же возврата нет. Твое  спасенье
в одном: убивай, чтобы не быть убитым".
     И когда вооружения, притязания  и  дипломатия  уже  подготовили  войну,
раздувают какой-нибудь вздорный инцидент как  предлог  для  нее  и  говорят:
"Вот единственная причина войны". Неправда!  Единственная  причина  войны  -
рабство тех, кто ведет ее своими телами, и расчеты финансовых королей.
     Солдатам говорят: "Вот одержим победу по воле наших хозяев,  и  тирания
сразу же исчезнет, как по волшебству, и наступит мир  на  земле".  Неправда!
Мир не наступит до тех пор, пока не придет царство человеческое.
     Но  придет  ли  оно  когда-нибудь?  Будет  ли  время  ему   прийти,   -
ослепленное человечество так спешит умереть! Вся эта  сверкающая  на  солнце
реклама,  все  эти   легковесные   доводы,   лживые,   глупо   или   искусно
сфабрикованные, из которых ни один не  касается  благородных  глубин  общего
блага, все эти недостаточные доводы достаточны, чтобы держать  простодушного
человека в скотском невежестве, вооружить его железом и заковать его.
     - Не разумом, -  кричал  призрак,  когда  на  поле  битвы  душа  палача
расставалась с  телом,  еще  раззолоченным,  -  не  разумом  создана  библия
Истории.  Либо  закон  величеств  и  богатых  и  древний   спор   знамен   -
сверхъестественной и неприкосновенной природы, либо старый мир  построен  на
принципах безумия.
     Он касается меня  своей  каменной  рукой,  я  пытаюсь  стряхнуть  ее  и
странно  спотыкаюсь,  хотя  лежу.  Чей-то  крик  отдается  в  висках,  затем
грохочет в ушах, как орудие, затопляя меня, и я тону в этом крике:
     - Так надо! Так надо! Не спрашивай!
     Это крик войны, это крик войны.


x x x

     После этой войны снова начнется война. И  война  будет  повторяться  до
тех пор, пока вопрос о ней будет решаться не  теми,  кто  умирает  на  полях
сражений, не теми, кто темными  толпами  одушевляет  штыки,  когда  они  уже
выкованы. Одни и те же причины порождают одни и те же следствия,  почти  все
живые должны оставить всякую надежду.
     Нельзя знать,  какие  исторические  комбинации  породят  великие  бури,
какие имена собственные будут в то  время  олицетворять  изменчивые  идеалы,
навязанные человечеству. Причиной,  быть  может,  всюду  будет  страх  перед
действительной свободой народов. Ясно только то, что бури будут.
     Вооружения будут год от  году  расти  с  головокружительной  быстротой.
Неистовая пытка точности овладевает мною.  Мы  отбывали  три  года  воинской
повинности, дети наши будут отбывать пять, будут  отбывать  десять  лет.  Мы
платим два миллиарда в год на подготовку войны. Заплатим двадцать,  заплатим
пятьдесят. Все, что у  нас  есть,  отнимут;  это  будет  грабеж,  разорение,
банкротство. Благосостояние будет убито войной, как  и  люди;  оно  исчезнет
под обломками и в дыму, а золото нельзя изобрести, как и солдат.  Разучились
считать; не знают больше  ничего.  Триллион  -  миллион  миллионов...  Слово
кажется мне начертанным на волнах  событий.  В  отчаянии  пытаюсь  я  понять
непостижимость этого нового слова, рожденного вчера войной.
     На земле не будет ничего иного, кроме подготовки к войне. Она  поглотит
все живые силы, завладеет  всеми  открытиями,  всей  наукой,  всеми  идеями.
Одного господства  в  воздухе,  овладения  пространством  достаточно  будет,
чтобы  исчерпать  национальные  накопления,  потому  что   воздушный   флот,
изобретение чудесное и чарующее, от самого  своего  рождения  превратился  в
кругах завистников в богатую добычу, на которую нашлось много охотников.
     Другие расходы иссякнут раньше расходов на истребительные войны, как  и
другие устремления, как  и  сама  цель  жизни.  Вот  смысл  последнего  века
человечества.


x x x

     Поля сражений  подготовлены  издавна.  Они  покрывают  целые  провинции
одним черным городом, одним огромным металлургическим  заводским  бассейном,
окруженным массивами лесов  из  стальных  деревьев  и  колодцами,  где  спит
острая тень ловушек; там сотрясаются железные  настилы  и  железные  костры,
несутся составы неистовых  поездов  параллельными  и  плотными  рядами,  как
штурмовые колонны, падающие горизонтально. На  каком  бы  месте  равнины  ни
находиться,  -  даже  отвернувшись,  даже  убегая,  -  расходящимися  лучами
протянуты светлые щупальца рельсов и облачные  нити  проволок  взвиваются  в
полете. На этом  месте  казни,  от  горизонта  до  горизонта,  подымается  и
опускается и  работает  такая  сложная  машина,  что  нет  ей  имени,  такая
огромная, что нет у нее формы; и только  наверху,  над  вихрями  и  громами,
бушующими от востока до запада,  при  свете  струй  расплавленного  металла,
огромных, как снопы света от маяка, или  мигающих  электрических  созвездий,
едва можно различить, словно наклеенный в небе, профиль  искусственной  цепи
гор. Колоссальный муравейник удвоен и утроен в  глубинах  другими  подобными
же бассейнами, взгромоздившимися друг над другом  и  недоступными  вражеским
прожекторам - прожекторам таким  мощным,  что  только  шарообразность  земли
преграждает путь их лучам.
     Этот огромный  город  с  огромными  низкими  домами,  прямоугольными  и
темными, - не город: это танки, которые, дрогнув от одного слабого  движения
изнутри, готовы ринуться и покатиться на  своих  гигантских  гусеницах.  Эти
дальнобойные орудия, погруженные в  колодцы,  вырытые  до  раскаленных  недр
земного шара и стоящие,  чуть  наклонившись,  как  Пизанская  башня,  и  эти
наклонные  трубы,  длинные,  как  трубы  фабричные,   такие   длинные,   что
перспектива  искажает  линии  и  порой  как  будто  расширяет  их  к  краям,
наподобие апокалипсических труб, - это не пушки,  это  пулеметы,  насыщаемые
длинными лентами поездов; они пробивают в целых областях - если надо,  минуя
страну, - недра гор.


     На войне, которая напоминала когда-то деревню,  а  теперь,  из  края  в
край, напоминает город и  даже  одну  гигантскую  фабрику,  почти  не  видно
людей.  На  окружных  путях  и  в  казематах,  в  проходах  и  на  подвижных
платформах, среди лабиринта бетонированных пещер,  над  полком,  выстроенным
взводами от глубин земли до ее поверхности,  видны  стада  одичавших  людей,
бледных, согбенных людей, черных и промокших, выползающих из  трясины  ночи,
пришедших сюда спасать  свою  страну.  Они  окопались  в  какой-нибудь  зоне
перпендикулярных укреплений и сидят в этом углу, еще  более  проклятом,  чем
другие, где свирепствует ураган. Человеческий материал этот собран,  подобно
преступным теням Данте,  в  глубинах  отполированных  пещер.  Адские  взрывы
обнаруживают бесконечные, как  дороги,  линии  окопов,  узкие  содрогающиеся
полосы  пространства,  которые  даже  днем,  даже   под   солнцем   остаются
испачканными мглой и циклопической  грязью.  Облака  материи,  ураган  секир
обрушивается на них,  а  полыхающее  зарево  ежесекундно  освещает  железные
рудники неба над осужденными на вечную пытку, бледные лица их не  изменились
под пеплом. Они ждут,  впитывая  в  себя  торжественность  и  важность  этих
оглушительных, тяжких раскатов. Они залегли здесь, чтобы остаться  навсегда.
Они будут, как и другие до них, заживо  погребены  в  совершенном  забвении.
Крики их не вырвутся на поверхность земли, как и уста. Слава не  покинет  их
бедных тел.


     Я уношусь на одном из аэропланов, флотилия которых омрачает  день,  как
тучи стрел в детских сказках, и образует армию  в  форме  свода.  Флот  этот
может выгрузить в одну минуту, и безразлично где, миллион  людей  и  все  их
военное  снаряжение.  Немного  лет  назад   услышали   мы   первый   стрекот
аэропланов. Теперь голос их  покрывает  все  голоса.  Развитие  авиации  шло
нормально, и одного этого было достаточно, чтобы  территориальные  гарантии,
которых  требовали  безумцы  прошлых  поколений,  всем  наконец   показались
каким-то шутовством. Уносимый  чудовищной  мощью  мотора,  сила  которого  в
тысячу  раз  превышает  его   огромный   вес,   мотора,   содрогающегося   в
пространствах  и  наполняющего  все  мое  существо  грохотом,  я  вижу,  как
мельчают холмы, на  которых  гигантские,  вздыбленные  пушки  торчат,  точно
воткнутые булавки. Я мчусь на высоте двух тысяч  метров.  Воздушное  течение
подхватывает меня в разрывах туч, и  я  падаю  камнем,  сдавленный  яростным
всасыванием воздуха, холодного, как  клинок,  и  распираемый  своим  криком,
вонзившимся в меня. Я видел пожары и взрывы  мин  с  гривами  дыма,  которые
треплются и разматываются черными длинными  космами,  длинными,  как  волосы
бога войны. Я видел, как концентрические  круги  все  еще  рябят  множеством
точек.  Прикрытия,  изборожденные  подъемными  машинами,  уходят   наклонно,
параллелограммами, в глубины. Я видел ужасающей ночью, как враг  затопил  их
неиссякаемым потоком воспламененной жидкости. Мне было видение: скалистая  и
черная  долина  наполнилась  до  краев  ослепительной  расплавленной  лавой,
несущей страшную зарю земную, которая светит всю ночь и заставляет  бледнеть
звезды. Вдоль этой трещины земля с пылающей  сердцевиной  стала  прозрачной,
точно стекло. Посреди огненного озера скопища оставшихся в живых,  всплывшие
на каком-то плоту, извиваются, как осужденные на вечные  муки.  А  там  люди
карабкаются, виснут гроздьями на прямоугольных  гребнях  долины  мерзости  и
слез. Кишащий мрак  громоздится  у  края  длинных  бронированных  пропастей,
содрогающихся от взрывов, как пароходы.
     Вся химия сгорает  фейерверком  в  облаках  или  стелется  отравленными
полотнищами, равными по площади большим  городам;  против  них  не  убережет
никакая стена, никакие окопы, и убийство подкрадывается  так  же  незаметно,
как  и  сама  смерть.  Промышленность  множит  свои  феерии.   Электричество
разнуздало  свои  молнии  и  громы  -  и  свое  чудодейственное  могущество,
позволяющее метать энергию, как снаряд.
     Кто знает, не изменит ли уже одна эта  необычайная  мощь  электричества
лицо войны: централизованный  пучок  волн  побежит  по  непреложным  орбитам
сжигать и уничтожать все взрывчатые вещества и срывать с земли  ее  панцири,
загромождать подземные пучины  грузом  обгоревших  людей,  перекатывающихся,
как ненужный шлак, и даже, быть может,  разбудит  землетрясения,  вырвет  из
глубин, как руду, центральный огонь.
     Увидят это еще люди, живущие сегодня, и все же  это  провидение  такого
близкого будущего - лишь  бледная  тень  того,  что  будет  на  самом  деле.
Страшно сознавать,  что  наука  совсем  еще  недавно  стала  методической  и
работает производительно. И к тому же разрушение  -  самая  легкая  вещь  на
земле.  Кто  знает,  какие  еще  средства  есть  в  запасе,  кто  знает,  не
используют ли эпидемии, как используют цветущие армии (или не  возникнут  ли
они, непобедимые и  педантичные,  из  армий  мертвецов).  Кто  знает,  после
какого катаклизма будет забыта нынешняя  война,  которая  бросала  на  землю
лишь двадцать тысяч человек в день,  изобрела  до  сих  пор  только  орудия,
бьющие на расстояние не больше ста двадцати километров, воздушные торпеды  в
одну тонну, аэропланы, покрывающие  пятьдесят  километров  в  час,  танки  и
подводные лодки, пересекающие Атлантику и расходы на которые не  доросли  ни
в одной стране до суммы некоторых частных состояний.
     Но предугадываемые потрясения, изобразить  которые  могут  лишь  цифры,
окажутся сильнее жизни. Остервенелому,  свирепому  уничтожению  армий  будет
положен предел. Мы разучились считать, но фатальность событий  подсчитывает.
В какой-нибудь день будут убиты все мужчины, женщины и дети. Исчезнут  также
и те, которые держатся на бесславной смерти солдат, они  исчезнут  вместе  с
необъятным  и  трепещущим  цоколем,  который  они  попирают.  Но  они  живут
настоящим и думают, что ничто не изменится, пока существуют  они.  И  каждый
из них в свой черед говорит: "После нас хоть потоп..."
     Настанет день, когда всякая война  прекратится,  оттого  что  не  будет
бойцов.
     Картина  будущего  -  картина  агонии.  Ученые  прилагают  смехотворные
усилия, чтобы установить в  тысячелетиях  причины  конца  населенного  мира.
Комета ли уничтожит людей, недостаток воды или угасание Солнца?  Они  забыли
причину самую вероятную и самую близкую: самоубийство.
     Тот, кто говорит: "Войны будут всегда", - не  знает,  что  он  говорит.
Его подтачивает всеобщая внутренняя болезнь - близорукость. Он считает  себя
образцом здравого смысла так же, как  считает  себя  образцом  честности.  В
действительности же у него грубая и ограниченная психология убийцы.
     Хаотическая борьба первоэлементов стихий снова  начнется  на  сожженной
Земле, где люди перебили друг друга, потому что они были рабами, потому  что
верили в одно и то же, потому что подобны друг другу.
     У меня вырывается крик отчаяния, и мне чудится, что я уткнулся лицом  в
подушку, чтобы его заглушить.


x x x

     Все - безумие. Нет никого, кто осмелился бы встать и  сказать,  что  не
все  -  безумие  и  что  будущее  окажется  не  таким  роковым,   не   таким
непоправимым, как воспоминание.
     Но сколько же найдется людей, которые осмелятся встать  и  перед  лицом
всемирного потопа, который будет концом, как он  был  и  началом,  крикнуть:
"Нет!" - и провозгласить выводы, неопровержимые и грозные:
     - Нет, интересы народов и интересы всех их нынешних хозяев - не одни  и
те же. Испокон веков существуют  две  враждебные  расы:  сильные  и  слабые.
Невзирая на все  случайности,  сильные  всегда  союзники  сильным.  Союзники
народов -  народы.  На  земле  существует  только  одно  племя  паразитов  и
поджигателей - все еще победители, и только один народ - побежденные.
     Как и в первые века, не выступят ли из теней, здесь или  там,  мыслящие
существа, ибо это - хаос и животное царство. Разум должен родиться, так  как
его больше не существует.
     - Надо думать собственной головой, а не чужой.
     Простая мысль, рожденная  в  чудовищной  схватке  армий,  глубже  всего
проникла в мое сознание. Мыслить - значит верить, что массы творили  до  сих
пор много зла помимо своей воли и что древние авторитеты, цепляясь  за  все,
извращают человечество и разъединяют нераздельное.
     Были отважные люди. Были глашатаи истины.  Они  шли  ощупью  в  мировом
беспорядке, пытаясь внести в него ясность. Они открывают то, чего еще  никто
не знает, а чаще они открывают то, что уже позабыто.
     Но какая паника среди сильных мира и среди держав!
     - Истина революционна! Прочь,  глашатаи  истины,  изобретатели,  прочь!
Они несут царство человеческое!
     Этот крик, глухой, как из-под земли, я услышал однажды в ночь пыток  от
умирающего с перебитыми крыльями, буйно  восстававшего  против  того,  чтобы
люди открыли глаза, но я всегда, всегда его слышал вокруг себя.
     Изобретатели - это те, которые открывают смысл жизни. Чтобы  уничтожить
войну, надо уничтожить капитализм, который ее  порождает.  Чтобы  установить
мир, надо установить  верховную  власть  созидающих  масс,  ибо  мир  -  это
спокойствие,   вытекающее   из   труда.   Но   вокруг   авангарда,   который
провозглашает  великую  историческую   роль   масс,   неистовствует   хохот,
механический, злорадный, животный хохот:
     - Твоя идея всеобщего мира только утопия, если ты один, своими  силами,
не можешь со дня на день прекратить войну.
     Показывая на поле битвы с его останками:
     - Ты говоришь, война не будет вечной? Взгляни, глупец!
     Диск заходящего солнца багрянит человеческий, растерзанный горизонт:
     - Ты говоришь, солнце больше земли? Взгляни, глупец!
     Миллиарды жертв сами издеваются над  восставшими  и  при  любом  случае
побивают их камнями. Все их побивают камнями,  все,  даже  страдающие,  даже
обреченные, перед лицом смерти.
     Солдаты, раненные при Ваграме, кричат, истекая кровью: "Да  здравствует
император!" И на  улицах  несчастные  эксплуатируемые  рукоплещут  поражению
тех, кто пытается облегчить участь своих братьев. Другие,  в  прострации  от
вечного подчинения, присутствуют при этом и, как эхо, вторят тем, что  стоят
над ними: "После нас хоть потоп", - и дыханием чудовищным  и  фантастическим
слова эти разносятся по полям и городам, потому  что  несметны  те,  кто  их
шепчет. Ведь было сказано:
     - Я полагаюсь на слепоту народа.


x x x

     А я?
     Я, человек нормальный, что делал я на земле? Я  поклонялся  ослепляющим
силам, не спрашивая, откуда  они  исходят  и  куда  ведут.  На  что  же  мне
послужили глаза, созданные, чтобы видеть, разум, чтобы судить?
     Раздавленный стыдом, я зарыдал: "Не знаю!" Я крикнул  так  громко,  что
крик мой вывел меня из забытья. Меня держат чьи-то руки,  меня  успокаивают,
оправляют постель, окутывают саваном.
     И мне чудится: кто-то  склоняется  надо  мною,  низко-низко,  и  нежный
голос говорит мне что-то; и мне чудится: я слышу родной говор, и  ласковость
его уводит в далекое прошлое.
     - Почему бы тебе, мой милый, не быть великим глашатаем?
     Я не понимаю. Мне? Как я могу?
     Мысли путаются.  Я  снова  падаю...  Глаза  мои  все  же  уносят  образ
железной кровати и на ней неподвижное тело. Вокруг - распростертые  тела,  и
кто-то стоя читает молитвы. Но занавес этого видения задергивается.  Широкое
пространство раздвигает замкнувшую меня комнату, и все расплывается.
     Куда обратить взгляд? Бог? Бог...  Донесшийся  обрывок  литании  вызвал
воспоминание о боге.


x x x

     Я  видел  Иисуса  Христа  на  берегу  озера.  Он  шел  тропинкой,   как
обыкновенный человек. Вокруг  его  головы  не  было  нимба.  Изобличали  его
только бледность и кротость.  Полосы  света  сближались,  набегали  одна  на
другую, сливались вокруг него. Он сиял, как на небесах, как на воде.  Борода
и волосы его, как о  том  свидетельствуют,  были  цвета  вина.  Он  созерцал
необъятное пятно, оставленное на земле христианством,  пятно  хаотическое  и
черное,  лишь  край  которого,  у  его  босых  ног,  был  красного  цвета  и
человеческой  формы.  Посредине  -   гимны,   жертвы   искупления,   сонмища
монашеских ряс, и гонения, острия штыков, секир, алебард, и столкновение,  в
грядах облаков и хвостах армий, двух крестов не совсем одинаковой  формы.  И
подле него, на холсте палатки, я снова увидел кровавый  крест.  Народы,  что
раздираются надвое, чтобы  лучше  раздирать  друг  друга,  и,  через  голову
бедноты, торжественные союзы  тех,  кто  носит  тиары,  с  теми,  кто  носит
короны, и, под знаком "ухо королей", козни серого  духовенства  или  лукавых
монахов цвета тьмы.
     Я видел - человек света и простоты  поник  головой,  и  мне  послышался
голос, говоривший:
     "Я не заслужил зла, которое они мне причинили".
     Он присутствовал, ограбленный  зачинатель,  при  жестоком  прославлении
своего имени. С давних пор  алчные  и  яростные  торгаши,  в  свою  очередь,
изгнали его из храма и на его место  водворили  священников.  Его  распинают
каждым распятием.
     В деревнях встречаются церкви, разрушенные войной; и люди уже спешат  с
кирками, подносят камни, чтобы восстановить стены. Он  излучает  свет  своих
рук и ясно говорит в пространство:
     "Не восстанавливайте церквей. Они не то, за что вы  их  принимаете.  Не
восстанавливайте церквей!"


x x x

     Спасение только в тех, кого мир  обрекает  на  каторжный  труд  и  кого
война обрекает на смерть - и кому  нужен  только  свет.  Спасение  только  в
бедняках.


x x x

     Белые фигуры как  будто  снова  появились  в  белой  комнате...  Истина
проста. Тот, кто говорит, будто истина сложна, ошибается: сложна  не  она...
Я вижу еще, неподалеку от себя, кровать ребенка, ребенка,  спящего  в  доме;
глаза - две черточки... В дом, уже много позже,  привели  мою  старую  тетю.
Она видит жизнь в достатке: "Уютное гнездышко". Она  ласково  одобряет,  но,
покидая принаряженные комнаты, все же тихонько шепчет:  "В  мое