ий Данилович был бы не прочь выбраться под звезды,
посидеть,  походить  вдвоем  в  обширном,  темнеющем  за  стеклами   парке
посольства. Однако Александр Леонтьевич, и прежде то  почти  не  знававший
прогулок, здесь нарочито избегал выходить по вечерам на свежий воздух.  Он
заметил, что  под  открытым  небом  после  захода  солнца  его  почему  то
пронимает озноб. А затем ночью, в постели, вдруг выступал, случаюсь,  пот,
сразу делавший мокрой рубашку. Ничего подобного с ним  раньше  не  бывало.
Правда, эта непонятная потливость еще очень редко посещала его и то лишь -
так по крайней мере казалось Онисимову, - если он бывал вечером на воздухе
Александр Леонтьевич не придавал значения этим неприятным странностям - не
он один плохо  переносил  непривычно  холодное  здешнее  лето.  И  все  же
предпочитал проводить свободные  вечера  в  четырех  стенах.  Кстати,  под
крышей и не очень разыгрывался кашель, на  воле  же  Онисимов  обязательно
раскашливался.
   - Сыровато,  -  произносит  он,  глядя  в  окно.  Таков  его  ответ  на
невысказанное предложение Василия Даниловича.
   - А не наплевать ли?
   Склонив набок большую, словно бы тяжеловатую голову,  Онисимов  смотрит
на  красноватое,  обветренное  лицо  Челышева.  Сколько   же   лет   этому
трехжильному доменщику-академику? Кажется, семьдесят три. А Онисимову лишь
пятьдесят четыре. Подмывает  откровенно  сказать  "Для  меня  сыро".  Нет,
Александр Леонтьевич не разрешает себе жалобной нотки.
   - Вы тут у меня на попечении. И извольте меня слушаться.
   Он ведет гостя в кабинет. Туда проникает сквозь  окно  слабое  свечение
неба. Смутно поблескивает  навощенный  паркет.  Различим  запах  табачного
дымка.  Она,  эта  комната,  действительно  излюбленная  Онисимова.  Он  с
некоторых пор стал даже стелить себе здесь на ночь и,  истребляя  сигарету
за сигаретой, все же одолевал бессонницу, забывался в недолгом, неглубоком
сне.
   Маленькая рука Онисимова притрагивается к выключателю. Вспыхнувшее  под
потолком  созвездие  лампочек  озаряет  увесистый,  о  двух   тумбах,   не
причастный к мебельным модам письменный стол, телефонный  круглый  столик,
громаду несгораемого шкафа, еще один круглый стол, что  служит  подставкой
огромному глобусу, пару кресел,  обтянутых  исчерна-зеленой  искусственной
кожей, такой  же  обивки  диван,  несколько  стульев,  книжный  шкаф,  под
стеклами которого видны тисненные золотом корешки томов Большой  Советской
Энциклопедии и различных справочников.  На  стене  против  дивана  бликами
электричества сияет написанный маслом портрет в золоченой  раме.  Стоя  во
весь рост, сложив на животе руки, одетый в  форму  генералиссимуса  Сталин
глядит  перед  собой.  Сколько  раз  в  часы  бессонницы  Онисимов  словно
встречался с ним глазами. И предавался своим думам, перебирая прожитое.
   На письменном столе лежит забытая здесь красная коробка сигарет "Друг".
   Челышев  располагается  в  кресле,  удобно  вытягивает  длинные   ноги.
Онисимов пристраивается рядом на стуле, подымливает табаком.  Сначала  они
говорят о делах. Корректные тишландцы под разными  предлогами  не  пускают
советских инженеров на свои металлургические предприятия, не показывают  и
судостроение. Онисимов пытался оказать содействие, но и он натолкнулся  на
вежливый отказ.  Пока  что,  как  видно,  не  придется  осмотреть  здешнюю
металлургию. Но если наш брат, советский дипломат, здесь бездельничать  не
будет, то...
   - Приезжайте, Василий  Данилович,  снова  через  год-другой.  Возможно,
некоторые двери нам откроются.
   Челышев  встает,  широким  шагом  идет  к  глобусу,  медленно   вращает
большущий, иноземного изготовления шар, по которому  растеклась  голубизна
океанов, разбирает, не прибегая к очкам,  нерусские  мелкие  и  мельчайшие
надписи. Нет, вряд ли он сюда вторично  выберется.  Надо  и  честь  знать,
другим тоже хочется свет повидать, а он, Челышев, наездился, пусть посидит
дома.
   Онисимов слушает с улыбкой. Конечно, наверху именно так и скажут,  если
Челышев через год другой вдруг выскажет желание вновь посетить эту страну.
Александру  Леонтьевичу  приятна   откровенность   гостя,   его   лишенный
дипломатических околичностей тон.  Этак  же  начистоту  Василий  Данилович
держался с ним и в  канувшие  времена.  Ей-ей,  можно  подумать,  что  он,
Онисимов, разговаривает с Василием Даниловичем в далекой-далекой Москве  в
своем кабинете в Охотном ряду. Вот только глобуса у Онисимова там не было.
Опять  его  посасывает  знакомая  тоска,  усилием  воли  он  с  ней  легко
справляется, продолжает слушать.
   Челышев  говорит  о  предстоящем  Всемирном  конгрессе  металлургов   в
Люксембурге. Намечена работа шести  секций,  в  программу  включены  почти
двести докладов. Десятка три сообщений готовят и советские металлурги.  Он
перечисляет важнейшие темы. Организационный Комитет  конгресса  кое-что  в
нашей заявке  с  почтением  сократил,  лишь  доменщиков  не  обидел.  Дело
понятное. Всем интересно, как же эти русские  на  своих  домнах  обставили
американцев. Обзор доменного дела в СССР вынесен  на  пленарное  заседание
конгресса. С этим обзором там выступит Головня Петр.
   Впервые в этот вечер тут произнесено имя Петра Головни. Уже его назвав,
Челышев тотчас вспоминает:
   Петр  Головня  плотно  сомкнул  губы,   ничего   не   произнес,   когда
министерские работники просили передать  приветы  Александру  Леонтьевичу.
Ну, а Онисимов? Нет,  он  никак  не  реагирует,  даже  ничтожная  тень  не
пробегает по лицу, на  четкого  рисунка  губах  по-прежнему  видна  легкая
улыбка. Возможно, для него давняя стычка с Петром Головней - или, пожалуй,
лучше сказать, схватка - уже погребена под  пеплом  времени,  не  вызывает
волнения. Что же, Челышев не намеревается теперь вновь  в  это  встревать.
Опять раздается его стариковски глуховатый голос:
   - Меня тоже  в  обиде  не  оставили.  Буду  сопредседателем  конгресса.
Придется, может быть,  сказать  несколько  любезностей  великой  герцогине
Люксембургской. Боюсь. Вдруг, черт побери, что-нибудь ляпну.
   И опять Онисимов дружески  смотрит  на  него,  немного  склонив  голову
набок.  Академик   вертит   глобус,   отыскивает   крохотное   государство
Люксембург. Есть надежда, что делегаты конгресса поколесят по  прилегающим
странам. Ну, и  он  отведет,  конечно,  душеньку.  Можно  рассчитывать  на
поездки в Бельгию, во Францию и к федеральным немцам. Эти господа, хоть  и
скрепя  сердце,  все-таки  нас  пустят  на  один-другой  завод.  Ну,  а  в
дальнейшем...
   Челышев опять поворачивает  глобус.  В  дальнейшем  до  чертиков  охота
поглядеть Латинскую Америку. Прежде всего Кубу, затем Бразилию, Уругвай...
Ну, конечно, на очереди снова и Соединенные Штаты - хоть раз в десяток лет
надобно туда наведываться, пошляться там у станов и печей,  потолковать  с
заводской публикой.
   И еще поворот глобуса. Сколько поездок предстоит Челышеву  и  по  своей
стране. Осенью он снарядится, наверное, в пески Казахстана, увидит  своими
глазами, каковы эти новооткрытые  месторождения  руд  редких  металлов,  А
Восточная Сибирь? Край,  где  расположится  наша  третья  металлургическая
база? Там надобно  опять  прокружить  всерьез...  Да,  вот  еще  кстати  о
Восточной Сибири. Товарища Лесных-то доконали. Взашей  выгнали  с  завода.
Впрочем, это было, Александр Леонтьевич, кажется, еще при вас. А потом все
его печи разрезали автогеном на куски и вывезли на переплавку. Получил  от
него письмо, хотел помочь, но  что  можно  теперь  сделать?  Зря  оторвали
человеку руки-ноги.  Одну  печку  следовало  бы  ему  оставить,  пусть  бы
возился. Кому от этого было бы плохо?
   Онисимов невозмутимо слушает,  не  отвечает.  Мальчишеским  неожиданным
движением Челышев  заставляет  глобус  пуститься  в  бег,  следит  за  его
вращением. Значит, не  ждите,  Александр  Леонтьевич,  сюда  вновь  вашего
покорного слугу. Во всяком случае, в ближайшей семилетке.
   - Ну, и молоды же вы! - произносит Александр Леонтьевич.
   И опять в этих словах - некий изменившийся, не прежний Онисимов. Раньше
он не заводил разговоров о молодости, о здоровье, о старении. А теперь...
   Теперь Онисимов не удерживается от вопроса:
   - Вам, Василий Данилович, кажется, семьдесят три?
   - Э, стукнуло уже семьдесят четыре.
   - Удивительное дело. Живой водой, что ли, умываетесь?
   Челышев со своей жестковатой откровенностью преспокойно отвечает:
   - Старался как-никак держаться подальше от мест, где  надо  быть  "чего
изволите?" Поэтому и от вас, Александр Леонтьевич, сбежал.
   Прежде Онисимов, наверное, не спустил бы собеседнику этакую реплику. Он
умел мгновенно срезать и этого  уважаемого  доменщика,  если  тот  излишне
вольнодумствовал. Но сейчас спорить не тянет.
   Онисимов молчит, откашливается. Кашель, однако, затягивается  -  сухой,
лающий, надсадный. Василий Данилович ощущает жалость, насупливается, чтобы
ее скрыть. Не зря ли он что думал, то и  выпалил?  Впрочем,  почему,  черт
побери, он тут должен  выбирать  осторожные  слова?  С  больным,  что  ли,
разговаривает?
   С  больным?  Хм...  Челышев  исподлобья  косится  на   Онисимова,   уже
справившегося с приступом  кашля.  Да,  нехорош,  нехорош  вид  Александра
Леонтьевича. Запястье, выглядывающее из-под накрахмаленной белой  манжеты,
совсем тонкое, худое. А  к  желтизне  лица,  тоже  исхудалого,  словно  бы
примешан цвет золы. Однако это,  быть  может,  лишь  игра  освещения?  Или
вправду какая-то немочь точит, снедает Онисимова?
   Василий Данилович меняет тему,  передает  Онисимову  кучу  приветов  из
Москвы, добрые пожелания Александру Леонтьевичу, называет одного за другим
тех кого привез сюда, в Тишландию. Беседа поворачивается в  другое  русло.
Онисимов интересуется: каковы толки насчет будущей перестройки  управления
промышленностью? Да и произойдет ли она эта перестройка? Челышев  передает
мнение румяного министра: "Нас это не коснется".
   Онисимов  оживляется.  Если  о  технике,  о   научных   сообщениях   на
предстоящем Конгрессе он слушал без огонька, то  теперь  входит  во  вкус,
дотошно расспрашивает. Никуда  не  спеша,  он  как  бы  перебирает  людей,
которые  ему  были  подначальны,  вместе  с  которыми  управлял   стальной
промышленностью. Министр, заместители, члены коллегии начальники  главков,
отделов, директора заводов - его занимает  весь  этот  широкий  круг.  Ему
хочется  знать  позицию  точку  зрения  каждого  относительно  предстоящих
реформ. Видно, что страсти  волнения  Александра  Леонтьевича  принадлежат
прежней работе, уносят его из  чинной  тишландской  столицы  в  Москву,  в
министерство, в Комитет. Челышева же эти  организационные  проблемы,  дела
управления индустрией не очень занимают. Он тут не силен, может  напутать,
в чем без стеснения признается. Да и взгляды на сей  счет  того,  другого,
третьего он себе представляет неотчетливо. Однако порассказать потолковать
о них, сподвижниках Онисимова, он, разумеется, не прочь.
   Так они и  сидят,  поглощенные  своим  разговором,  -  Онисимов  охотно
слушает как судит-рядит старик академик. Немало вечеров они провели  когда
то вместе, - то на заседаниях у Онисимова, то разбирая  вдвоем  какое-либо
проектное задание или проблему технической политики, -  но  вот  этак  без
дела, не под рабочим напряжением, не под током,  который  ранее  постоянно
излучал Онисимов, они беседуют впервые. Василий Данилович примечает бывший
председатель  Комитета  рвется  душой  к  поприщу,  которое  ему  пришлось
оставить, но волей-неволей уже интересуется этим как бы  со  стороны.  Да,
ничего предпринять, изменить, совершить там Онисимов уже  не  в  силах.  А
здесь длинными вечерами зачастую он ничем не занят, порой живет, будто  на
покое. И телефон на столе за время их беседы так ни разу и не зазвонил.
   Уже за полночь онисимов провожает гостя  на  нижний  этаж  к  массивной
входной двери. Потом, тяжело переступая, держась за  полированные  перила,
возвращается по лестнице в свой кабинет.



30

   Ровно через сутки около часу ночи в номере Челышева раздался телефонный
звонок. Василий Данилович, уже обрядившийся в пижаму, взял трубку:
   - Ну-с...
   - Не спите?
   Академик с удивлением узнал голос Онисимова.
   - Нет.
   - Извините, сам знаю, что поздно.
   Пауза. Челышев молча ожидает дальнейших слов Александра Леонтьевича:
   - Василий Данилович, вы сможете сейчас ко мне приехать?
   - Что-нибудь стряслось?
   - Да... Факт совершился.
   - Хм... Хорошо, выезжаю к вам.
   - Посылаю за вами, Василий Данилович, машину. Она  будет  ждать  вас  у
подъезда.
   Быстро одеваясь, Челышев пытается угадать, что означает это необычайное
ночное приглашение, эти слова: "факт совершился". Что же стряслось?
   Онисимов  встретил  старика  на  широкой,  слабо  освещенной  лестнице.
Челышев пытливо  взглянул  на  него.  Нет,  по  внешнему  виду  ничего  не
распознаешь. Исхудалую  короткую  шею  облегает,  как  обычно,  безупречно
белый,  жестковатый  воротничок.  Темный  галстук  повязан  с   неизменной
аккуратностью. Точеное лицо, послушное сдерживающим центрам,  привыкшее  к
маске бесстрастия, и сейчас не выдает переживаний. Пожалуй, лишь  заученно
любезная  улыбка,  машинально  проступившая,  неуместная  в  эту   минуту,
своеобразно свидетельствует о смятении. Маленькие глазки Челышева замечают
и еще один признак волнения: левой рукой Онисимов сжимает  правую,  чтобы,
как догадывается академик, утихомирить разыгравшуюся дрожь.
   Александр Леонтьевич ведет гостя в  кабинет.  Плотно  затворяет  дверь.
Приглашает сесть. Идет к несгораемому шкафу, отмыкает его двумя поворотами
ключа, из темнеющего раскрытого зева достает папку, трясущуюся в его руке.
Челышев ждет. Что же, что же приключилось? Из папки Онисимов достает лист.
   - Только  что  получена  шифровка  из  Москвы.  Можете  прочесть.  Факт
совершился. Министерства ликвидированы.
   Челышев берет листок, читает сообщение о ликвидации ряда министерств  -
все  они  перечислены,  -  ведавших  промышленностью.  Отныне  их  заменят
организованные на местах Советы народного хозяйства. И что  с  того?  Чего
тут потрясающего? Он вспоминает, как в 1923 году, получив постановление  о
консервации завода, где был главным инженером, теплившегося и  во  времена
гражданской войны, разорения, приплелся домой,  ударил  в  неистовстве,  в
ярости ногой по стулу,  прокричал.  "Завод  закрыт!"  Неужели  и  Онисимов
сейчас ощущает такую же боль?
   - Ну, ликвидировано, - говорит Челышев. - Чего же особенного?
   - Боюсь, что расшатается технологическая дисциплина. И растеряем кадры.
   - Каких-то потерь, наверное, не избежим, - соглашается Челышев - На  то
и встряска.
   Он смотрит на сверкающий лаком портрет Сталина, нависший над письменным
столом. И продолжает.
   - Уходит его эпоха. Мы с  вами  помним  ее  зарождение.  Сами  были  не
последними ее работниками. Потрудились, себя, кажись, не посрамили. Теперь
на смену ей идет другая.
   Лохматые сивые брови сейчас не прячут маленьких умных глаз.
   Онисимов гасит, давит  в  пепельнице  недокуренную  сигарету.  И  опять
тянется к красной коробке. Но, так и не коснувшись ее, поворачивает голову
к портрету. И вдруг, будто что-то отверзается в Онисимове:
   - Не могу так рассуждать! Для вас он ушедшая эпоха. А  для  меня...  Он
меня спас. Буквально спас.
   "Хм, спас Сталин, от кого же? - иронически  думает  Челышев.  -  Не  от
Сталина ли?"
   - Э,  разве  суть  в  том,  что  спас?  -  с  неожиданной  страстностью
продолжает Онисимов.
   Нервным, быстрым движением подавшись к распахнутому сейфу, он извлекает
оттуда еще одну папку, переплетенную в коричневую, потускневшую от времени
искусственную  кожу.  Откидывает  верхнюю  крышку.  На   свет   появляется
страничка блокнота -  береженная  долгие  годы,  взятая  в  чужую  страну.
Онисимов передает ее вместе  с  папкой  академику.  Ясна  каждая  буковка,
выписанная  каллиграфическим  почерком  Александра  Леонтьевича.  Наискось
размашисто брошены строки, принадлежащие иной  руке.  Подпись,  словно  бы
свидетельствующая  о   прямолинейности,   грубоватости   солдата,   лишена
росчерков: "И.Сталин". Челышев легко разбирает: "Тов. Онисимов. Числил Вас
и числю среди своих друзей. Верил Вам и верю..."
   - Это мой  талисман,  -  не  пытаясь  прикрыться  шутливой  интонацией,
выговаривает Александр Леонтьевич.
   Гость мысленно дивится. Э,  черт  побери,  как  дорожит  Онисимов  этой
бумагой. Не решился с ней расстаться, захватил с собой сюда. Похоже, он  и
поныне живет прошлым. И, быть может, настолько сросся  нервами,  сосудами,
костями с прежним временем, за которым, наверное, так  и  останется  навек
название сталинского, что уже не в силах примениться к  новому,  перенести
смену порядков.
   Василий Данилович, однако, не задает вопросов, - он, несмотря на давнее
и, что ни говори, довольно близкое знакомство с бывшим  министром,  бывшим
главой Комитета, все же испытывает  вопреки  своему  прямому  праву  некое
стеснение беспартийного, которому не положено ведать партийные тайны.
   Но  Онисимова  уже  прорвало.   Скрытая   преграда,   многими   годами,
десятилетиями замыкавшая его внутренний мир,  вдруг  словно  распалась.  И
хлынула  исповедь.  Беспартийному  Челышеву  он  поверяет  то,  о  чем  не
рассказывал ни одному другу (впрочем, в его жизни давно нет места дружбе),
товарищу по партии. Даже и с женой он оставался скрытным,  не  умел  и  ей
отворить душу.
   А тут скрепы  порвались.  Берия!  Вот  чья  рука,  поросшая  рыжеватыми
волосками, была всегда, где бы Онисимов ни обретался,  занесена  над  ним.
Оба они, Берия  и  Онисимов,  были  членами  ЦК,  разговаривали  на  "ты",
Онисимов, случалось, встречал неясную его улыбку и не сомневался:  за  нею
скрыта ненависть.
   Еще и еще хлещут признания. Рвутся слова о непонятных, страшных арестах
тридцать  седьмого  и   тридцать   восьмого   годов.   Василий   Данилович
безмолвствует, уставившись в  пол.  Непроизвольное  пошевеливание  крыльев
хрящеватого  носа  свидетельствует,  как   захвачен,   взволнован   старик
откровенностью Онисимова.
   По-прежнему давая себе волю, входя в разные подробности - Онисимов  сам
удивлен, что они воскресают в памяти, - он продолжает излияния. Слежка  за
его машиной.  Мучительные  думы,  ожидание  ареста.  И  решение:  написать
Сталину. Копию этого письма Онисимов тоже взял с собой, покидая Москву. Из
сейфа он достает несколько страниц машинописи:
   - Прочтите, Василий Данилович.
   Гость углубляется в бумагу. Да, сильно написано. С достоинством.  "Беру
на  себя  полную  ответственность  за  всю  служебную  деятельность   моих
подчиненных..." "Никакие вредительские акты не  имели  места  в  аппарате,
которым, выполняя поручения Центрального Комитета партии, я  руководил..."
И затем просьба о расследовании.
   - Даже и теперь я не мог бы, - убежденно  говорит  Онисимов,  -  ничего
сюда прибавить. Не мог бы изменить ни одного слова.
   - Э, теперь-то можно было бы влепить покрепче.
   Онисимов не отзывается на эту реплику, он видит сейчас прошлое.
   ...Письмо передано в руки Хозяину. Это сделал Уфимцев, известный старый
большевик, беспощадный  ко  всем,  кто  хоть  раз  шатнулся,  мало-мальски
усомнился в Сталине. Он знал Онисимова по армии и  по  Москве.  Не  только
знал, - они  давно  уже  породнились.  Жене  Онисимова,  Елене  Антоновне,
Уфимцев  приходился  дядей.  Он,  конечно,  мог  бы  резко   отмести   эти
родственные  отношения.  Не  вступился  же  он  за  арестованного   своего
воспитанника,  прежде  любимого,  который  в  двадцатые  годы,  студентом,
голосовал за оппозицию. Но Онисимову верил, был убежден в  его  готовности
всегда, в любых условиях, исполнять  волю  Центрального  Комитета  партии,
волю  Сталина,  и,  рискуя  вызвать   недовольство,   раздражение   Иосифа
Виссарионовича, подвергая и себя  грозной  опасности,  положил  перед  ним
письмо Они