время  было
лучше". И я вздрогнул - одно из  окон  широкими  крыльями  было  открыто  во
мрак; призыв пустоты этого  окна  сквозь  расстояние  достиг  меня.  Однажды
ночью мне показалось, что оно было раскрыто до самого сердца.
     Я, мое сердце... Зияющее сердце, властелин в кровавом ореоле. Это  мое,
это наше сердце. Сердце - наша рана. Мне жаль себя.
     Я снова увидел берег под дождем - тот, что я видел  до  начала  времен,
до начала драмы событий, - и женщину у моря. Она  жалуется,  она  плачет,  в
окружении  образов,  которые   то   возникают   сквозь   сетку   дождя,   то
рассеиваются, уносимые облаками.  Она  говорит  так  нежно,  что  я  отлично
чувствую -  она  обращается  ко  мне.  Она  со  мной  связана.  Любовь...  Я
вспоминаю: любовь - это один несчастный и не одна несчастная.


     Я просыпаюсь со слабым криком новорожденного ребенка.
     Все бледнеет, -  бледность,  белизна,  которую  я  предугадывал  сквозь
вихри и вопли. Запах эфира вызывает воспоминание, воспоминание  ужасное,  но
бесформенное. Белая комната, белые стены, склоненные женщины в белом.
     Я говорю дрожащим, глухим голосом:
     - Мне снился сон, нелепый сон.
     Я провожу рукой по глазам, чтобы его отогнать.
     - Вы метались в бреду, особенно когда вам казалось, что вы  падаете,  -
говорит голос, спокойный, серьезный, дружественный голос, знающий  меня,  но
мне незнакомый.
     - Да, - говорю я.


XVII

УТРО

     Я снова заснул в хаосе, затем проснулся, как первый человек.
     Я в постели, в зале. Ни малейшего шума. Трагедия тишины. Тесный  массив
горизонта.  Кровать,  к  которой  я  прикован,  стоит  в  шеренге  кроватей,
выстроенных рядами, длинные полосы паркета бегут к  далекой  двери.  Высокие
окна; день, окутанный полотном. Ничто  иное  не  существует.  Я  всегда  был
здесь, здесь будет мой конец.
     Белые женщины промелькнули, что-то сказали. Я уловил этот  новый  звук,
затем потерял. Мужчина, весь в белом, сел возле  меня,  посмотрел,  пощупал.
Глаза его странно поблескивают, от очков.


     Я сплю, затем мне дают пить.
     Длинный день проходит в длинном коридоре. Вечером зажигают свет,  ночью
гасят. Ряды ламп, и кровати, и окна, и  все  исчезает.  Остается  лишь  одна
лампа посредине, направо  от  меня.  Спокойный  призрак  вещей  предписывает
спокойствие.
     Но глаза мои раскрыты, и я все больше и больше просыпаюсь. Во  мраке  я
овладеваю сознанием.
     Вокруг  меня  тела,   неподвижно   лежавшие   на   кроватях,   начинают
шевелиться. Этот длинный зал необъятен; ему нет  конца.  Спеленатые  кровати
кашляют и содрогаются. Кашляют на все тона и на  все  голоса.  Это  выкрики,
хриплые или сухие, спирающие  дыхание,  надрывные,  с  мокротой,  протяжные.
Люди, в припадках кашля изрыгающие чудовищные слова, не знают друг друга.  Я
вижу их одиночество, как вижу их самих. Между кроватями нет ничего, ничего.
     Вдруг я вижу, в полумраке, маячит шарообразная масса:  лицо  как  луна;
вытянутые руки  нащупывают  железо  кроватей,  ищут  дорогу;  вздутый  живот
выпячен и, словно кринолин, подымает рубашку, треснувшую по швам. Несут  это
существо  короткие  ножки,  неестественно  тонкие,  перевязанные   у   колен
веревкой и цвета веревки. Оно подходит к соседней кровати, от  которой  меня
отделяет только проход. На  другой  кровати,  как  заводная  игрушка,  мерно
покачивается тень. Это негр, голова у него большая, как  ярмарочная  мишень,
и тонкая-тонкая шея.
     Сиплый концерт легких и глоток нарастает и ширится. Он исходит от  тех,
кто  подымает  руки  игрушечных  паяцев   из   коробок-кроватей.   Остальные
по-прежнему  погребены  под  серыми  одеялами.   Время   от   времени   зал,
пошатываясь, пересекают призраки, в проходе между кроватями они  нагибаются,
и слышен стук железного ведра.  В  глубине  зала,  в  черной  сумятице  этих
слепцов, глядящих в пустоту, этих кашляющих немых,  можно  различить  только
сиделку -  по  белизне  халата.  Она  переходит  от  одной  тени  к  другой,
склоняется над недвижимыми. Это весталка, которая по мере своих сил не  дает
им угаснуть.
     Я  поворачиваю  голову  на  подушке.  В  кровати,  придвинутой  к  моей
кровати, при свете единственной бодрствующей лампы я вижу  сутулого  карлика
в толстой фуфайке  цвета  горчичника.  Иногда  он  с  трудом  приподымается,
вскидывает  остроконечную  голову,  дергается   в,   сталкивая   зажатые   в
одеревеневших руках плевательницу и чашку с отваром,  кашляет,  как  лев.  Я
лежу так близко от него, что чувствую на своем  лице  этот  ураган  плоти  и
запах скрытой раны.


x x x

     Я спал. Я вижу яснее, чем накануне.  Передо  мною  нет  больше  пелены.
Глаза мои притягивает каждый движущийся предмет. Острый ароматический  запах
доносится до меня; я ищу его источник.  Напротив  меня,  в  ярком  солнечном
свете, на краю  кровати  сидит  сестра,  она  растирает  каким-то  снадобьем
узловатые руки - огромные лапы, черные, как земля полей битв, в которую  они
так долго врастали, что почти заплесневели. Пахучая жидкость превращается  в
слой пенистой ваксы.
     Чернота этих рук меня пугает. С усилием собравшись с мыслями, я  сказал
громко:
     - Почему ему не вымоют руки?
     Сосед справа - гном в горчичной фуфайке, - казалось, услышал  меня:  он
покачал головой.


     Я отвожу взгляд в сторону  и  часами,  широко  раскрыв  глаза,  упорно,
пристально рассматриваю разбухшего от водянки человека,  которого  я  смутно
видел ночью, когда он маячил, как воздушный шар. Ночью он был белесым.  Днем
он желтый. У него большие  глаза  навыкате,  налитые  желтизной.  Он  урчит,
бурлит, как подпочвенные воды, вздохи перемежает  словами,  обрывками  слов.
Приступы кашля окрашивают его лицо охрой. Он кашляет, хрипит,  захлебывается
и выхаркивает волокна яичного  белка  и  желтка.  Плевательница  его  всегда
полна. Видно, что сердце, к которому он прикладывает иссохшую и  пропитанную
серой руку, бьется слишком сильно и давит на его разрыхленные  легкие  и  на
распирающую  его  опухоль.  Он  живет  навязчивой  мыслью  опорожнить   свой
неисчерпаемый живот. Он ежеминутно заглядывает в банку с мочой, и  лицо  его
возникает передо мною в желтом отсвете. Целый день созерцал я пытку  и  кару
этого тела. Кепи и куртка его,  совсем  уже  на  него  непохожие,  висят  на
гвозде.
     Лежа в постели, захлебываясь и задыхаясь, он показывает мне  на  негра,
который раскачивается, как заведенный:
     - Он хотел убить себя, от тоски по дому.
     Доктор мне сказал: "Все идет на лад". Я собирался его  расспросить,  но
не мог улучить минуты.


     Под вечер сосед в фуфайке, по-прежнему покачивая головой,  отвечает  на
мой утренний вопрос:
     - Ему не отмоешь грязь, она въелась.


     Немного позже, в тот же день, я  почувствовал  беспокойство.  Я  поднял
руку, одетую в белое полотно.  Я  с  трудом  узнал  свою  исхудалую  руку  -
незнакомый силуэт! Но я  узнал  ее  по  бляхе  на  запястье,  удостоверяющей
личность. Она сопутствовала мне до глубины бездны.
     В голове моей, часами, пустота,  пробел;  множество  вещей  я  различаю
плохо: они то возникают, то исчезают. Я отвечаю на вопросы. Когда я  говорю:
"да" - это выдох, и только.  Я  весь  еще  в  прошлом,  во  власти  образов:
взбухших равнин и зубчатых гор; отголоски тех событий звучат  в  ушах,  и  я
хотел бы, чтобы кто-нибудь объяснил мои сны.


x x x

     Незнакомые башмаки стучат по  паркету  и  останавливаются.  Я  открываю
глаза. Передо мной женщина.
     Появление ее потрясло меня.  Это  женщина  моих  видений.  Значит,  мое
видение было явью? Я смотрю на нее широко раскрытыми глазами. Она говорит:
     - Это я.
     Затем наклоняется и нежно добавляет:
     - Я - Мари, а ты - Симон.
     - А-а! - говорю я. - Помню.
     Я повторяю непостижимые слова, сказанные ею.  Она  еще  что-то  говорит
голосом, идущим издалека. Я приподымаюсь, всматриваюсь,  заучиваю  слово  за
словом.
     Она, конечно, рассказывала мне, что я был ранен в грудь и бедро и  трое
суток пролежал без помощи: широкие рваные  раны,  потеря  крови,  лихорадка,
полное истощение.
     - Скоро ты будешь на ногах, - говорит она.
     На ногах! Я представляю себя на  ногах  -  себя,  лежачее  существо.  Я
удивлен и испуган.
     Мари уходит; шаг за шагом углубляет она мое одиночество,  и  глаза  мои
долго хранят ее уход и ее отсутствие.
     Вечером слышу разговор -  приглушенные  голоса  у  постели  больного  в
коричневой фуфайке. Он весь скрючился и дышит покорно. Говорят шепотом:
     - Он умрет. Еще час-два. Он  в  таком  состоянии,  что  к  утру  начнет
разлагаться. Придется убрать его сразу же.
     Говорят это в девять часов вечера, затем гасят свет и  уходят.  Я  вижу
только его одного. Бодрствует над ним  одна-единственная  лампа.  Он  тяжело
дышит, обливается  потом.  Он  блестит,  как  под  дождем.  Отросшая  борода
чернеет. Волосы прилипают к мокрому лбу; пот у него серый.
     Утром постель его пуста и покрыта чистыми простынями.
     Вместе с человеком исчезли все зараженные им вещи.
     - Теперь черед за тридцать шестым, - говорит санитар.
     Я слежу за его взглядом. Я вижу обреченного человека. Он пишет  письмо.
Он разговаривает, он живет. Но он ранен в живот. Он вынашивает свою  смерть,
как плод.


x x x

     День, когда сменяют белье.  Некоторые  больные  обходятся  собственными
силами; руки и полотно сигнализируют из кроватей. Другим  помогают  сиделки.
Мелькают рубцы, темные впадины, швы, заплаты  всех  оттенков.  Бронхитик,  у
которого ампутирована нога, демонстрирует  обрубок:  кожа  на  нем  розовая,
словно у новорожденного.  Негр  не  шелохнется,  когда  обнажают  его  торс,
тощий, как насекомое; затем, побелевший,  он  снова  принимается  покачивать
одурманенной головой и созерцать солнце и Африку. Напротив меня  раскапывают
из простыней и переодевают паралитика. В чистой  рубашке  он  лежит  сначала
неподвижной  глыбой.   Потом   издает   гортанный   звук,   зовет   сиделку.
Надломленным, пустым  голосом  говорящего  механизма  он  просит  переменить
положение ног, запутавшихся в простыне.  Затем,  открыв  глаза,  прибранный,
неподвижный, он продолжает существование, замурованный в свой скелет.


     Мари снова приходит. Она садится на  стул.  Вдвоем  восстанавливаем  по
складам прошлое, которое она  в  таком  избытке  мне  приносит.  Непосильная
работа идет в моей голове.
     - Знаешь, мы совсем близко от наших мест, - говорит Мари.
     Слова эти воскрешают дом, квартал и отдаются бесконечным эхом.
     В тот день я  впервые  приподнялся  на  постели  и  посмотрел  в  окно,
которое, впрочем, все время было у меня перед глазами. И  я  впервые  увидел
небо и серый двор, откуда веяло холодом, и серый  день,  похожий  на  жизнь,
похожий на все.


     Дни сменяются быстро, один -  другим.  Я  начал  понемногу  вставать  с
кровати; вокруг меня впавшие в  детство  люди,  которые  учатся  ходить  или
жалобно стонут в постелях. Я брожу по  палате,  затем  по  аллее.  Все  дело
теперь в формальностях: выздоровление, через месяц  осмотр  в  комиссии  для
увольнения с военной службы.
     Однажды утром  Мари  приходит,  чтобы  взять  меня  наконец  домой,  до
комиссии.
     Она застает меня во дворе госпиталя - бывшей школы  -  на  скамье,  под
часами (единственный уголок, куда заглядывает солнце!). Погруженный  в  свои
мысли, я сижу в кругу калек на костылях, с перевязанными руками  и  головой,
в потешных одеяниях, в сборных и потрепанных больничных одеждах.  Я  покидаю
этот "Двор чудес" и следую за Мари, поблагодарив сиделку и  распрощавшись  с
ней.
     Старший санитар - викарий нашей церкви: тот, кто говорит и  приказывает
говорить, что он, как и все священники,  разделяет  страдания  солдат.  Мари
говорит: "Ты хочешь его повидать?" - "Нет", - говорю я.


     Мы пошли в жизнь тенистой тропинкой;  затем  большой  дорогой.  Мы  шли
медленно. Вещи несла Мари. Горизонт был  безоблачен,  земля  была  ровная  и
замолкшая, и купол неба не гудел колоколом. Поля были опустошены войной,  но
стрелы  дорог  -  прямые  и  библейские.   И   я,   омытый,   опростившийся,
просветленный, хотя все еще изумленный тишиной и  потрясенный  спокойствием,
видел все четко, без пелены, без ничего. И мне казалось, что я несу  в  себе
великий разум, неискушенный, нетронутый.
     Идти было недалеко. Вскоре, шаг за шагом,  стало  открываться  прошлое.
Чем ближе мы подходили, тем отчетливее возникали все мелочи и  напоминали  о
себе: вот дерево в грядке  камней,  вот  накренившиеся,  заброшенные  сараи.
Пробуждали  смутные  воспоминания  даже  маленькие  холмики  у   придорожных
столбов.
     Мари наблюдает за мной с непостижимым выражением.
     - Тебе холодно... - вдруг говорит она, поеживаясь.
     - Нет, - говорю я, - нет...


     Мы остановились на постоялом дворе, чтобы отдохнуть  и  поесть,  и  был
уже вечер, когда мы вступили в улицы.
     Мари указала на прохожего:
     - Рампай разбогател на войне.
     Затем прошла и скрылась за углом женщина в развевающемся платье,  белом
с голубым.
     - Антони Верон. Она была в Красном Кресте. Получила орден.
     - А-а! - говорю я. - Все изменилось.


     Дом уже виден. Расстояние от угла  улицы  до  дому  кажется  мне  более
коротким, чем полагалось бы. Площадь кончается внезапно: она не так  широка,
как в действительности. Воспоминания прошлого тоже как будто сузились.
     Дом, комнаты. Я поднялся и спустился по лестнице, оберегаемый  Мари.  Я
узнал все вещи: я узнал даже те, которых  не  видел.  В  нависающей  ночи  -
никого,  кроме  нас  двоих,  как  будто  люди  сговорились  не  показываться
возвратившемуся человеку.


     - Вот мы и дома, - говорит наконец Мари.
     Садимся друг против друга.
     - Что же будем делать?
     - Жить...
     - Жить...
     Я думаю. Она поглядывает на меня украдкой, с тем  затаенным  выражением
тревоги, которое меня подавляет. Я замечаю, с какой настороженностью она  на
меня смотрит. Мне даже показалось, что глаза у нее красные от слез. А  я,  -
я думаю о жизни в госпитале, откуда я вышел, о  серой  улице  и  о  простоте
вещей.


x x x

     Один день уже прошел. В один день восстановилось все прошлое.  Я  снова
стал тем, чем я был. Как будто ничего не случилось.  Только  я  еще  не  так
силен и не так спокоен, как прежде.
     Но истина еще проще, чем раньше.
     Я узнаю от Мари об одном, о другом расспрашиваю.
     Мари говорит:
     - Ты все спрашиваешь: "Почему?" - как ребенок.
     Говорю я все же немного... Зато Мари усердствует:  ее,  видимо,  пугает
мое молчание, и один раз, когда я долго молчал, сидя рядом с ней, она  вдруг
закрыла лицо руками и спросила сквозь слезы:
     - Что с тобой?
     Я колеблюсь.
     - Мне кажется, - говорю наконец вместо ответа, - я вижу вещи,  как  они
есть.
     - Бедный мой! - говорит Мари.
     И снова плачет.
     Я тронут этой тревожной печалью. Это правда, - вокруг  меня  все  стало
видимым, как бы обнаженным. Я утерял тайну, усложнявшую жизнь.  Нет  у  меня
больше обольщений, искажающих и заслоняющих вещи, нет этой  запальчивости  -
отваги слепца, этого безрассудства, которое нас бросает из часа в  час,  изо
дня в день.
     И все же я снова начинаю жизнь с того  места,  где  оставил  ее.  Я  на
ногах и крепну с каждым днем. Я принадлежу не к тем, кто кончает жизнь, а  к
тем, кто ее начинает.


x x x

     Я крепко спал один в нашей кровати.
     На другой день утром я увидел Крийона, торчавшего в комнате  внизу.  Он
протянул мне руки, затараторил. После поздравлений он залпом выпаливает:
     - Знаете, что произошло в совете? Вон там, возле местечка по  прозванию
Январь, есть спуск, а где он расширяется, стоит сторожка и  газовый  фонарь,
об этот фонарь все велосипедисты разбивают носы;  еще  на  днях  один  такой
ротозей наткнулся на него, а другой - так и не выяснилось, кто  это  был,  -
раскроил  себе  череп  и  умер.   Рядом   с   этим   фонарем,   искалеченным
велосипедистами, надумали вывесить дощечку с надписью,  да  разве  дощечками
здесь поможешь! Вы  догадываетесь,  в  чем  тут  дело?  Это  просто-напросто
подвох: хотят насолить мэру...
     Слова Крийона рассеиваются. Я отрешаюсь от  этого  жалкого  хлама,  как
только он мне его преподносит. Я не могу ему ответить, когда он замолкает  и
смотрит на меня, как и Мари. Я говорю: "А-а!" Он кашляет, чтобы  не  смущать
меня. Скоро он уходит.
     Приходят другие порассказать о своих делах, о ходе событий в  квартале.
Шум в ушах. Такой-то убит, тот стал  офицером,  тот  в  канцелярии.  А  этот
здесь, разбогател. Ну, а как на войне?
     Меня окружают; лица у всех вопрошающие. Однако я сам, еще  больше,  чем
они, - огромный вопрос.


XVIII

ГЛАЗА

     Два дня прошло. Я встаю, одеваюсь, открываю ставни. Воскресенье, и  это
видно по улице.
     Я надеваю прежний костюм. Ловлю  себя  на  желании  принарядиться  ради
праздника, в силу привычки.
     Теперь только я замечаю, как осунулось мое лицо: я  вспомнил,  каким  я
его оставил в знакомом зеркале.
     Выхожу. Встречи. Г-жа Пио спрашивает, много ли я убил врагов.  Отвечаю,
что убил одного. Она перескакивает на другой предмет. Я чувствую, что  между
ее вопросом и моим ответом - глубокая пропасть.
     Закрытые  витрины  омрачают  улицы.  Это  все  то  же  непроницаемое  и
расплывчатое лицо праздничного дня. Возле  расколотой  тумбы  мне  на  глаза
попадается старая жестянка из-под консервов, она лежит все на том же месте.
     Подымаюсь на холм Шатенье. Никого,  из-за  воскресенья.  В  этом  белом
саване, в этой разлитой воскресной бледности, восстанавливается, от  дома  к
дому, вся прежняя жизнь.
     Я смотрю с высоты холма. Линии, краски  -  все  как  прежде.  Вчерашняя
картина и сегодняшняя одинаковы, как две цветные  открытки  одной  серии.  Я
вижу свой дом: крышу и фасад, в  три  четверти.  Дрожь  нежности  охватывает
меня. Я чувствую, что люблю этот уголок и особенно - мой дом.
     Все как прежде. Нет  ничего  нового.  Ничего?  Неужели  только  я  один
изменился? Я постарел, шагаю слишком медленно, в слишком свободных  одеждах,
опираясь на трость.
     Простота дня безысходна. Не знаю, почему я  ждал  каких-то  откровений.
Взгляд напрасно блуждает всюду, в бесконечном.


     Но предгрозовой мрак меняет и тревожит небо и  внезапно  наделяет  утро
приметами   вечера.   Под   широким   покрывалом   этих   великих   сумерек,
надвигающихся в неуловимой гармонии, толпа на  отдаленном  шоссе  привлекает
мое внимание.
     Они крошечные, все эти тени, усеявшие длинную дорогу, разбросанные,  но
однородные. На расстоянии видно, как человек похож на человека. Истина,  что
человек похож на человека. Один как другой.  Это  единственная  уверенность,
которую я принес, единственная; и истина проста: то, во что я верю,  я  вижу
своими глазами.
     Схожесть всех этих человеческих пятен, представшая в  угрюмых  вспышках
грозы, - ведь это откровение! Зачаток порядка в хаосе. Как случилось, что  я
никогда не видел того, что так очевидно, как случилось,  что  я  не  замечал
этой очевидности: сходства человека с человеком, всегда и всюду! Поняв  это,
я возрадовался, как будто я призван был пролить немного света на нас и  наши
дороги.


x x x

     Колокола  привлекают  наши  глаза  к  церкви.  Она   окружена   лесами,
муравьиная цепочка  пробирается  между  ними,  копошится  вокруг,  проникает
внутрь.


     Земля, небо... Я не вижу бога. Всюду, везде  я  вижу  отсутствие  бога.
Взгляд, пробежав пространство, возвращается беспомощный. И я никогда его  не
видел, и нигде нет его. Нигде.
     Никто никогда не видел его. Я знаю, я всегда  знал!  Нет  доказательств
существования бога, и для того, чтобы  доказать,  надо  сначала  поверить  в
него. В чем он проявляет себя,  кого  спасает,  от  каких  пыток,  от  каких
бедствий избавляет он всех и каж