в  воде,  огонь
иссякает в источниках человеческих!


x x x

     Мне чудится, что я - лежа, скрючившись - защищаюсь от  того,  что  вижу
перед собою, и мне чудится - меня кто-то тянет к себе; и  одно  мгновение  я
даже услышал необычайный призыв, как будто я был в ином месте.
     Я ищу людей, поддержки речью, словом. Сколько, бывало, я  слышал  слов!
Теперь я жажду только одного!  Я  в  стране,  где  люди  зарылись  в  землю.
Расплющенная  равнина  под  головокружительным   небом,   которое   несется,
населенное светилами иными, чем светила небес, затянутое  иными  облаками  и
вдруг озаряемое светом дня, который не есть день.
     Неподалеку  виднеется  не  то  гигантское  человеческое  тело,  не   то
холмистые поля, расцвеченные незнакомыми цветами: труп взвода или роты.  Еще
ближе, у самых моих ног - мерзость  черепов.  Я  видел  раны  во  весь  рост
человека! В свежей клоаке, красной - ночью  от  пожаров,  днем  от  толп,  -
спотыкаются пьяные вороны.
     Там - слуховое отверстие, через которое наблюдают за  окрестностью.  Их
пять или шесть дозорных - пленников, погребенных во мраке этой  цистерны;  в
отдушине - искаженное лицо, шапка перечеркнута красным,  как  отсветом  ада,
взгляд безнадежный и хищный.
     Когда их спрашивают, зачем они дерутся, они говорят:
     - Чтобы спасти свою родину.


     Я блуждаю по ту сторону необъятного поля,  где  желтые  лужи  испещрены
черными лужами  (кровь  пятнает  даже  грязь),  где  железный  кустарник,  а
деревья только  тень  деревьев;  я  слышу,  как  стучат  мои  зубы.  Посреди
зияющего, растерзанного кладбища мертвых и живых - обширное  пространство  в
развалинах,  поверженных  на  землю,  лунных  ночью.  Это  не  деревья,  это
нагромождение обесцвеченных обломков, похожее на  остов  деревни.  Другие  -
мои - проложили своими руками и ногами ненадежные рвы  и  колеи  бедственных
дорог. Глаза их устремлены вдаль, они вглядываются, они принюхиваются.
     - Зачем ты дерешься?
     - Чтобы спасти свою родину.
     Два ответа совпали, схожие между собою, как голоса орудий, схожие,  как
похоронный звон.


     А я? Я в поисках,  это  лихорадка,  это  потребность,  это  безумие.  Я
мечусь, я хотел бы оторвать себя  от  земли  и  унестись  в  истине.  Я  ищу
различия между теми, кто убивает друг друга, и не могу найти  ничего,  кроме
сходства. Я не могу освободиться от сходства  людей.  Оно  страшит  меня,  я
пытаюсь кричать, и у меня вырываются  звуки,  хаотические  и  странные,  они
отдаются в неизвестности, и я их едва слышу.
     Люди не носят одинаковых одежд, но каждое тело -  мишень,  они  говорят
на разных языках, но в каждом из них - человечность, исходящая  из  одной  и
той же простоты. У них одни и  те  же  обиды,  одно  и  то  же  исступление,
порожденное одними и теми же причинами. Слова их похожи, как стоны,  которые
боль вырывает у них, похожи, как та страшная немота, которую скоро  выдохнут
их израненные губы. Они похожи друг на друга, как похожи и будут  похожи  их
раны. Они дерутся лишь потому, что поставлены лицом к лицу. Они  идут,  один
против другого, к одной общей цели. Во мраке они убивают друг друга,  потому
что они подобны.
     Эти две половины войны продолжают  ночью  и  днем  подстерегать  издали
друг друга и  у  своих  ног  рыть  себе  могилы.  Они  раздавлены  границами
неизмеримой  глубины,  ощетинившимися  оружием  и  ловушками,   взрывчатыми,
непроходимыми для жизни. Они разделены всем,  что  разделяет,  -  смертью  и
мертвецами, героизмом и ненавистью,  священными  огнями  и  черными  реками,
которые неустанно отбрасывают каждого из них на свои содрогающиеся  острова.
И несчастье без конца порождает несчастных.


     В этом нет здравого смысла. Нет смысла. Я  не  принимаю.  Я  стенаю,  я
снова падаю.
     Тот же  вопрос  снова  овладевает  мною,  мучит,  преследует,  суровый,
упрямый, колючий, как вещь. Почему? Почему? Я как воющий  ветер.  Я  ищу,  я
бьюсь в бесконечном отчаянии разума и сердца. Я слушаю. Я помню все.


x x x

     Прерывистый, взмахами  крыльев  невидимого  архангела  бури,  дрожит  и
разносится раскат над головами, над массами, которые движутся в  бесконечных
темницах или кружат по кругу, чтобы снабдить живым мясом передовые линии.
     - Вперед! Так надо! Не спрашивай!
     Я вспоминаю. Я хорошо видел, и я вижу хорошо. Разум,  душа,  воля  этих
человеческих масс, поднятых и брошенных друг на друга, - не  в  них,  а  вне
их!


x x x

     Другие - вдали - думают и желают за них. Другие направляют их  руки,  и
подталкивают,  и  тянут  их;  другие,  те,  что  на  расстоянии,  в   центре
дьявольского круга, в столицах, во дворцах, держат  все  нити.  Есть  высший
закон, есть над людьми движущая машина, сильнее людей. Массы -  это  мощь  и
одновременно бессилие, и я вспоминаю, и я отлично знаю, я видел  это  своими
глазами. Война, это массы - и не они!  Почему  же  я  этого  не  знал,  если
видел?
     Солдат любой страны,  человек,  выхваченный  наугад  из  людских  масс,
вспомни: нет минуты, когда ты был самим собою.  Никогда  не  перестанешь  ты
сгибаться под суровой командой: "Так надо, так  надо".  Скованный  в  мирное
время законом неустанного труда, каторгой завода  или  каторгой  канцелярий,
раб инструмента, пера, или таланта, или чего-либо  другого,  ты  с  утра  до
вечера бьешься в когтях работы, которая едва дает тебе возможность  жить,  и
отдыхаешь ты только во сне.
     Когда наступает война, в которую ты вовлечен,  которой  ты  никогда  не
желаешь,  -  каковы  бы  ни  были  твоя  страна  и  твое  имя,  -   страшная
неизбежность хватает тебя  и  является  перед  тобою  без  маски,  хищная  и
запутанно-сложная.
     Тебя реквизируют.  Тобой  овладевают  угрозами,  мерами,  равносильными
аресту, от  которых  ничто  не  может  уберечь  бедняка.  Тебя  заключают  в
казармы. Тебя раздевают донага и наново  облекают  в  мундир,  который  тебя
обезличивает; тебе на шею вешают  номер.  Мундир  въедается  тебе  в  шкуру;
муштра тебя обтесывает и откровенно  перекраивает.  Вокруг  тебя  вырастают,
тебя оцепляют чужаки, одетые блистательно. Ты узнаешь  их:  это  не  чужаки.
Значит, это карнавал, но карнавал жестокий и грозный: это новые  хозяева,  и
символ их неограниченной власти - золотые галуны на рукаве и кепи.  Те,  что
рядом с тобой, сами лишь слуги других,  облеченных  высшей  властью,  -  она
запечатлена на их одеждах. Изо дня в день ты ведешь убогое существование,  в
угнетении и унижении, недоедая, недосыпая, и  все  твое  тело,  как  бичами,
исхлестано окриками твоих сторожей. Каждую минуту  насильственно  низвергают
тебя в твою ограниченность, за малейшую  попытку  протеста  тебя  наказывают
или убивают, по приказанию твоих хозяев. Тебе запрещено говорить,  чтобы  ты
не сблизился с твоим братом,  стоящим  рядом  с  тобою.  Вокруг  тебя  царит
железное молчание. Твоя мысль - одна глубокая  боль,  дисциплина  необходима
для того, чтобы  перековать  толпу  в  армию,  и  механизированный  порядок,
невзирая  на  смутное  родство,  возникающее  порой  между  тобою  и   твоим
ближайшим начальником, тебя парализует, чтобы твое тело  лучше  двигалось  в
такт шеренге и полку, куда, уничтожив все,  что  ты  есть,  ты  входишь  уже
подобием мертвеца.
     - Они  нас  собирают,  но  они  нас  разъединяют!  -  кричит  голос  из
прошлого.
     Если некоторые и проскальзывают сквозь ячеи невода, значит,  эти  трусы
все же люди сильные. Они редки, невзирая на очевидность, как редки  сильные.
Ты,  единичный  человек,  обыденный  человек,  смиренная  миллиардная  часть
человечества, ты не бежишь ни от чего, и ты идешь до конца  событий  или  до
собственного конца.
     Ты будешь раздавлен. Или ты будешь уничтожен на бойне  подобными  себе,
потому что война - это вы сами, или ты  вернешься  домой  калекой,  страшным
незнакомцем, узнать которого можно только по обрывку лица, или ты  вернешься
в свой уголок земного шара расслабленным или  больным,  сохранив  лишь  свою
жалкую жизнь, без сил, без радости, выбитый из колеи долгим  отсутствием,  и
ничто никогда не вернет тебе убитого понапрасну  времени.  Даже  избранником
чудесной удачи, даже уцелев при победе, ты будешь побежден. Когда  ты  снова
впряжешься в ненасытную машину рабочих часов,  в  кругу  своих,  из  которых
торгаши, в  одержимости  наживы,  успели  высосать  последние  соки,  работа
станет  тяжелее  прежнего,  потому  что  ты  будешь  расплачиваться  за  все
неисчислимые последствия войны. Ты, населявший  тюрьмы  городов  или  овины,
спеши  населить  неподвижность  полей  битв,  более  обширных,  чем  площади
столиц, и если ты останешься в живых - плати! Оплачивай славу -  не  твою  -
или разрушения, которые твоими руками произвели другие.
     Вдруг - совсем близко от меня, у моего изголовья, как будто  я  лежу  в
комнате  на  кровати  и  внезапно  проснулся,  -  из-под   земли   вырастает
нескладная фигура. Даже в темноте видно, как  она  обезображена.  На  уровне
лица тускло  светится  какое-то  странное  пятно;  по  спотыкающимся  шагам,
приглушенным черной  землей,  угадываешь,  что  обувь  пуста.  Он  не  может
говорить, но протягивает тощую руку в  обвисших  мокрых  лохмотьях,  и  этот
обрубок руки, терзая мысль, как фальшивый аккорд,  указывает  на  то  место,
где было сердце. Я вижу это сердце, скрытое в темной плоти, в  черной  крови
живых: лишь пролитая  кровь  -  красная.  Я  вижу  проникновением,  сердцем.
Заговори он, я услышал бы те слова, которые - еще посейчас  слышу  -  падали
капля за каплей: "Ничего не  поделаешь.  Ничего".  Я  пытаюсь  пошевелиться,
отодвинуться. Но не могу: я скован, как в кошмаре. Если бы он не  исчез  сам
по себе, я остался бы здесь навсегда, ослепленный его тенью.  Он  ничего  не
сказал, этот человек. Он показал себя, как вещь, он и был  вещью.  Он  ушел.
Быть может, он уничтожился; быть может, он -  ушел  в  смерть,  которая  для
него не более загадочна, чем жизнь,  из  которой  он  вышел,  -  и  я  снова
проваливаюсь в самого себя.


     Он снова вернулся, чтобы показать мне  свое  лицо.  Вокруг  его  головы
теперь повязка, я узнаю этот мерзостный венец. Я снова переживаю те  минуты,
когда он был тесно прижат ко мне, когда я сдавил его, подставил под  снаряд,
когда я почувствовал под руками хруст его костей у самого моего сердца.  Это
он!.. Это я!.. Он не подает голоса из тех  вечных  бездн,  где  он  был  мне
братом по немоте и неведению. Крик раскаяния, раздиравший мне горло,  рвется
из меня в поисках кого-то другого.
     Кого?


     Судьба,  которая  моими  руками  его  убила,  не  в   образе   ли   она
человеческом?
     - Короли! - говорит Термит.
     - Начальство, - говорит человек, попавший  в  ловушку,  наголо  обритый
германский пленный с шестиугольным лицом каторжника,  зеленоватый  с  головы
до ног.
     Короли, величества, сверхчеловеки, осиянные фантастическими  именами  и
непогрешимые, разве их всех не отменили давно? Неизвестно.
     Те, которые правят, невидимы.  Видно  только  то,  чего  они  хотят,  и
только то, что они делают с другими.
     Почему же они вечно властвуют? Неизвестно. Массы не  отдавались  им  во
власть, они не знают их; они были  ими  узурпированы,  и  они  в  их  руках.
Власть их сверхъестественна. Она существует  потому,  что  существовала.  Ее
объяснение, ее формула: "Так надо".
     Как они овладевают руками, так овладевают и умами и насаждают веру.
     - Они говорят тебе, - кричит тот, кого ни один из униженных  солдат  не
хотел слушать, - они говорят: вот  что  должно  запасть  тебе  на  ум  и  на
сердце.
     Неумолимая религия их обрушилась на всех нас, и  она  поддерживает  то,
что существует, она поддерживает то, что есть.
     Я слышу вдруг возле себя предсмертное бормотание, как будто я  попал  в
шеренгу казнимых; и я снова вижу того, кто, как подстреленный ястреб,  бился
на земле, взбухшей от мертвецов. И слова его входят мне в душу  крепче,  чем
раньше, когда исходили от живого,  и  ранят  ее,  как  столкновение  тьмы  и
света:
     - Пусть люди не пробуждаются!
     - Вера  по  приказу,  как  и  все  остальное,  -  говорит  унтер-офицер
Маркасен; на нем красные штаны, и он мечется вдоль шеренги,  подобный  жрецу
кровавого бога войны.
     Он был прав. Он поймал цепь,  когда  бросал  этот  крик  истины  против
истины. Каждый человек - некая значимая величина, но  невежество  изолирует,
покорность разъединяет. Каждый бедняк несет  в  себе  века  заброшенности  и
рабства. Он беззащитная добыча ненависти и ослепления.
     Человек из народа, которого я ищу, барахтаясь в путанице, как в  грязи,
рабочий,  преодолевающий  непосильную   работу   и   никогда   от   нее   не
освобождающийся, современный раб, я вижу его,  как  будто  он  стоит  передо
мною. Он выходит из своей конуры в глубине  двора.  На  нем  четырехугольная
шапочка. Серебристая осыпь старости запуталась в  его  отросшей  бороде.  Он
ворчит и курит свою закопченную, посапывающую трубку. Он  качает  головой  и
говорит с добродушной и важной улыбкой:
     - Война всегда была, значит, она всегда будет.
     И люди вокруг него качают головой  и  думают  то  же  самое  в  жалком,
одиноком колодце своей души.  Они  под  гипнозом  убеждения,  вбитого  им  в
голову, будто положение вещей никогда уже  не  может  измениться.  Они,  как
придорожные столбы  и  камни  мостовой,  различны,  но  сцементированы:  они
думают, что жизнь вселенной - нечто вроде огромного  гранитного  сооружения,
и они, во мраке, пассивно повинуются каждому, кто повелевает, и  не  смотрят
в будущее, хотя у них есть дети. И я вспоминаю, как  легко  было  отдаваться
душой и  телом  полной  покорности  судьбе.  А  ведь  есть  еще  губительный
алкоголь и дурманящее вино.
     Невидимы короли, видимо лишь отражение их на толпе.


     Ослепление, ослепление, - я в его власти. Я размечтался, ослепленный.
     Губы мои благоговейно повторяют отрывок из книги,  которую  читал  один
юноша, а я, еще ребенок, слушал его, полусонный,  облокотившись  на  стол  в
кухне.
     "Роланд не умер. Великолепный предок, воин  из  воинов,  на  протяжении
веков скачет он верхом по горам и холмам Франции Каролингов и  Капетов.  Как
символ победы и славы, он, в своем пышном шлеме и с мечом,  возникает  перед
населением в годы великих народных бедствий. Он, как воинствующий  архангел,
появляется и застывает на горизонте,  полыхающем  пожарами,  или  на  черном
пепелище войны  или  чумы,  согбенный,  над  крылатой  гривой  своего  коня,
призрачный и покачивающийся, словно земля пьяна. Его видят  всюду,  и  всюду
он воскрешает былые идеалы  и  былую  доблесть.  Видят  его  в  Австрии,  во
времена нескончаемых распрей между папой и  императором,  и  при  загадочных
волнениях скифов и арабов, и цветных племен, цивилизации которых  подымаются
и падают, как волны, вокруг Средиземного моря. Великий Роланд  не  умер,  не
умрет никогда".
     Юноша, прочитав эти строки легенды, открыл мне их смысл и посмотрел  на
меня.
     Я вновь вижу его так ясно, как на портрете, таким, каким он был  в  тот
далекий-далекий  вечер.  Это  мой  отец.  И  я  вспоминаю  -  с  того   дня,
погребенного среди многих дней,  я  почувствовал  красоту  народных  легенд,
потому что ее мне открыл мой отец.


     В низком зале старого дома, стоя в полосе  зеленоватого  и  водянистого
света, у стрельчатого узкого окна, древний горожанин  восклицает:  "Есть  же
безумцы, способные поверить, что  наступит  день,  когда  Бретань  не  будет
больше воевать с Мэном!" Он появляется  в  вихре  прошлого,  говорит  это  и
снова исчезает. И оживает знакомая гравюра в детской  книге:  на  деревянном
помосте пристани старый корсар, опаленный солеными ветрами моря, в  камзоле,
изрубцованном и вздувшемся  на  спине,  как  рваный  парус,  грозит  кулаком
фрегату, проходящему вдали, и, перегнувшись через  перекладины  просмоленных
брусьев,  как  через  борт  своего  пиратского  судна,   предвещает   вечную
ненависть своего народа к англичанам.
     "В России республика!" Воздевают руки к небу. "В Германии  республика!"
Воздевают руки к небу.
     А  великие  голоса,  поэты-певцы,  что  говорили  великие  голоса?  Они
прославляли лавры, не зная, что это такое. Старый Гомер, певец  младенческих
племен, лепетавших на побережьях, ты, с  твоим  лицом,  почтенным  и  ясным,
изваянным по подобию твоего  великого  ребяческого  гения,  с  твоей  лирой,
трижды тысячелетней, с твоими пустыми глазами, - ты, который указывал к  нам
дорогу Поэзии! И вы,  толпы  поэтов,  порабощенных,  не  понимавших,  живших
раньше, чем научились понимать, - в эпоху,  когда  даже  великие  люди  были
слугами знатных вельмож; и вы, угодники славы наших дней, громкой и  пышной,
льстецы красноречивые и великолепно  невежественные,  бессознательные  враги
человечества!
     Ослепление, торжества, обряды  -  вот  чем  тешат  и  обольщают  народ;
изумляют его яркостью красок, блеском галунов и звезд, этих  крупиц  власти,
распаляют бряцанием штыков и медалей, и трубами, и тромбонами, и  барабанами
и вдувают демона войны в податливые чувства женщин и  пламенное  воображение
юнцов. Триумфальные арки, военные смотры  на  обширных  аренах  площадей,  и
колонны тех, что идут на смерть и в ногу маршируют к  пропасти,  потому  что
они молоды и сильны; и прославление войны,  и  то  неподдельное  восхищение,
которое чувствуют маленькие люди, простираясь  перед  владыками.  Кавалькада
увенчивает холм: "Как красиво! Они точно скачут на  нас!"  "Как  красиво!  И
как все воинственны  во  Франции",  -  говорит  вечно  ослепленная  женщина,
судорожно сжимая руку уходящему.
     И другая экзальтация возникает и душит  меня  адским  зловонием  бездн.
"Они горят, они горят!" - бормочет солдат, задохнувшись, как  и  его  ружье,
перед натиском германских  дивизионов,  экстатически  марширующих,  плечо  к
плечу, в  божественных  парах  эфира,  чтобы  наводнить  преисподнюю  своими
единственными жизнями.
     Ах,  беспорядочные  лохмотья  образов,   всплывающих   на   поверхность
населенных  бездн.  Когда   два   властелина   в   блистательном   окружении
генеральных штабов, по обе  стороны  содрогающихся,  мобилизованных  границ,
одновременно заявляют: "Мы хотим спасти  отечество",  -  это  означает  одно
множество  обманутых  и  два  множества  жертв.  Означает  -  два  множества
обманутых.
     Ничего иного не существует. То,  что  возгласы  эти  могут  раздаваться
одновременно  перед  лицом  неба,   перед   лицом   истины,   доказывает   и
чудовищность управляющих нами законов, и выдуманность богов.


     Я мечусь на постели страданий, чтобы ускользнуть от  этого  мерзостного
маскарада, от фантастической нелепости,  в  которую  упирается  все,  а  моя
лихорадка все ищет.
     Блеск ослепляет, мрак также. Ложь царит среди тех,  что  царят,  стирая
всюду Сходство и создавая Различие.
     Нигде не укрыться от лжи. Где ее нет? Сцепление  лжи,  цепь  невидимая,
цепь!
     Бормотание и стоны скрещиваются. Здесь и там, справа,  слева  -  обман.
Истина никогда не доходит до  людей.  Вести  просачиваются  искаженными  или
бессодержательными. Здесь все прекрасно и бескорыстно; там все прекрасное  и
бескорыстное - подлость. "Французский  милитаризм  не  одно  и  то  же,  что
милитаризм прусский, потому что один - французский, а  другой  -  прусский".
Газеты, крупные, влиятельные газеты, черными тучами обрушиваются  на  умы  и
туманят их. Ежедневное пережевывание одного и того же  притупляет  и  мешает
смотреть вдаль. А честные газеты выходят с пробелами  на  месте  тех  строк,
где истина была высказана слишком ясно.  Но  чего  никогда  не  узнают  дети
убитых и калеки, оставшиеся в живых,  это  истинной  цели,  во  имя  которой
правители начали войну.
     Народ внезапно ставят  перед  совершившимся  фактом,  подготовленным  в
тайне монарших дворов, ему говорят: "Теперь у