с разделяет стена. Искренность, которую  я  принес
в глазах и мыслях, заменила вокруг меня - и сильнее,  чем  я  подозревал,  -
видимость реальностью. Мари скрывает от  меня  свое  увядающее,  отвергнутое
тело. Стыдливость вернулась к ней; да, она кончает тем, с чего начала.
     Она закрыла дверь. Она раздевается  одна  в  комнате,  медленно  и  как
будто нехотя. Только свет маленькой лампы ласкает ее распущенные  волосы,  в
которых другие еще не замечают седых волос,  ледяных  волос;  прикасается  к
ним только она одна.
     Дверь ее закрылась, бесповоротно, буднично, угрюмо.


     На  столе,  среди  бумаг,  я  наткнулся   на   отрывок   стихотворения,
найденного  когда-то  на  улице,  -   клочок   бумаги,   выскользнувший   из
таинственных рук, его исписавших,  и  залетевший  на  каменную  скамью.  Оно
кончается шепотом: "...и лишь слезы подступают к глазам, когда я  вижу  твою
красоту и твою улыбку".
     В прежние  дни,  читая  эти  строки,  мы  радостно  улыбались.  Сегодня
вечером у меня действительно слезы на глазах. Что же это?  Я  подметил,  что
есть  нечто  большее,  чем  то,   что   мы   видели,   что   говорили,   что
перечувствовали сегодня; быть может,  она  и  я  когда-нибудь  найдем  слова
настоящие, нужные, и нынешний  день  со  всеми  его  горестями  окажется  не
бесплодным.


XX

КУЛЬТ

     Я был на заводе.  Я  почувствовал  себя  таким  потерянным,  как  будто
очутился  там  после  долгого  легендарного  сна.  Много  новых  лиц.  Завод
увеличился втрое, вчетверо; он оброс целым городом легких построек.
     - За три месяца они выстроили еще семь таких, как этот! -  с  гордостью
говорит г-н Мьельвак.
     Теперь другой директор - молодой племянник  господ  Гозлан.  Он  жил  в
Париже и вернулся в день мобилизации. Ведает всем старик Гозлан.


     Месяц ожидания. Я жду  терпеливо,  как  все.  Домики  нижнего  квартала
населены семьями отсутствующих.  Как  только  туда  входишь,  тебе  начинают
рассказывать о  последнем  письме,  толковать  о  войне,  о  которой  у  них
неверные представления. На  моей  улице  двенадцать  домов,  где  уже  людям
нечего больше ждать и нечего говорить,  как  г-же  Маркасен.  В  других  без
вести пропавший, быть может, вернется; там живут проблеском  надежды,  опора
которой  -  пустота  и  молчание.  Есть  женщины,  в  каком-то  спасительном
несчастье они перестроили свою жизнь  и  заменили  мертвых  -  или  живых  -
другими.
     Большие улицы и площади не изменились; только на круглой площади  вырос
лагерь бараков. Она оживленна, как прежде, и стала еще красочнее и  веселее.
Многие юноши из богатых  и  влиятельных  семей  отбывают  военную  службу  в
канцеляриях    воинского    управления,    крепости,    этапного     пункта,
мобилизационного, казначейства и других административных учреждений, -  всех
названий и не упомнишь. Оба госпиталя кишат священниками;  та  же  профессия
написана на  лицах  санитаров,  связистов,  сторожей.  Я  никогда  не  видел
священника на передовых позициях в одежде рядового солдата,  в  одежде  тех,
кто несет наряды и борется со всеми невзгодами!


     Я вспоминаю слова, сказанные мне однажды человеком, лежавшим  рядом  со
мной на соломе в хлеву: "Почему нет больше справедливости?" На  основе  того
немногого, что я знаю, что я видел и вижу, я чувствую,  как  одновременно  с
войной  началась  яростная  борьба  против  равенства  людей.  И  если   эта
несправедливость, обращавшая героев в простофиль,  не  совершалась  открыто,
то лишь потому, что война слишком затянулась и позор  стал  таким  вопиющим,
что пришлось положить ему предел.  И,  по-видимому,  продиктовано  это  было
только страхом.


x x x

     Захожу в  кафе  Фонтана.  Со  мной  Крийон:  выходя,  я  увидел  его  в
стеклянной клетке - мастерской. Ему все труднее сводить концы с концами;  он
сильно постарел, и крепко сколоченный организм его трещит от ревматизма.
     Садимся. Крийон охает и, преодолевая приступы боли,  так  скрючивается,
что, того и гляди, ударится лбом о мраморный столик.
     Он подробно рассказывает о своих  немудреных  делах,  в  которых  нынче
застой. Он говорит о будущем,  предчувствуя  угрозу  полной  нищеты;  в  это
время в зал входит сержант с рыжеватыми усами и в пенсне. У  этого  субъекта
вместо номера на воротнике белые молнии. Он  усаживается  недалеко  от  нас.
Заказывает стакан портвейна. Викторина подает, улыбаясь. Она улыбается  всем
мужчинам, без разбора, инстинктивно, как природа.
     Сержант снимает кепи, смотрит в окно, зевает.
     - Скучища! - говорит он.
     Он придвигается к  нам,  заговаривает.  Говорит  бойко,  остроумно.  Он
служит в мэрии, знает много тайн и выбалтывает их.  Он  показывает  на  двух
посетителей, которые сидят в облюбованном коммерсантами уголке.
     - Бакалейщик и скобяник, - говорит он. - Вот кто делает дела! В  начале
войны, оно и понятно, в торговле произошла заминка, вот и пришлось  им,  как
и всем прочим, подтянуть пояс.  Потом  они  наверстали:  принялись  грабить,
припрятывать, спекулировать; они и теперь еще наверстывают! Сколько  товаров
они прячут в своих подвалах, выжидая  повышения  цен,  обещанного  газетами!
Правда, у них есть оправдание: другие и покрупнее их, а поступают еще  хуже!
Да, можно сказать, купцы показали свой патриотизм в эту войну!
     Молодой блондин откидывается на спинку стула и, вытянув ноги,  упершись
руками в стол, долго зевает во весь рот. И, не смущаясь тем, что  его  могут
услышать, громко говорит:
     - Как вам нравится, на днях  я  видел  в  префектуре  груду  подоходных
деклараций, затребованных министерством. Не знаю, не  читал,  но  я  уверен,
убежден (и вы, конечно, убеждены), что все  эти  несметные  груды  бумаги  -
колонны, монументы ерунды и вранья!
     Сержант,  окопавшийся  на  должности  писаря,  знает   обо   всех   всю
подноготную;  он  развязно  рассказывает   скандальные   истории,   называет
чудовищные цифры прибылей. "В  то  время  как  добрый  народ  дерется..."  -
говорит, говорит и в конце концов заявляет, что  ему,  в  сущности,  на  все
наплевать, лишь бы его оставили в покое...
     В зале  г-н  Фонтан.  Женщина  тащит  к  нему  человека,  который  едва
держится на ногах.
     - Он недоедает, оттого и болен, господин Фонтан, - говорит женщина.
     - Ну, что же! Я тоже болен, но оттого, что переедаю, - отвечает  Фонтан
добродушно.
     Сержант уходит, небрежно раскланявшись.
     - Он прав, этот молодчик, - говорит Крийон.  -  Так  всегда  было,  так
всегда будет!
     Я молчу, думаю о своем. Я так долго слышал только одного  себя,  каждое
слово меня все еще оглушает и утомляет. Но я хорошо знаю, что это  правда  и
что патриотизм для многих всего лишь фраза или орудие. И, все  еще  чувствуя
на себе рубище простого солдата, я хмурю брови, - я понимаю, что  позор  для
бедняков быть обманутыми, как они обмануты.
     Я смотрю на Крийона. Он улыбается, как всегда.  На  его  широком  лице,
где каждый прошедший день  оставляет  теперь  след,  на  его  тупом  лице  с
круглыми  глазами  и  открытым  ртом-ноликом  все  та  же,  как  и   раньше,
добродушная улыбка! Я думал, что покорность - добродетель;  теперь  я  вижу,
что она - порок. Оптимист - вечный сообщник преступников.  Покорная  улыбка,
когда-то умилявшая меня, кажется мне гнусной на этом ничтожном лице.


x x x

     Кафе переполнено: рабочие из города, из  деревни,  старики  или  совсем
юнцы.
     Зачем они здесь, эти нищие, эти горемыки? Они грязные и  пьяные.  Утро,
а они угрюмые, потому что грязные. В  свет  они  вносят  мрак,  и  там,  где
они, - тяжелый запах.
     К столику рабочих подходят трое раненых солдат из госпиталя; узнать  их
можно по  одежде  из  грубого  сукна,  по  кепи  и  тяжелым  башмакам  и  по
согласованным жестам, выработанным привычкой к совместному движению.
     Все эти пьяницы, чем дальше, тем больше,  повышают  голос,  приходят  в
возбуждение,  кричат  наперебой  и,  наконец,  впадают   в   бессознательное
состояние. Забвение всего, прострация.
     За стойкой, блистающей, как серебро,  -  владелец  кабака,  бесцветный,
неподвижный, точно величественный бюст.  Голые  руки  его,  бледные,  как  и
лицо, повисли. Но вот он вытирает пролитое вино, и руки  его  увлажняются  и
багровеют, как у мясника.


x x x

     - Забыл сказать вам, - восклицает Крийон, - на днях  получены  известия
из вашего полка. Мелюсону разворотило голову, когда он  бежал  в  атаку.  Он
был лодырем, еле ноги волочил. А в атаку бежал как одержимый. Видите:  война
все-таки исправляет людей.
     - А Термит? - спросил я.
     - Ах да, Термит... Браконьер? Давно его не видели.  Пропал  без  вести.
Надо думать - убит.
     И он рассказывает о здешних знаменитостях:  Брисбиль  все  такой  же  -
социалист и буян.
     - Он да еще этот вредный  Эйдо  со  своей  показной  добродетелью...  -
говорит Крийон. - Верите ли, так и  не  удалось  поймать  его  на  шпионских
махинациях! Ничего нет плохого ни в его прошлом, ни в его  поведении,  ни  в
его денежных делах. Не подкопаешься к нему. Надо же быть таким пройдохой!
     Я отваживаюсь подумать: а что, если все это  неправда?  И  все  же  мне
кажется чудовищным сразу разрушить одно из наших  самых  закоренелых,  самых
давних убеждений. Я делаю попытку:
     - Он, может быть, невиновен.
     Крийон подскакивает и кричит:
     - Как? Вы можете допустить, что он невиновен?
     Лицо его перекосилось, и он  разразился  страшным,  непреодолимым,  как
столкновение волн, смехом - смехом всех!


     - К слову, насчет Термита, - говорит минутой позже  Крийон,  -  похоже,
что браконьерствовал-то не он.
     Раненые уходят из кабачка. Крийон  смотрит,  как  они  шагают  в  ногу,
опираясь на палки.
     - Столько раненых, столько убитых, и у них и у нас, - говорит он.  -  И
все это люди, у которых не  было  заручки...  Ой-ой-ой...  Подумать  только,
чего этим беднягам не пришлось выстрадать! И посейчас все время  умирают.  А
как-то незаметно  все  это,  почти  об  этом  не  думаешь.  Ясно,  можно  бы
позаботиться, чтобы поменьше было убитых...  Ведь  бывали  ошибки,  промахи,
все это знают. Но, к счастью, - добавляет он, опуская на мое плечо  огромную
медвежью лапу, - смерть солдат и промахи начальников - все это  когда-нибудь
позабудется. Но останется слава командира-победителя!


x x x

     В квартале много говорят о дне Поминовения.
     Я не жажду на нем присутствовать и смотрю, как уходит Мари. Вдруг  меня
охватывает желание бежать туда, как будто в этом мой долг.
     Перехожу мост. Останавливаюсь  на  повороте  Старой  дороги,  у  кромки
полей. В двух шагах - кладбище;  новых  могил  мало:  ведь  неизвестно,  где
лежат те, что теперь умирают.
     Подымаю голову. Окидываю взглядом пейзаж.
     Холм, вздымающийся передо мною, облеплен людьми. Он  гудит,  как  улей.
Площадка на вершине, где  белеют  липы,  увенчана  красной  эстрадой  и  вся
сверкает: солнце, богатые наряды, мундиры, трубы оркестра.
     Дальше - красный барьер. За барьером, внизу, копошится шумливая толпа.
     Узнаю внушительный образ прошлого. Узнаю обрядовость, непреложную,  как
смена времен года, возникавшую здесь, передо мною, почти в тех же канонах  и
формах, столько раз с дней моего детства и юности.  Так  было  и  в  прошлом
году, и в прежние годы, и в прошлый век, и в прежние века.
     Возле меня стоит старый крестьянин в сабо. Одежда рваная, выцветшая  от
времени, прикрывает извечного человека полей.  Он  все  тот  же,  каким  был
всегда. Он щурится, опираясь на палку; шапку он держит в руке:  то,  что  он
видит, похоже на мессу. Ноги его дрожат; он не знает, нужно  ли  становиться
на колени.
     А я, я чувствую себя помолодевшим, почти ребенком,  вернувшимся  сквозь
круги времени к тому малому, что я есть.


x x x

     С трибуны, затянутой флагами, говорит какой-то человек.  Он  вскидывает
скульптурную голову с белыми, как мрамор, волосами.
     На расстоянии я едва его  слышу.  Но  ветер  все  же  доносит  до  меня
обрывки фраз. Оратор проповедует народу покорность  судьбе  и  существующему
положению. Он заклинает покончить решительно с "проклятой  борьбой  классов"
и навеки посвятить себя благословенной борьбе народов  во  всех  ее  формах.
После войны -  никаких  больше  социальных  утопий:  дисциплина,  величие  и
красоту которой, к счастью, выявила война, союз бедных и богатых под  знаком
национальной  экспансии  и  победы  французов  во  всем  мире  и   священная
ненависть к немцам - вот доблесть французов. Запомним это!
     Затем другой оратор беснуется и кричит о том, что война  была  победным
расцветом героизма и не следует жалеть, что ее начали. Она была  благом  для
Франции: она пробудила  в  нации,  которую  считали  вырождающейся,  высокие
добродетели и благородные инстинкты. Народу нашему нужно  было  пробудиться,
опомниться, закалить себя. В образных выражениях, с пафосом и выкриками,  он
восхваляет доблесть убийства врага и  доблесть  смерти  от  руки  врага,  он
превозносит  старинную  любовь  к  военной  романтике,  которой  живет  душа
француза.


     Одинокий, не смешиваясь с толпой, присел я на  придорожный  столбик.  Я
леденел от прикосновения этих слов, этих заповедей, нанизывающих будущее  на
прошлое, несчастье на несчастье. Я уже все это слышал и  запомнил  навсегда.
Целый мир мыслей  рокочет  во  мне.  Один  раз  я  даже  крикнул  сдавленным
голосом: "Нет!" Глухой выкрик, ущемленный  протест  всей  моей  веры  против
всех заблуждений, обрушившихся на нас. Это первый крик протеста, на  который
я отважился: я бросил его, как фанатик и как немой. Старый  крестьянин  даже
не шевельнул головой, гранитной и землистой... И я  слышу,  как  с  подлинно
народной щедростью гремят аплодисменты.


     Я поднимаюсь на холм, чтобы разыскать Мари, и смешиваюсь  с  толпой.  С
трудом пробираюсь сквозь нее. Вдруг - глубокая тишина, и  все  застывают  на
месте.  Наверху  появляется  епископ.  Он  подымает  указательный  палец   и
говорит:
     - Мертвые не умерли. Им уготована награда на небесах, но  и  здесь,  на
земле, они живы: они бодрствуют  в  наших  сердцах,  навеки  огражденные  от
забвения. Они заслужили бессмертную славу и благодарность.  Они  не  умерли.
Зависти достойны они, а не сожаления.
     И он благословляет народ, и каждый  преклоняет  голову  или  падает  на
колени.  Я  стою,  по-прежнему  выпрямившись,  упрямо  стиснув  зубы.  И   я
вспоминаю и говорю себе: "Неужели те, что  умерли,  умерли  напрасно?"  Если
мир должен остаться таким, каков он есть, - да!


     Сперва еще кое-кто стоял спокойно, затем все поддались  гипнозу  общего
жеста. Я сам испытал, как тяжко давит на плечи склоненная поза толпы.
     В кругу слушателей разглагольствует г-н Жозеф  Бонеас.  На  секунду  он
снова  обретает  в  моих  глазах  былое  обаяние.  На  нем  мундир   офицера
муниципальной гвардии, высокий  воротник  скрывает  обезображенную  шею.  Он
разглагольствует. Что он говорит? Он говорит: "Надо быть дальновидным".
     - Надо  быть   дальновидным.   Единственно,   что   меня   изумляет   в
милитаристской Пруссии, - это ее военная организация. После войны -  ибо  не
следует ограничивать свой кругозор нынешним  конфликтом  -  придется  у  нее
кое-что  позаимствовать,  предоставив  благодушным  гуманистам   хныкать   о
всеобщем мире.
     Он упрекает ораторов за  то,  что  они,  по  его  мнению,  недостаточно
энергично  говорили  о  необходимости  связать  Германию   экономически   по
окончании войны. Без аннексии - пусть будет так; но  нужны  тарифы,  а  это,
пожалуй, еще выгоднее. И он доказывает, что  резня  и  разруха  способствуют
процветанию страны.
     Он увидел меня. Он расцветает улыбкой, идет ко мне о протянутой  рукой.
Я резко отворачиваюсь. Мне не нужна рука этого чужака, этого предателя.
     Шут, дающий уроки дальновидности, когда во  всем  мире  найдется  всего
лишь несколько великолепных мучеников, отважившихся  быть  прозорливцами,  -
франт,  которому  мало  несчастья  людей  нашего  времени,  он  готовит  еще
несчастье  их  детям;  и  седовласый  человек,  только  что  проповедовавший
непротивление  рабству  и  старавшийся  предотвратить   требования   народа,
натравив его на традиционные убийства; и  тот,  кто  с  высоты  расцвеченных
флагами подмостков бряцал в оправдание красоты и моральности бойни;  и  тот,
кто тревожил память мертвых, чтобы  игрой  слов  затушевать  грозную  правду
смерти,  и,  жестикулируя,  расплачивался  с  мучениками  фальшивой  монетой
пустых слов, - все эти люди лгут, лгут.  Сквозь  слова  я  слышу  их  мысли:
"Вокруг нас хоть потоп, и после нас хоть потоп!" Быть может, они даже  и  не
лгут: они ничего не видят и сами не знают, что говорят.
     Красный барьер поднят.  Аплодисменты  и  поздравления.  Почетные  гости
сходят с эстрады, оглядывают меня, видимо, говорят обо мне - о  раненном  на
войне, идут в мою сторону. Среди них я вижу  интеллигента,  который  говорил
первым.  Он  покачивает  белой,  курчавой,  как  цветная  капуста,  головой,
поводит пустыми, как у карточного короля, глазами (мне назвали его  фамилию,
но я забыл ее, с презрением). Я прячусь. Я корю себя за то,  что  так  долго
верил тому, что  говорил  Бонеас.  Мне  стыдно,  что  в  прошлом  я  доверял
краснобаям и писателям, которые, несмотря на свою ученость,  изысканность  и
знаменитость, были глупцами или ничтожествами. Я бегу от них, потому  что  я
недостаточно  силен,  чтобы  ответить  им,   дать   отпор,   крикнуть,   что
единственное  воспоминание,  достойное  вечной  памяти,  -  воспоминание   о
безумии и ужасах войны.


x x x

     Достаточно было слов, брошенных с трибуны, чтобы глаза мои открылись  и
я увидел, что различие, которое я подметил  бредовыми  ночами  в  госпитале,
действительно существует. Кошмар, отрывавший меня  от  земли,  возникает  из
облаков и  туманов,  принимает  формы  и  пускает  корни:  вот  он,  вот;  и
обвинение вырисовывается, четкое и трагичное, как и этот калейдоскоп лиц!


     Короли - вот они.  Существуют  разновидности  королей,  как  существуют
разновидности богов. Но королевская  власть  существует  везде  -  это  сама
форма старого общества: громоздкая машина сильнее людей.  И  все  эти  лица,
восседавшие на эстраде, - дельцы, епископы,  политические  деятели,  крупные
коммерсанты,  важные   чиновники   или   журналисты,   старые   генералы   в
блистательных орденах,  писатели  в  военной  форме,  -  все  они  хранители
высшего закона и его исполнители.
     Это все те, чьи интересы противоречат интересам  народа,  и  они  хотят
превыше всего, сильнее всего, чтобы ничто не  менялось!  Они  держат  вечных
подданных в вечном повиновении,  обманывают,  ослепляют,  овладевают  умами,
как овладевают телом, потворствуют  низким  инстинктам,  фабрикуют  религии,
мишурные и ограниченные, и дают огромным событиям  произвольные  толкования.
По их вине закон вещей опирается не на закон разума и нравственности.
     Пусть некоторые из них действуют бессознательно, не все ли равно! И  не
все ли равно, что не  всегда  и  не  все  извлекают  выгоды  из  порабощения
народа, что  кое-кто  из  поработителей  сам  страдает  от  этого.  Все  же,
опираясь  на  свою  крепкую  материальную  и  моральную  сплоченность,   они
остаются охранителями лжи в верхах и  заблуждения  в  низах.  Они  властвуют
вместо королей или совместно с королями, как здесь, так и везде.
     Когда-то этот  праздник  на  солнечном  холме  был  для  меня  символом
гармонии человеческих интересов и  идей.  Сегодня,  как  и  тогда,  на  одре
страдания, я вижу - действительность расколота  надвое.  Я  вижу  враждебные
расы: победителей и побежденных.
     Господин  Гозлан  точно  владыка  над  владыками:   старый   стяжатель,
спекуляции его легендарны, богатство его  растет  само  собой,  он  получает
огромные, какие душа пожелает,