратном  пути  мой  сосед  сказал
мне или кому-то другому:
     - Листы волнистого железа еще хуже.


     На рассвете приходится приостановить работы, хотя  саперы  сокрушаются,
глядя на груды материалов, бесполезно загромождающих склады. Спим  от  шести
до семи утра. С последними следами ночи покидаем погреб, слепые, как совы.
     - А кофе? - спрашивает кто-то.
     Нет кофе: ни поваров, ни кофе. Один ответ:
     - Вперед!
     Суровым, пасмурным, омерзительным утром перед нами на окраинах  деревни
возникают заброшенные, лишенные всякого ухода сады. Земля  обгорела,  залита
водой, всюду валяются, словно кости, камни разрушенных оград. Там, где  были
деревья, в грязных лужах отражаются и меркнут желтоватые  и  полосатые  тени
солдат. Война грязнит поля, как лица и души.
     Наша  рота,  серая,  посиневшая,  бредет,   изнемогая   от   усталости.
Останавливаемся перед сараем.
     - Кто устал, может оставить мешок, - советует наш новый сержант.  -  На
обратном пути возьмете.
     - Если разрешают оставить мешки, значит, идем в атаку, -  говорит  один
из бывалых солдат.
     Он говорит, но сам тоже не знает.
     Один за другим на угольно-черный пол сарая,  как  тела,  падают  мешки.
Кое-кто все  же  предпочитает  оставить  мешок  при  себе:  всегда  найдется
исключение из правила.
     Вперед! Все тот же крик снова приводит нас в движение. Вперед!  Встать!
Шагом марш! Преодолейте ваше непокорное, ленивое  тело,  вставайте  от  сна,
как из гроба, возрождайтесь снова  и  снова,  отдайте  все,  что  вы  можете
отдать.  Вперед,  вперед!  Так  надо.  Это  высшее  благо,   высший   закон.
Неизвестно, что это такое. Известен только шаг, который ты делаешь,  и  даже
днем ты идешь в ночи. Да  и  нельзя  ничего  поделать.  Покончено  со  всеми
мыслями, желаниями, которыми ты жил в те времена, когда ты был самим  собой.
Невозможно ускользнуть от событий, от колес  машины,  невозможно  избавиться
от усталости, от холода, омерзения и боли. Вперед! Так надо! Мировой  ураган
гонит вперед этих страшных слепцов, нащупывающих дорогу ружьями.


x x x

     Прошли лес, затем снова зарылись в землю. В ходу сообщения  попали  под
продольный   обстрел.   Страшно   идти   ярким   днем   по   этим   канавам,
перпендикулярным линиям окопов, - ты на виду  с  одного  конца  до  другого.
Солдаты падают под пулями. И там, где они падают, толчея, короткая  заминка.
Остальные,  задержанные  на  миг  преградой,  иногда  еще  живой,   смотрят,
насупившись, в разверстую смертоносную даль и говорят:
     - Ну, что ж, пойдем, если надо. Пошли!
     Они отдают свои тела. Свои теплые тела, к которым резкий холод и  ветер
и невидимая смерть прикасаются, словно женские руки. В этом  соприкосновении
живых существ и сил природы есть что-то плотское, девственное и священное.


x x x

     Меня назначили в караул на слуховой  пост.  Пришлось  пробираться  туда
почти ползком, низкой, сплошь загроможденной подземной галереей.  Сначала  я
старался не наступать на эти  сплошные  кочки,  но  все  же  пришлось,  и  я
решился.  Мои  ноги  дрожали,  ступая  по  твердой   и   податливой   массе,
заполнившей этот подкоп.
     У выемки слухового отверстия - здесь  когда-то  была  дорога,  а  может
быть, и площадь - срубили  дерево,  и  пень  торчал  столбиком,  как  стела.
Зрелище  это  на  минуту  приковало  взгляд,  и,  ослабев   от   физического
изнурения, я был растроган этим подобием могилы дерева.


     Через два часа я вернулся в свой взвод, в траншею. В ней  мы  и  сидим.
Канонада усиливается. Проходит утро, затем день. Наступает вечер.
     Нас вводят в просторное прикрытие. Видимо, где-то идет атака. Время  от
времени мы поглядываем в отверстие между  мешками  с  землей,  скользкими  и
такими прогнившими, что кажется  -  они  были  когда-то  живыми  существами.
Смотрим на перекресток, зимний и унылый. Смотрим на небо,  чтобы  определить
направление бури. Невозможно что-либо понять.
     Орудийные залпы ослепляют, вскоре они  застилают  горизонт.  В  воздухе
дикая пляска клинков. Стальные глыбы раскалываются над нашими головами.  При
разрывах снарядов во все стороны разлетаются бледные лучи,  а  небо  черное,
как перед грозой. От края  и  до  края  видимого  мира  шевелятся,  оседают,
расплываются поля, и беспредельность зыблется, как море.  Гигантские  взрывы
на востоке, шквал на юге; в зените - стаи шрапнели,  похожие  на  вулканы  в
воздухе.
     Ползут часы, ползут клубы дыма, еще больше  омрачая  этот  ад.  Вдвоем,
втроем  отваживаемся  мы  прижаться  лицом  к  отверстию  в  насыпи,   чтобы
почувствовать землю  и  посмотреть.  Но  ничего,  ничего  не  видно  в  этой
пустыне, дождливой и мглистой, где ветер гонит и соединяет  небесные  облака
и облака, поднимающиеся от земли.
     Затем, под косым дождем, из серого густого тумана  появляется  человек,
один-единственный человек; с винтовкой наперевес он идет, как призрак.
     Смотрим на это бесформенное существо,  на  этот  одушевленный  предмет,
покидающий наши линии, - он идет туда.
     Виден только он один. Быть может, слева от него тень другого.
     Не понимаем, затем понимаем. Это край штурмовой волны.
     О чем думает сейчас этот человек? Он идет под дождем,  одиноко,  словно
отверженный, идет вперед, в пространство, превращенное в завывающую  машину!
Освещенное  огнепадом  молний,  передо  мной   промелькнуло   его   странное
монашеское  лицо;  затем   я   разглядел:   лицо   обыкновенного   человека,
закутанного в шарф.
     - Этот парень из сто пятидесятого, а не из  сто  двадцать  девятого,  -
бормочет рядом со мной чей-то голос. Ничего не  известно,  кроме  того,  что
это край штурмовой волны.
     Когда он исчезает в вихре, издали появляется другой, затем третий.  Они
идут розно, поодиночке, как посланцы смерти,  убийцы  и  сами  жертвы.  Полы
шинелей развеваются. А мы, в нашем темном углу,  мы  жмемся  друг  к  другу,
толкаемся,  приподымаемся  на  ослабевших  мускулах,  чтобы  видеть  и   эту
пустоту, и этих героических солдат, разбросанных в пространстве.


     Возвращаемся  в  прикрытие,  погруженное  в  тьму.  Голос  мотоциклиста
настолько все заполняет, что кажется, даже видишь поблескивание его  черного
кожаного панциря. Он описывает кутежи в Бордо, в сентябре месяце, когда  там
находилось правительство; рассказывает о празднествах, оргиях, мотовстве,  и
в голосе несчастного, вызывающего  видение  пышных  пиршеств,  звучит  почти
гордость.
     Но все замолкает от страшного грохота. Убежище наше  дрожит  и  трещит.
Это заградительный огонь, и те, кого мы только  что  видели,  должны  пройти
сквозь  него  и  ринуться  в  атаку...  Молния  ударила  у  самого  входа  в
прикрытие, она метнула в нас свое зарево, и на  лицах  можно  было  прочесть
предельный ужас и убеждение, что все  кончено.  Вот  лицо,  -  оно  искажено
гримасой преступника, захваченного врасплох, вот  другое,  с  вытаращенными,
дикими, растерянными глазами, а там горемычная голова мотается, трясется  от
мучительной жажды сна; четвертый, сидя на  корточках,  закрыл  лицо  руками,
съежился в темный комок. При свете  этого  молниеносного  дня,  сошедшего  в
недра земли, чтобы воскресить наши  тени,  мы  видим  друг  друга  стоящими,
сидящими, распятыми.
     Когда орудие, как будто переводя дух, на минуту смолкло, голос у  входа
позвал нас:
     - Вперед!
     - Ну, теперь уж нам крышка, - ворчат солдаты.
     Они говорят это, но они в этом не уверены. Выходим  в  хаос  грохота  и
пламени. Целы ли траншеи?
     - Надо бы примкнуть штыки! - кричит сержант. - Примкнуть штыки!
     Едва успеваю примкнуть оружие к оружию;  бегу  в  бурю,  чтобы  догнать
остальных. Вокруг нас вырастают огненные  колонны.  Сама  смерть  хлещет  по
нашим лицам земляными вихрями, воплями, дыханием,  красными  метлами.  Ясно,
что мы уже почти мертвецы, но понять это нет времени. Ураган, словно  крылья
за  плечами,  несет  нас  вперед,  волочит  и  наталкивает  на  препятствия.
Захватывает дыхание, мысль убита в отупевшей голове.  И  все  же,  минутами,
каждый видит все, как оно есть.
     - Нагнись! Стать на колени!
     Останавливаемся,  падаем  на   колени.   Ракета   буравит   нас   своим
нестерпимым взглядом.
     При свете ракеты мы видим, в нескольких шагах от нас,  зияющую  канаву.
Мы едва не свалились в нее. Она недвижима, пуста... Нет,  там  люди...  Нет,
она пуста. Она  заполнена  шеренгой  убитых  дозорных.  Солдаты  выбирались,
видимо, из-под земли, когда упал снаряд, и все были  ранены  в  лицо.  Белый
резкий луч освещает этих  мертвецов.  Осколками  снаряда  искалечены  лбы  и
виски, сорваны мышечные покровы, и на чудовищном  поле  сражения  из  канавы
торчат изуродованные,  страшные  головы:  одна  вся  разбита,  обезображена;
другая  похожа  на  мотыгу  -  половину  черепа  снесло.  В  конце   шеренги
разрушение не так ужасно, только глаза полопались. Мраморные головы  смотрят
черными впадинами пустых глазниц. Глубокие темные раны на  лицах  напоминают
гроты и  воронки,  развороченные  ямы,  пятна  на  луне;  и  грязь  звездами
прилипла вокруг этих ран.
     Мы  перепрыгнули  через  эту  канаву.  Идем  быстрее,  не  обращая  уже
внимания на ракеты, которые, среди нас, незнающих, говорят: "Я  знаю"  и  "Я
хочу". Все изменилось - привычки,  законы:  идем  открытым  полем,  даже  не
согнувшись. И вдруг я понимаю то, что от нас до последней  минуты  скрывали:
мы идем в атаку!
     Да, контратака завязалась независимо от нас... Я стараюсь не  отставать
от других. Лишь бы меня не убили, как других. А если убьют? Ну, что же...
     Я иду вперед. Веки мои открыты, но я ничего  не  вижу;  смутные  образы
запечатлеваются  в  моих  остановившихся  зрачках.  Вокруг   меня   какие-то
странные потоки людей, крики сталкиваются или падают.  Выстрелы  отбрасывают
на фантастические темные насыпи пляшущие тени и молнии. Земля и  небо  кишат
видениями, - и тянется золотое кружево проволочных заграждений.
     Впереди меня человек; голова его обмотана белой тряпкой.
     Он идет мне навстречу. Он пришел из другой страны. Он искал меня,  а  я
искал его. Он совсем близко;  вдруг  он  бросается  на  меня.  Что  это?  Он
остановился, топчется в полосе дыма и как будто улыбается.
     Страх, что он убьет меня или  ускользнет,  -  я  сам  не  знаю  что,  -
заставляет меня отчаянно напрячь силы. Раскинув руки,  выронившие  ружье,  я
хватаю его. Пальцы мои  вонзаются  в  его  плечо,  в  затылок,  нащупывая  с
бешеной радостью вечную форму человеческого скелета. Я сжимаю  его  шею  изо
всех сил, сверх сил, и оба мы дрожим моей дрожью.
     Он не так быстро,  как  я,  догадался  бросить  ружье.  Он  опускается,
падает. Я цепляюсь за него, как будто  в  нем  спасение.  Он  хрипит,  слова
застревают у него в горле. Он шевелит рукой, на ней всего три пальца,  и  на
облачном небе они четко вырисовываются, как вилы.
     В ту минуту, когда он, обороняясь от смерти, барахтался в  моих  руках,
удар грома поразил его в спину. Руки его обвисли, голова  запрокинулась,  но
тело  его  упало  на  меня,  подобно  снаряду,  подобно   сверхчеловеческому
дыханию.
     Я свалился на землю; я снова встаю, пытаясь прийти в себя,  и  чувствую
легкий удар в поясницу. Что  это?  Я  иду  вперед,  все  вперед,  с  пустыми
руками. Я вижу, как другие проходят, проходят мимо меня. А  я  не  двигаюсь.
Вдруг я падаю на землю.


XIV

РАЗВАЛИНЫ

     Я падаю на колени,  затем  ложусь.  Я  делаю  то,  что  делают  столько
других.
     Я один на земле, лицом в грязи, и не  могу  шевельнуться.  Вокруг  меня
падают ужасающие снаряды, они точно что-то  нащупывают.  Хриплый  ураган  не
знает, что я здесь, но все же нащупывает место, где я лежу.
     Затем бой отдаляется, и это отдаление невыносимо. Невзирая на  все  мои
заклинания, перестрелка затихает, я один, дует ветер, я наг.


     Я останусь пригвожденным к земле. Погружая руки  в  лужу,  хватаясь  за
камни, я с трудом поворачиваю  голову:  я  хочу  увидеть,  какая  чудовищная
тяжесть легла мне на спину. Но нет: давит меня только бесконечность.
     Взгляды мои ползут по земле. Передо мною  скопище  каких-то  предметов,
они не то вцепились друг в друга, не то обнимаются. Я смотрю на  эти  черные
пятна, которые копируют людей, их позы и,  как  холмы,  заслоняют  горизонт.
Человеческое множество, павшее здесь, замыкает меня в  своих  развалинах;  я
замурован среди трупов, как раньше был замурован среди живых.
     Я не чувствую боли. Я невыразимо  спокоен.  Я  пьян  спокойствием.  Они
мертвы, все эти люди? Неизвестно. Мертвые - призраки живых,  но  и  живые  -
призраки мертвых. Что-то теплое лижет  мне  руку.  Черная  глыба  надо  мной
вздрагивает. Это раненая лошадь с развороченным брюхом; ее  кровь  течет  на
мою руку, как будто лижет ее. Я закрываю глаза  и,  завороженный,  вспоминаю
один праздник  в  прошлом,  когда  среди  оперной  декорации  леса  я  видел
последний акт охоты и оленя-детеныша, истекавшего кровью на потеху всем.
     Чей-то голос подле меня.
     Я не могу поднять глаз к высотам отвесных облаков, к  пасти  неба,  но,
конечно, луна выглянула из-за туч. В ее молочном свете  трупы  блестят,  как
надгробные плиты.
     Я пытаюсь найти тихий голос. Два тела лежат одно на  другом.  Тот,  что
внизу, гигантского роста; руки его  откинуты  назад  буйным  жестом;  прямые
волосы разметались и окружают его голову растерзанным венцом. Глаза  у  него
мутные, серо-зеленого цвета, как два плевка; и  неподвижность  его  страшнее
самого страшного сна. Другой под звездным лучом  весь  искрится  серебристым
золотом, в точках и линиях.
     Это он говорит вполголоса, без устали. Но, хотя он  говорит  тихо,  как
друг, говорит он  бессвязно.  Он  сумасшедший!  Я  покинут  им!  Все  равно,
поползу сначала к нему. Я  смотрю  на  него.  Я  прищуриваюсь,  чтобы  лучше
видеть. На нем проклятый мундир!
     Я вздрогнул, в когти согнулись пальцы, я потянулся  к  этой  сверкающей
добыче и хочу схватить ее. Но я не могу дотянуться: у меня точно  нет  тела.
Он смотрит на меня. Он узнал мой мундир, если его еще можно  узнать,  и  мое
кепи, если оно на мне. Быть может,  он  признал  неизгладимую  печать  расы,
отметившую мои черты. Да,  он  признал  этот  знак  на  моем  лице.  Отблеск
ненависти точно стер его лицо,  белевшее  так  близко  от  моего.  Две  души
напряглись в отчаянном усилии ринуться друг на друга.  Но  мы  не  можем  ни
уничтожить друг друга, ни разойтись.
     Видит ли он меня? Не  знаю.  Лихорадка,  как  ветер,  треплет  его;  он
захлебывается кровью. Он мечется, и я вижу смятые крылья его черного плаща.
     Совсем  близко  крикнули  раненые,  а  вдалеке  -  за  рядами   кольев,
сломанных, исковерканных, как будто обезглавленных, - они точно поют.
     Он не сознает, что говорит. Даже не сознает, что  говорит  он,  что  от
него исходит мысль. В ночи, то раздираемой  в  клочья,  то  вдруг  озаряемой
снопами молний, бред его впивается в мой мозг. Он бормочет, что логика  таит
страшные узы и что все между собой связано. Он произносит фразы, в  которых,
как взметнувшийся пламень, вспыхивают разумные  слова,  понятные  в  гимнах:
Библия, история, величие, безумие. Затем он кричит:
     - В мире нет ничего, кроме славы Империи!
     Крик этот сотрясает неподвижные глыбы. И я, как эхо, кричу:
     - Нет ничего, кроме славы Франции!
     Крикнул ли я, столкнулись ли наши голоса в  этой  страшной  ночи  -  не
знаю.
     Голова его обнажена. Он подносит руку к лицу, и на лице остается  след.
У него птичий профиль, тонкая шея выступает из мехового воротника плаща.  На
груди блестят какие-то погремушки. Мне начинает казаться, что все  вокруг  -
и мозг, и легкие угрюмых пленников, у которых  мы  в  плену,  -  погружается
глубже в безмолвие и человека этого слушают.
     Раненый бредит, какая-то тайна его мучит: он говорит о  массах,  только
о массах. Массы преследуют его.  "Люди,  люди!"  -  бормочет  он.  Несколько
вздохов, невольных признаний, до ужаса нежных, ласкают  землю.  По  временам
небо рушится, и  молниеносный  удар  света  каждый  раз  изменяет  очертания
равнины. И снова мрак и раскаты, и снова эхо овладевает всем.
     - Люди! Люди!
     - Что люди? - камнем падает чей-то насмешливый вопрос.
     - Пусть они не пробуждаются, -  глухим,  настойчивым  голосом  заявляет
поблескивающая тень.
     - Будь спокоен, - говорит иронический голос; в эту  минуту  он  внушает
мне ужас.
     Несколько тел приподнимаются на руках - в темноте я вижу их  по  тяжким
стонам - и озираются.
     Тень говорит сама с собой, твердит безумные слова:
     - Пусть они не пробуждаются.
     Голос напротив меня срывается, захлебывается от смеха, набухает  хрипом
и все твердит:
     - Будь спокоен!
     На земле, на том  полушарии,  где  сейчас  ночь,  проносятся  кометы  с
пылающей сердцевиной, смешивая в одно свои крики, похожие на плач совы и  на
свист  паровоза.  Вернет  ли  когда-нибудь  небо  бескрайный  мир  солнца  и
незапятнанную лазурь!


     В голове проясняется. Я начинаю думать о себе. Умираю я или  нет?  Куда
я ранен? Мне удалось осмотреть, одну за другой, обе свои руки;  живые  руки:
я ничего не разглядел под их липкой чернотой.  Какое  странное  состояние  -
лежать парализованным и не  знать,  что  с  тобой.  Я  с  трудом  могу  лишь
взглянуть на этот край мира, куда я упал.
     Вдруг - толчок: лошадь, к которой я прислонился, пошевелилась. Я  вижу:
она повернула свою большую голову, уныло жует траву. Эту лошадь,  с  сединой
в гриве, я видел недавно в полку,  она  подымалась  на  дыбы  и  ржала,  как
настоящий боевой конь, а  нынче,  раненная,  она  нема,  как  немы  подлинно
несчастные. Еще раз я вспомнил  молодого  оленя  с  перерезанным  горлом  на
ковре свежего пурпура, и волнение, которого  я  не  пережил  в  тот  далекий
день, сжало мне горло. Животное сама чистота. Эта лошадь  -  точно  безмерно
большой ребенок. И если бы надо было создать образ невинности, надо было  бы
изобразить не ребенка, а лошадь. Голова моя клонится, я слышу  свой  стон  и
лицом ощущаю землю.


     Вдруг судорожное движение  лошади  опрокинуло  меня  и  придвинуло  еще
ближе к человеку в бреду. Он вытянулся, лежит  на  спине.  Лицо  его  словно
зеркало, обращенное к бледной луне, и  на  шее  в  мерзостной  наготе  зияет
рана. Я чувствую, что он умирает. Голос его теперь словно шелест  крыльев...
Он говорит что-то непонятное об испанском художнике, о  застывших  портретах
во дворцах: Эскуриал,  Испания,  Европа...  Вдруг  он  неистово  отбрасывает
людей, живших в прошлом.
     - Прочь, мечтатели! - говорит  он  громче  грозового  неба,  где  языки
пламени темны, как кровь, громче низвергающихся молний и  неистового  ветра,
громче самой ночи,  которая  заживо  нас  похоронила  и  все  же  продолжает
терзать.
     Он пришел в неистовство, и во мраке душа его обнажается,  как  обнажено
его горло.
     - Истина революционна, - задыхается ночной  голос.  -  Прочь,  глашатаи
истины; прочь те, что вносят смятение в темные умы, те,  что  сеют  слова  и
сеют бурю; изобретатели, прочь! Они несут царство человеческое!..  Но  массы
ненавидят их, издеваются над ними!
     Он смеется, словно слышит смех масс.
     И взрыв другого конвульсивного смеха  подымается  вокруг  нас  из  недр
черной равнины и нарастает до бесконечности.
     - Что он болтает?
     - Оставь его. Ты же видишь, он сам не знает, что говорит.
     - Эхма!
     Я так близко от него, что  лишь  один  слышу  его  голос,  а  он  почти
беззвучно кричит:
     - Я полагаюсь на слепоту народа.
     И слова эти ранят меня в самое сердце, и  ужас  расширяет  зрачки  -  я
вдруг понял: он сознает, что говорит! Образ воплощается: принц,  которого  я
виде