льшой зал.
     Обняв Мари, я поспешил к товарищам. Выстроились на улице, по  четыре  в
ряд. Пошли. Тротуары были забиты провожавшими.  Я  испытывал  в  эти  минуты
чувство восторга и настоящую горячку славы.


     На углу одной улицы я заметил Крийона и Мари, забежавших вперед,  чтобы
еще раз меня увидеть. Они махали мне руками.
     - Ну, смелей, ребятки! Не на смерть же идете! - крикнул Крийон.
     Мари смотрела на меня и не могла слова сказать.
     - В ногу! Ровней! Раз, два! - командовал унтер-офицер  Маркасен,  шагая
рядом с колонной.
     Мы прошли через весь квартал. И  в  темной  бесконечности,  среди  мира
вещей, от которых мы уходили широкими, размеренными шагами,  сливавшимися  в
единый шаг, мой сосед, крестьянин, качал головой и ронял отрывистые слова.
     - Неразбериха! - бормотал он. - С тех пор как это  началось,  я  ничего
еще не успел понять. А знаешь, есть ведь такие, что  говорят:  "Я  понимаю".
Ну так я скажу тебе: неправда это!
     Вокзал. Не останавливаемся: желтый барьер, который никогда не  снимают,
снят. Нас ведут через лабиринт чуть поблескивающих железнодорожных  путей  и
загоняют на темную крытую платформу с чугунными столбами.
     И тут мы вдруг поняли, что мы одни.


x x x

     Город, жизнь остались там, за пределами этой угрюмой  равнины  рельсов,
платформ   и   мрачных   приземистых   строений,   заполнивших   необозримое
пространство. Сумерки приносят свежесть, охладившую наши потные тела  и  наш
энтузиазм. Мы дрожим. Ждем. Вечереет; вот  и  совсем  темно.  Ночь  замыкает
каждого в его тесной бесконечности. Трясемся  от  холода  и  ничего  уже  не
видим. Под навесом, где мы топчемся,  я  едва  различаю  темную  беспокойную
массу, слышу гул голосов  и  запах  табака.  Огонек  спички,  красная  точка
папиросы то здесь, то там освещают чье-нибудь лицо. А мы все ждем,  праздные
и взвинченные ожиданием, садимся на землю,  жмемся  друг  к  другу.  Мрак  и
пустыня.
     Проходит несколько часов. Наконец появляется  унтер-офицер  Маркасен  с
фонарем в руке и пронзительным голосом делает перекличку. И снова уходит.  И
снова мы ждем.
     В десять часов, после многих ложных тревог, объявляют, что  подают  наш
поезд. Он подходит, все вырастая и вырастая, черный и красный. Он уже  набит
битком, там горланят.  Он  останавливается,  превращая  платформу  в  улицу.
Лезем в вагоны, бросаемся к скамьям; при свете мигающих  фонариков  на  бегу
видим на вагонах нарисованные мелом свиные головы  в  островерхих  касках  и
надписи: "В Берлин!" - единственные указатели нашего маршрута.


     Поезд отходит. Мы толпимся у дверей и стараемся выглянуть  наружу,  где
люди, для которых мы еще существуем, быть может, поджидают  нас;  но  взгляд
улавливает неясные, неспокойные очертания, затушеванные, слитые с  природой.
И мы снова садимся на свои места. Под мерный стук колес раскладываем  багаж,
устраиваемся на ночь,  курим,  пьем,  разговариваем.  Скудно  освещенный,  в
тумане  дыма,  вагон  похож   на   переполненный   кабачок,   увлекаемый   в
неизвестность.
     Под мурлыканье поезда мурлычут голоса. Соседи мои беседуют  об  урожае,
о солнце, о дожде.  Насмешливые  парижане  вспоминают  знакомых,  а  чаще  -
кафешантанных певцов. Другие  спят,  примостившись  на  деревянных  скамьях;
губы их шевелятся и что-то шепчут; толчки поезда встряхивают спящих,  но  не
могут вывести их из оцепенения. Я мысленно перебираю подробности  последнего
дня и даже воспоминания минувших лет, когда ничего не случалось.


x x x

     Ехали всю  ночь.  Изредка,  на  станциях,  кто-нибудь  опускал  оконное
стекло; в смрадный вагон врывались мрак и  струя  сырого,  как  из  погреба,
воздуха; и фонарь железнодорожного сторожа плясал в глубине ночи.
     Часто подолгу стояли, пропуская воинские поезда. На одной станции,  где
мы простояли много часов, мимо нас  прогромыхало  несколько  таких  поездов;
быстрота движения скрадывала  расстояние  между  окнами  и  между  вагонами,
сливая в одну массу втиснутых в вагоны солдат; и взгляд улавливал в  тусклом
головокружительном свете лишь длинную, непрерывно движущуюся цепь - синюю  и
красную. И не раз мы видели, как проносились,  почти  касаясь  одна  другой,
эти механически мчавшиеся со всех сторон к границе человеческие колонны.


X

СТЕНЫ

     На рассвете остановились. Нам сказали: приехали.
     Зевая, стуча зубами, почерневшие за ночь, мы высадились  на  платформу,
черную  от  моросившего  дождя,  в  густой  туман,  пронизанный  отдаленными
свистками. На холодной заре,  выйдя  из  вагонов,  мы  ждали,  и  тени  наши
напоминали тюки товаров.
     Унтер-офицер   Маркасен,   бегавший    за    распоряжениями,    наконец
возвращается.
     - Пошли!
     Он выстраивает нас по четыре в ряд.
     - Шагом марш! Держаться прямо! В ногу, в ногу! Ну, веселей!
     Мерный, ритмичный шаг заставлял идти в ногу, и  мы  ступали  по  следам
друг друга. Маркасен шагал рядом с нашей маленькой колонной.  И  когда  один
из нас, близкий его знакомый, окликнул его, он не ответил. Время от  времени
он бросал на нас взгляд, резкий, как удар хлыста, чтобы проверить,  идем  ли
мы в ногу.
     Я думал, что попаду в старые казармы,  где  отбывал  учебный  сбор.  Но
меня ожидал сюрприз,  огорчивший  меня  больше,  чем  следовало  бы.  Пройдя
развороченный пустырь, засыпанный щебнем и известкой,  мы  подошли  к  новым
казармам, зловеще белым на бархате тумана. Перед  свежевыкрашенной  решеткой
ограды стояла толпа: люди в темных штатских одеждах, осыпанные медной  пылью
первых лучей солнца. Нас впустили во двор, и калитка захлопнулась за нами.


     Нам приказали  сесть  на  скамьи  у  стены  караульного  помещения.  Мы
прождали здесь весь день. Знойное солнце разгуливало по небу  и  гоняло  нас
со скамьи на скамью.  Мы  ели,  разложив  пищу  на  коленях.  Я  развертывал
пакетики, приготовленные Мари, и мне казалось, что я  касаюсь  ее  рук.  Уже
наступил вечер, когда на нас натолкнулся проходивший  по  двору  офицер;  он
спросил, что мы здесь делаем,  и  о  нас  вспомнили.  Мы  ворвались  в  мрак
здания. Топая ногами, толкаясь,  взбирались  мы  по  черным  ступеням  сырой
лестницы; пахло табаком и гудроном, как во  всех  казармах.  Нас  повели  по
длинному  коридору  с  ярко-синими  оконцами;  здесь  проносились  неистовые
сквозняки, и на каждом повороте трепыхалось и шипело пламя газовых рожков.
     Возле освещенной двери  давка:  цейхгауз.  Под  напором  плотной  толпы
людей, вытолкнувших меня, как  стальная  пружина,  я  протиснулся  в  дверь.
Кладовщики  уверенно  хозяйничали  среди  тюков  обмундирования,  пахнувшего
новым сукном, среди груд красных  кепи  и  поблескивающей  походной  утвари.
Захваченный  толпой,  выбрасывавшей  нас  толчками  поодиночке,   я   обошел
помещение и вышел одетый  в  красные  штаны,  перекинув  через  плечо  синюю
куртку и штатский костюм; не решаясь надеть ни шляпу, ни кепи, я  держал  их
в руке.
     И вот мы все одеты одинаково. Мне не во что посмотреться. Я  смотрю  на
других, чтобы представить себя. При убогом свете свечи меланхолично  съедаем
скверную  похлебку  в  пустой  длинной  комнате.   Затем,   вымыв   котелки,
спускаемся во двор, огромный, серый, сонный. В  ту  минуту,  когда  мы  туда
выкатываемся, раздается скрип и лязг  железа:  калитку  запирают  на  замок,
натягивают цепь. Часовой с ружьем шагает взад-вперед у  ворот.  Выходить  за
ограду запрещено под страхом военного суда. На западе, за  пустырями,  виден
в низине вокзал; он багровеет и дымит, как завод, и мечет хриплые  молнии  -
свистки. По другую сторону - впадина улицы:  в  этой  длинной  яме  светятся
желтыми точками окна и венцом сияет лавка. Прижавшись  лицом  к  решетке,  я
смотрю на эти отблески другой жизни; затем возвращаюсь на  темную  лестницу,
в коридор, в казарму; я представляю собою нечто, и все  же  я  -  ничто,  не
больше, чем капля воды в реке.


x x x

     Укладываемся на соломе под жиденькими  одеялами.  Под  головой  у  меня
сверток  с  моим  штатским  костюмом;  я  засыпаю.  Утром,  очнувшись,  хочу
стряхнуть бесконечный путаный сон.
     Сосед мой сидит  на  соломе,  волосы  у  него  свесились  на  лицо,  он
почесывает ноги, зевает до слез и говорит:
     - Я видел себя во сне.


x x x

     Дни тянутся один за другим. Мы по-прежнему  сидим  взаперти,  в  полном
неведении. О том, что происходит, мы узнаем по утрам из газет,  которые  нам
просовывают через решетку ограды. Война затягивалась;  она  замерла,  а  мы,
занятые перекличками, рапортами,  приказами  и  нарядами  по  уборке  своего
помещения или всей казармы, - мы ничего не делали. В город не пускали, и  мы
ждали вечера; стояли, сидели, бродили  по  казарме,  никогда  не  казавшейся
пустой, - так она была  насыщена  терпкими  запахами;  слонялись  по  темным
лестницам и темным, точно  железным,  коридорам,  по  двору  до  ограды,  до
кухонь на заднем дворе, откуда весь день доносился запах кофейной  гущи  или
сала.
     Говорили, что, возможно, и даже наверное, мы просидим  здесь  до  конца
войны. Мы скучали. Ложились спать усталые от неподвижности  или  от  слишком
медленной ходьбы. Всем хотелось на фронт.
     Маркасен, помещавшийся при ротной канцелярии, всегда был  поблизости  и
украдкой следил за нами. Однажды он вдруг накинулся на меня  за  то,  что  я
хотел умыться не в тот час, как это было предписано!  Я  опешил,  но  должен
был стоять перед  ним  навытяжку.  Он  грубо  спросил,  умею  ли  я  читать,
пригрозил наказанием и прибавил: "Чтобы это больше не повторялось!"  Выговор
от бывшего Керосинщика, по существу, может быть, и справедливый,  но  весьма
бестактный, глубоко оскорбил  меня  и  расстроил  на  весь  день.  Несколько
подобных же случаев ясно мне показали, что я  больше  не  принадлежу  самому
себе.


x x x

     Однажды, после переклички, когда ряды рассыпались,  один  парижанин  из
нашего взвода подошел к Маркасену и сказал:
     - Господин унтер-офицер, разрешите спросить. Почему мы здесь сидим?
     Маркасен взбеленился.
     - Так надо! Не спрашивай!  Вам  бы  все  знать!  -  заорал  он.  -  Это
какая-то болезнь во Франции: обязательно знать! Ну так вот!  Вбейте  себе  в
голову, что вы ничего не узнаете! Знают за  вас!  Довольно  болтовни!  Нынче
требуется другое: дисциплина и молчок.
     Желание отправиться на  фронт  скоро  остыло.  Два-три  случая  слишком
явного дезертирства оказались заразительными, и нередко слышался припев:
     - Раз другие отвиливают, дурак я буду, если не поступлю так же.
     По большинство молчало.
     Наконец объявили  об  отправке  подкрепления;  посылали  и  молодежь  и
стариков: список был составлен  под  давлением  всяческих  интриг.  Протесты
вспыхивали и угасали в безмятежности канцелярий.


     Я  пробыл  в  казарме  сорок  пять  дней.  В  середине  сентября  стали
отпускать в город после  ужина  и  по  воскресеньям.  Вечером  мы  ходили  к
городской мэрии читать военные бюллетени, однообразные, как дождь.  Затем  с
кем-либо из товарищей мы шли в кафе, не спеша, одинаково размахивая  руками,
изредка перекидываясь словом,  праздные  и  похожие  на  двойников.  Или  мы
вваливались в кафе гурьбой, но я  себя  чувствовал  там  одиноким.  Зал  был
пропитан теми же запахами, что и кафе Фонтана,  и  казалось  -  это  обрывок
какого-то длящегося сна; какое-то смутное  воспоминание  обволакивало  меня,
когда я сидел на продавленном диване, и пол поскрипывал у меня  под  ногами,
и взгляд не отрывался от белого мрамора  столика.  Там  я  писал  Мари,  там
перечитывал ее письма, в которых она говорила: "После твоего отъезда  ничего
нового не было".
     Однажды в воскресенье я сидел на скамье в сквере, под пустынным  небом,
и зевал до слез. Мимо меня прошла женщина. По сходству  силуэта  я  вспомнил
женщину, любившую меня; я вспомнил и то время, когда жизнь  была  жизнью,  и
прекрасное ласковое тело; и мне показалось, что я обнял ее, прижал  к  себе,
и дыхание ее коснулось моих век, как бархат.


     На смотру видели мельком капитана. В  те  дни  снова  встал  вопрос  об
отправке  на  фронт,  но  это  оказалось  ложной  тревогой.   Тогда   начали
поговаривать: "Нам воевать не придется", - и стало легче на душе.


     Фамилия моя бросилась  мне  в  глаза  в  списке  отбывающих  на  фронт,
вывешенном на стене. И когда этот список прочли  на  вечерней  поверке,  мне
показалось, что прочли только мою фамилию. Я не  успел  даже  подготовиться:
на другой день вечером наш отряд выступил из казарм, через ту же калитку.


XI

НА КРАЮ СВЕТА

     "Едем в Эльзас", - говорили осведомленные. "На Сомму", -  говорили  еще
громче другие осведомленные.
     Ехали  тридцать  шесть  часов,  сидя  на  полу   вагонов   для   скота,
парализованные,  зажатые,  точно  тисками,  ранцами,  мешками,   винтовками,
потными телами. Поезд часто и подолгу останавливался. Мне казалось,  что  он
больше стоял, чем двигался.
     Наконец днем нас высадили  на  станции,  недавно  пережившей  орудийный
обстрел. Полуразрушенный вокзал; крыша, похожая на обглоданный хребет  рыбы;
небо, затянутое свинцовыми тучами. Внизу, за насыпью, разрушенное  местечко,
где в грязном снегу развалин несколько семей ютилось под дождем.
     - Не Эн ли это? - говорили солдаты.
     Лил дождь. Выгрузились и  роздали  хлеб,  за  которым  каждый  протянул
мокрую, окоченевшую руку; дрожа от холода, поели  наспех,  стоя  на  дороге,
серое полотно которой было исполосовано лоснящимися  параллельными  колеями,
убегающими вдаль. Каждый думал о себе и держался особняком, и от этого  было
еще холоднее. По обе стороны дороги бескрайной пустыней тянулись  болотистые
поля;  в  воде,  местами  подернутой  зеленой  плесенью,  отражались  остовы
деревьев.
     - Мешки на спину! Шагом марш! - скомандовал унтер Маркасен.
     Куда идем?  Неизвестно.  Проходим  по  деревне.  В  августе,  во  время
отступления, она побывала в руках немцев, была разгромлена, но этот  разгром
начинал оживать, обрастать свежими отбросами, мусором, и дымиться,  и  снова
разрушаться. Дождь  нехотя  перестал.  В  просветах  неба  гроздья  шрапнели
пятнали воздух  вокруг  аэропланов,  и  слышны  были  негромкие,  отдаленные
взрывы. По вязкой дороге, по рельсам из грязи  неслись  автомобили  Красного
Креста с невидимым грузом. Сначала все  вызывало  любопытства  и  расспросы,
как у чужестранцев. Один раненый, - он после  выздоровления  вместе  с  нами
возвращался в свой  полк,  -  изредка  давал  нам  разъяснения  и  неизменно
добавлял: "Это еще  пустяки.  А  вот  увидишь!.."  Долгая  дорога  заставила
наконец людей замолкнуть.
     Мешок, нагруженный с большой  изобретательностью,  безжалостно  набитые
подсумки, разбухшие сумки на ремнях, режущих плечи, - вся эта  ноша  сначала
кидала меня из стороны в  сторону,  и  с  каждым  шагом  ремни  все  больнее
впивались в тело. Боль стала острой, нестерпимой. Я задыхался, едва  волочил
ноги, слепой под  маской  пота,  проступавшего,  несмотря  на  пронизывающую
сырость, и скоро почувствовал, что мне не под силу почти часовой переход  до
привала. И все же я преодолел этот путь: я  не  мог  улучить  минуты,  чтобы
передохнуть, и я мог все же сделать еще один шаг. Позже я понял, что  именно
эта  механическая  причина  и  заставляет  солдат   до   конца   выдерживать
нечеловеческое физическое напряжение.
     Северный ветер пронизывал нас, а мы все тащились по  мокрым  сумеречным
равнинам. Один новобранец, который на сборном пункте  рвался  на  фронт,  на
остановке свалился возле составленных винтовок; на  нем  лица  не  было;  он
сказал мне, что войной он уже сыт  по  горло!  Щуплый  Мелюсон,  которого  я
встречал в Вивье, весь пожелтел, словно полинял от пота,  складки  его  век,
казалось, были нарисованы  красной  тушью;  он  с  трудом  поднял  голову  и
заявил, что завтра скажется больным.
     После четырех бесконечных, томительных переходов по  земле  без  цвета,
под небом без света, разгоряченные и потные, мы часа два простояли на  ветру
у самого гребня холма, откуда виднелась какая-то деревушка.
     Вечером вошли в деревню. Но остановились на улице. Небо  было  затянуто
тучами. Фасады домов позеленели  и  вытянулись,  отражаясь  в  лужах.  Перед
нами - площадь,  черная,  в  серебряных  полосах,  точно  круглое  старинное
зеркало со следами амальгамы.
     Наконец глубокой ночью скомандовали: "Марш!"  -  заставили  нас  пройти
вперед и снова отступить  в  туннели  улиц,  переулков,  дворов.  При  свете
фонаря нас разбили по взводам. Я попал в одиннадцатый,  расквартированный  в
какой-то вилле, совсем новой, судя по уцелевшей ее части. Начальником  моего
взвода оказался Маркасен.  Я  даже  обрадовался:  в  этом  мрачном  смятении
привязываешься, как собака, к знакомым лицам.
     Мои новые товарищи, помещавшиеся в  конюшне,  сквозной,  точно  клетка,
объяснили мне, что мы стоим далеко от фронта - в десяти километрах;  что  мы
будем отдыхать здесь четыре дня, а  затем  пойдем  на  четыре  дня  в  окопы
неподалеку от стекольного  завода.  Череда  отдыха  и  окопов  так  и  будет
тянуться до конца войны, и вообще не стоит унывать.
     Слова эти  подбодрили  новичков,  свалившихся  где  попало  на  солому.
Усталость отходила. Люди принялись за письма, за карты. В этот вечер  письмо
к Мари я горделиво пометил: "С фронта". Я понял,  что  слава  заключается  в
том, чтобы действовать, как действуют другие, и иметь право  сказать:  "И  я
тоже".


x x x

     Три дня отдыха прошли. Я привык  к  этому  существованию,  заполненному
строевым учением живых автоматов, нарядами на работу,  и  уже  забывал  свою
прежнюю жизнь.
     В пятницу,  в  три  часа,  сбор  при  оружии,  во  дворе  школы.  Среди
нескошенной  травы  камни  разрушенных  стен  и  сводов  галереи  напоминали
могильные плиты. Ветер хлестал нас; мы проходили  гуськом  перед  капитаном,
он ревизовал наши  сумки  и  мешки,  грозя  тюрьмой  за  малейшую  утечку  в
патронах и запасном провианте.
     Вечером, со смехом и песнями,  двинулись  широкой  извилистой  дорогой.
Ночью, пошатываясь от усталости,  в  ожесточенном  молчании  карабкались  по
скользкому бесконечному косогору под  грозовыми  тучами,  похожими  на  кучи
навоза. Черные грузные фигуры спотыкались в этой необъятной  отлогой  клоаке
и падали, громыхая железом. Люди копошились в хаосе ночи, боролись  с  косой
тенью, которая их отталкивала, и начинали  проявлять  признаки  усталости  и
озлобления. Со всех сторон нас подгоняли  окрики,  пронзительные,  как  лай:
"Вперед!  Вперед!"  -  и  я  услышал  близ  себя  голос  унтера   Маркасена,
бормотавшего: "Ну, что ж! Ведь это ради Франции!"
     Добравшись до верхушки косогора, стали спускаться  по  другому  склону.
Приказано было погасить трубки и не разговаривать. Вдали рождался целый  мир
звуков.


     Из темноты вдруг выступила низкая дверь. Мы рассыпались  среди  плоских
строений; в  стенах  зияли  черные  дыры,  точно  жерла  печей,  земля  была
завалена щебнем и балками, из которых торчали  гвозди.  Во  мгле  на  стенах
белели свежие яркие пятна недавних обвалов камня, цемента, штукатурки.
     - Стекольный завод, - сказал кто-то из солдат.
     Сделали привал в  коридоре  с  полуобвалившимися  стенами  и  разбитыми
окнами; здесь нельзя было шага ступить или сесть, не раздавив стекла.  Затем
пошли топкими тропинками, ближе к  заводу  засыпанными  кое-где  мусором,  а
дальше тонувшими в грязи. Сквозь  болотистые  обледенелые  саванны,  зловеще
мерцавшие в ночи, подошли к краю гигантского беловатого  кратера.  Дно  этой
пропасти, вокруг которой мокрые  чернильные  поля,  поблескивая,  уходили  в
бесконечность, вспыхивало огоньками и гудело.
     - Каменоломня, - сказал кто-то.
     Начинаем спускаться, не видно ни конца, ни края.  Спустились,  сползли,
скатились в глубину; впотьмах попали  в  настоящее  столпотворение:  лошади,