м  и  от  дыхания
ветра извивается, принимая в сумерках то  форму  креста,  то  форму  косы  в
руках смерти!
     Это несомненно. Но видение будущего волнует меня до отчаяния, до  дрожи
священного гнева.
     Бывают минуты смятения, когда спрашиваешь себя, не заслуживают ли  люди
обрушивающихся на них катастроф! Я беру себя в руки:  нет,  не  заслуживают.
Но мы не должны говорить: "Я хотел бы", - мы должны говорить:  "Я  хочу".  И
то, что мы хотим, надо строить организованно, методически,  начав  с  самого
начала, раз мы  дошли  до  начала.  Надо  раскрыть  не  только  глаза,  надо
раскрыть руки, надо раскрыть крылья.
     Это деревянное, стоящее особняком, здание одной  стороной  примыкает  к
дровяному сараю, в стенах его уже никого нет...
     Сжечь, уничтожить... Я подумал об этом.
     Бросить свет в лицо зыбкой ночи, которая топталась  здесь  в  сумерках,
копошилась и ушла, чтобы раствориться в городе, чахнуть  в  каменных  мешках
комнат, вынашивать  во  мраке  еще  большее  забвение,  еще  большее  зло  и
несчастье или рождать бесполезное потомство,  которое  проживет  всего  лишь
двадцать лет!
     Желание на минуту впивается в тело.  Но  я  не  поддался  и  ушел,  как
другие.


     Мне кажется, что, поступив так, я поступил плохо.
     Но  если  люди  будущего,  вопреки  всему,  не  увязнут  в   тине,   но
освободятся, если они  взглянут  на  век,  в  котором  я  умру,  мудро  и  с
эпическим состраданием, которого он достоин, они, быть  может,  поблагодарят
меня! А у тех, кто меня не увидит, не узнает, но кого я как  бы  вижу  и  на
кого я хочу надеяться, у тех я  прошу  прощения  за  то,  что  я  ничего  не
сделал.


x x x

     Там, где невспаханное поле переходит  в  пустырь,  по  которому  я  иду
домой, дети бросают камни в зеркало, как  в  мишень,  отступя  на  несколько
шагов. Они толкаются, кричат: каждый добивается славы разбить его первым.  Я
снова вижу зеркало, разбитое мною камнем в Бизанси, потому что  оно  стояло,
как человек! И когда кусок твердого света разлетелся вдребезги,  они  начали
бросать камни в старую собаку с перебитой ногой,  волочившейся,  как  хвост.
Собака никому больше не нужна,  годна  только  для  живодерни,  и  мальчишки
пользуются  случаем.  Животное,  прихрамывая,  выгорбив  спину  с  бугристой
линией позвоночника, беспомощно трусит и не может обогнать булыжник.
     Ребенок  -  это  щепотка  смутных,  но  обнаженных  наклонностей.  Наши
затаенные инстинкты, вот они.
     Я разгоняю ребятишек,  они,  упираясь,  отступают  в  сумрак  и  злобно
поглядывают  на  меня.  Они  вернутся,  как  шакалы.  Я  встревожен  злобой,
необузданной от рождения, я опечален судьбой  старого  пса.  Признайся  я  в
своей тревоге, меня не поняли бы, сказали бы: "Что с вами?  Ведь  вы  видели
столько раненых, столько убитых!" Все же есть  какое-то  высшее  уважение  к
жизни. Я не отрекаюсь от разума, но право на  жизнь  принадлежит  не  только
нам, но и существам  более  жалким,  чем  мы.  Тот,  кто  без  необходимости
убивает животное, как бы ничтожно оно ни было, - убийца.


     На перекрестке встречаю Луизу Верт. Она сошла с  ума.  Она  по-прежнему
пристает к мужчинам. Даже не знаешь, что ей нужно. Она всегда в бреду  -  на
улицах, в своей конуре и на убогом ложе, где ее распинают  пьяницы.  Все  ее
презирают. "Разве это женщина? - говорит какой-то прохожий. -  Эта  грязная,
старая шкура - женщина? Помойная яма, это да". Она  безобидна.  Она  говорит
мне голосом тихим, слабым,  живущим  в  каких-то  нездешних  мирах,  далеко,
далеко от нас:
     - Я королева.
     И странно - тотчас же, словно охваченная предчувствием, она добавляет:
     - Не говорите: "нет".
     Я  хотел  ей  ответить.  Я  удержался.  Я  говорю:  "да",  как  бросают
милостыню, и она уходит счастливая.


x x x

     Я так ценю жизнь, что  жалею  убитую  мною  муху.  Глядя  на  крошечный
трупик, едва различимый с гигантской высоты моих глаз, я не могу  не  думать
о том, как прекрасно создана эта организованная крупица праха: крылышки  ее,
как две капли пространства, глаз в четыре тысячи фасеток, и я думаю об  этой
мухе целую секунду, для нее это - вечность.


XXII

ЯСНОСТЬ

     Сегодня вечером я выглянул  в  открытое  окно.  Как  и  в  былые  ночи,
начинает  обрисовываться  темная,  сначала  неясная  картина:  колокольня  в
лощине и высоко-высоко, на  холме,  ярко  освещенный  замок  -  великолепная
корона  драгоценных  камней;  дальше  -  густая  чернота  покатых   крыш   с
бесконечными трубами, четкими на светлой черноте  пространств,  и  несколько
молочно-белых окон. Взгляд, разбегаясь,  теряется  в  этих  развалинах,  где
скрыто множество мужчин и женщин, как всегда и везде.


     Вот, что есть. Кто скажет когда-нибудь: вот, что должно быть!


     Я искал, я смутно видел, я сомневался. Теперь я надеюсь.
     Я не жалею о своей юности и ее верованиях. До сих пор  я  тратил  время
только на то, чтобы жить. Молодость - настоящая сила, но  она  редко  бывает
зоркой.  Ей  свойственно  порой  победное  влечение  ко  всему   новому,   и
воинственная сторона  парадокса  может  ее  увлечь.  Но  есть  в  новшествах
ступень, недостижимая для тех, кто мало жил. Впрочем, как знать, не  научило
ли грозное величие событий и не  состарило  ли  оно  то  поколение,  которое
сегодня представляет собою трогательную границу человечества?
     Какова бы ни была надежда, но если не возлагать  ее  на  молодость,  на
кого же ее возлагать?


     Кто начнет говорить? Видеть, затем говорить... Говорить -  то  же,  что
видеть, но это больше. Слово увековечивает образ.  Мы  не  несем  света;  мы
порождение тьмы, потому что вечер закрывает нам  глаза  и  потому  что,  как
только смеркнется день, мы бродим ощупью; наш свет - слово;  истина  говорит
устами человеческими. Ветер слов - что это  такое?  Наше  дыхание;  не  всех
слов, ибо есть слова искусственные, заимствованные,  не  от  плоти  и  крови
говорящего,  но  слов   из   глубин:   голос   сердца.   Крик   человеческий
свидетельствует о силе его источника.  Крик  зарождается  в  нас;  он  полон
жизни, как ребенок. Крик вырывается и зовет истину отовсюду, где бы  она  ни
была. Крик притягивает крик.
     Есть еще один голос, тихий и неутомимый. Он несет помощь  тем,  которые
не видят и не увидят друг друга, он соединяет их:  голос  книги,  избранной,
любимой книги, - раскрываешь ее, а она тебя ждала!
     Раньше я был равнодушен  к  книгам.  Теперь  я  полюбил  их  власть.  Я
приобрел их, сколько мог. Вот они, на полках: тайна их заглавий и  глубокие,
ясные мысли. Они здесь, вокруг меня, стоят рядами, как здания.


x x x

     Кто выскажет истину? Но сказать еще не значит показать.
     ...Только что меня преследовало искушение поджечь Музей войны, и  я  на
миг представил себе, что поддался искушению  и  предстал  перед  судьями.  Я
открыл бы им много истин, я доказал бы им, что  я  прав;  из  обвиняемого  я
стал бы обвинителем...
     Нет! Я ничего не сказал бы, потому что не нашел бы слов!  Я  стоял  бы,
косноязычный, преисполненный  истины,  чувствуя,  как  она  бьется  во  мне,
задыхается, невысказанная. Мало говорить, надо найти  слова.  Когда  человек
говорит: "Я страдаю", или говорит: "Я прав", -  в  сущности,  он  ничего  не
сказал - он говорил только с самим собой. Не в каждом правдивом слове  живет
истина: слова слишком стерты, доводы  слишком  ускользающи  и  многообразны.
Нужно обладать даром убедить  в  истине,  сохранить  выразительную  простоту
истины, ее торжественное развитие. Не я скажу эти слова, я не умею  говорить
от глубины сердца. Внимание людей, как только оно  настораживается,  страшит
меня. Одна уже нагота бумаги меня пугает и застилает глаза. Не я  нанесу  на
эту белизну письмена, равные озарению.
     Я понимаю, на чем основана тоска по великому  трибуну,  и  могу  только
мечтать о появлении того, кто огромному  кризису  человеческих  потребностей
подведет итог в одном произведении, где ничто не будет забытым,  где  каждая
запятая будет на месте, кто провозгласит хартию нашей эпохи  и  нам  покажет
ее. Да будет благословен этот упроститель, в какой бы стране и когда  бы  он
ни появился (но все же, в глубине сердца, я хотел бы,  чтобы  родным  языком
его был французский).


     Еще  раз  возникает  во  мне  тот,  кто  впервые  предстал  предо  мною
призраком зла и кто водил меня по аду. Когда агония душила его и голова  его
почернела, как голова орла, он предал анафеме шедевры искусства; я не  понял
его тогда, но понимаю теперь. Он боялся  их  вечности,  той  страшной  силы,
которой они обладают, запечатлевшись однажды в  глазах  какой-нибудь  эпохи:
этого нельзя ни убить, ни отбросить. Он говорил, что Веласкес,  который  был
только царедворцем, пережил Филиппа IV, переживет Эскуриал,  переживет  даже
Испанию и Европу. Он сравнивал мощь  художника  -  короли  сумели  приручить
искусство во всем, кроме его величия, - с мощью  поэта-глашатая,  бросающего
слово свободное и справедливое, не умирающее никогда, книгу,  мечущую  искры
в тьму человеческую.  Голос  умирающего  принца  полз  по  земле  и  отбивал
глухими ударами: прочь все эти вопли о свете!


x x x

     А мы, - что нам сказать? Разбирать вслух, по складам,  великую  хартию,
которую мы смиренно провидели. Обратиться к  народу  всего  мира:  проснись,
познай  себя,  взгляни  и  пойми  и,  перестроив  свое  искаженное  рабством
сознание, реши, что надо перестроить все!


     Перестроить все, сверху донизу.  Да,  прежде  всего  перестроить.  Если
хартия человечества не создаст все заново, она ничего не создаст.


     Преобразования, которые  необходимо  совершить,  будут  утопическими  и
непрочными,  если  не  охватят  всего.  Реформы  национальные  лишь  обрывки
реформ. Никаких полумер. Когда надо в последний  раз  попытаться  остановить
земной шар на  той  страшной  крутизне,  по  которой  он  катится,  полумеры
смешны: они слишком  ничтожны  для  этого.  Никаких  полумер:  ведь  нет  же
никаких полуистин. Делай все, или ты ничего не сделаешь.


     А  самое  главное,  остерегайся  преобразований,  которые  исходят   от
королей.  Это  самое  важное,  что  тебе  необходимо  внушить.   Либеральные
начинания владык, превратившие мир в то, что  он  есть,  -  только  комедия,
только   средство   парализовать   будущий   прогресс,   восстановить    под
поверхностной штукатуркой прошлое.
     Не слушай также никогда  громких  слов,  которые  они  изрекают,  слов,
буквы которых проступают скелетами на фасадах зданий. Некоторые  официальные
декларации,  полные  разглагольствований  о  свободе  и   праве,   были   бы
прекрасны, если бы действительно говорили о  том,  о  чем  они  говорят.  Но
сочинители их не вкладывают  в  эти  слова  подлинного  их  смысла.  Они  не
способны ни желать, ни даже  понять  того,  что  они  твердят.  Единственный
неоспоримый признак поступательного движения идей - это то, что  есть  вещи,
о которых сегодня уже не осмеливаются не упоминать, вот  и  все.  Партий  не
так мною, как кажется. Они кишат, их так же много, как и  близоруких  людей,
но  их,  в  сущности,  только  две:  революционеры  и  консерваторы;  каждый
политический акт неизбежно приводит к одной  или  другой,  и  все  правители
склонны действовать в духе реакции. Будь недоверчив и  никогда  не  забывай,
что стоит известные  утверждения  услышать  из  известных  уст,  как  в  них
следует немедленно усомниться. Когда бывшие, вылинявшие республиканцы  берут
твое дело в свои руки, знай - дело это не твое. Будь недоверчив, как лев.
     Не спускай глаз с истины нового мира. Социальная истина проста.  Сложно
то, что над  ней:  горы  заблуждений  и  предрассудков,  накопленных  веками
господства  тиранов,   паразитов   и   краснобаев.   Убежденность   в   этом
действительно  бросает  свет  на  долг  человека  и  указывает  способ   его
выполнения. Кто хочет докопаться  до  истины,  тот  должен  упрощать:  нужна
истина  до  грубости  простая,  иначе  все   погибло.   Пренебреги   тонкими
оттенками, различиями риторов и присяжных врачевателей. Скажи  громко:  вот,
что есть; и затем: вот, что должно быть.
     Народ всего мира, ты никогда  не  достигнешь  этой  простоты,  если  не
добьешься ее сам. Если ты хочешь ее иметь, создай ее сам, своими  руками.  А
я даю тебе талисман, слово необыкновенное и магическое: ты можешь!


     Чтобы  судить  о  существующем  положении  вещей,  поднимись   до   его
источников, проследи весь путь и пойми, куда он ведет. Самая  благородная  и
самая плодотворная работа человеческой мысли:  начисто  отметать  навязанные
понятия - будь то интересы  или  идеи  -  и  обнаруживать  сквозь  видимость
вечные основы. Тогда ты ясно увидишь  началом  всех  начал  свое  предвечное
начало, и понятия справедливости и равенства предстанут пред тобой  подобием
твоей собственной силы.
     Сильный этой высшей простотой, скажи: я народ  народов,  и,  значит,  я
царь царей, и я хочу, чтобы верховная власть всюду принадлежала мне,  потому
что я сила и творческий труд. Не хочу деспотов, явных или  скрытых,  больших
или малых; я знаю,  я  больше  не  хочу.  Неполное  освобождение  1789  года
пострадало от королей. От полного освобождения пострадают короли.
     Но  короли  не  только  костюмированные  монархи  в  бутафории  дворов.
Конечно, у народов,  которыми  управляют  короли,  больше  традиций,  и  они
больше принижены, угнетены, чем другие. Но есть страны, где ни один  человек
не может встать  и  сказать:  "Мой  народ,  моя  армия",  -  и  все  же  там
осуществляются, хотя и более замаскированно, те же  монархические  традиции.
Есть и другие страны, где появляются крупные фигуры борцов, но до  тех  пор,
пока не будет опрокинута совокупность вещей (всегда совокупность,  священная
совокупность!), люди эти не в силах  будут  сделать  невозможное,  и  добрая
воля их останется в одиночестве, непризнанной. И разве важна тебе, при  этой
великой неотложной необходимости прогресса, дозировка элементов,  образующих
старый строй  мира?  Необходима  полная  перестройка.  Все  твои  правители,
неизбежно и крепче, чем ты думаешь, держатся друг за друга,  они  объединены
старой машиной канцелярий, министерств, дипломатии и железным  раззолоченным
церемониалом; и если бы даже они затеяли друг с  другом  войну,  между  ними
есть неизгладимое сходство, которого ты больше  не  хочешь  терпеть.  Разбей
цепи, уничтожь все привилегии и, наконец, скажи: да будет равенство.
     Человек равен человеку. Иными словами,  ни  один  человек  не  обладает
преимуществами, которые ставили бы его  выше  общего  закона.  Речь  идет  о
принципе равенства, а не о законных различиях, основанных на труде,  таланте
либо высокой нравственности. Равенство касается только  прав  гражданина,  а
не человека в его сущности: ты не  творец  живого  существа;  ты  не  лепишь
живую глину, как  это  сделал  бог  в  Библиях;  ты  устанавливаешь  законы.
Индивидуальная ценность, на которую ссылаются иные, условна, неустойчива,  и
никто не может  о  ней  судить.  В  обществе,  разумно  организованном,  она
культивируется и приобретает значение  автоматически.  Но  эта  великолепная
анархия человеческой ценности не может, на первых порах устроения  общества,
заменить явное для всех равенство.
     Бедняк, пролетарий ценнее любого человека, но не священнее  его.  Перед
лицом истины все трудящиеся и все честные люди одинаково ценны. Но на  земле
полтора миллиарда эксплуатируемых бедняков. Они - право, потому  что  они  -
массы. Новый порядок нельзя установить до тех пор, пока не будет  уничтожено
до основания старое положение вещей: надо уничтожить  эксплуатацию  человека
человеком, уничтожить класс собственников, касту  правящих,  уничтожить  все
это путем построения общества трудящихся.
     В социальном отношении женщины равны мужчинам безоговорочно.  Существа,
излучающие тепло  и  рождающие  людей,  не  созданы  для  того  лишь,  чтобы
одаривать теплотой своего тела. Справедливо, чтобы общая работа  разделялась
ими, шла на убыль и приобретала гармонию  в  их  руках.  Справедливо,  чтобы
судьба человечества опиралась также и на силы женщин.  Какой  бы  опасностью
ни грозили вначале их инстинктивная любовь к  блеску,  легкость,  с  которой
они все окрашивают чувством, и власть над ними импульсов, все же  легенда  о
их неполноценности лишь  туман,  который  ты  рассеешь,  шевельнув  пальцем.
Раскрепощение женщин в порядке вещей, как в порядке вещей  ждать  в  надежде
сердца того дня, когда спадут с женщин  социальные  и  политические  цепи  и
свобода человеческая сразу вырастет вдвое.
     Народ всего мира, установи равенство до пределов твоей  великой  жизни.
Установи  Республику  республик,  -  иными   словами,   установи   на   всем
пространстве, где ты дышишь, общественное и  открытое  руководство  внешними
делами, установи единый закон: о труде, производстве, торговле.
     Так   называемая   нераздельная   общность    национальных    интересов
распадается при малейшей попытке это проверить. Существуют  только  интересы
индивидуумов и единый общий интерес. Когда говорят  "я"  -  это  значит:  я;
когда говорят  "мы"  -  это  значит:  люди.  И  до  той  поры,  пока  единая
Республика не охватит весь  мир,  всякие  национальные  раскрепощения  будут
лишь зачинаниями и сигналами подлинного освобождения.
     Итак, ты разоружишь  страны,  ты  придашь  идее  родины  то  социальное
значение,  которое  она  должна  иметь.  Ты  уничтожишь  военные  границы  и
экономические и торговые заставы, - они еще  вреднее.  Протекционизм  вносит
насилие в развитие труда; в нем гнездится та  же  гибельная  неустойчивость,
что  и  в  милитаризме.  Ты  уничтожишь   все   то,   что   оправдывают   во
взаимоотношениях народов  и  что  в  отношениях  между  индивидуумами  носит
название  убийства,   грабежа,   конкуренции   нечестными   средствами.   Ты
уничтожишь конфликты не столько прямыми мерами надзора  и  порядка,  сколько
уничтожением причин, порождающих конфликты.  А  главное,  ты  их  уничтожишь
потому, что делать это всюду будешь ты, один ты: ведь силы твои неодолимы  и
твое ясное сознание не осквернено корыстью.  Ты  не  объявишь  войны  самому
себе.
     Тебя не запугают древние заклинания и  храмы.  Твой  гигантский  разум,
перестроив понятие родины, свергнет идола, душившего  своих  почитателей.  В
последний раз ты  отдашь  честь  знаменам.  Старому  энтузиазму,  баюкавшему
ребячество дедов, ты спокойно  скажешь  решительное  прости.  В  прошлом  во
времена кровавых бедствий бывали трогательные часы. Но истина выше всего,  и
на земле так же не существует границ, как и на море!


     Мировая Республика есть неизбежное следствие равенства права на  жизнь.
Исходя из понятия равенства, приходишь  к  идее  интернационализма.  Если  к
этому не приходишь, значит, путь мышления шел  не  по  прямой.  Те,  которые
исходят из противоположных понятий: бог, божественное право пап,  королей  и
дворян, авторитет, традиция,  -  приходят  фантастическими  путями,  но  без
погрешностей  против  логики,  к  противоположным   выводам.   Надо   твердо
запомнить, что в наше время существуют  лишь  две  противостоящие  доктрины.
Все подчинено разуму, который искалеченное и раненное в  глаза  человечество
обоготворило в облаках.


x x x

     Ты уничтожишь право мертвецов, преемственность  какой  бы  то  ни  было
власти по праву наследования - право наследования  на  всех  своих  ступенях
несправедливо: в него внедряется традиция, это - покушение на строй труда  и
равенства. Труд - великий гражданский долг, который  каждый  и  каждая,  без
исключения, должны выполнять под страхом морального падения. Это  разделение
труда  сделает  труд  посильным  для  каждого  и  не   даст   ему   пожирать
человеческие жизни.


     Ты не допустишь права собственности государств на колонии,