тить, как из года в год в  таком
двойном портрете Ленин становился чуть поменьше, а облик Сталина крупней.
   Юпитеры,  доставленные  кинохроникой,  уже  источали  пучки   слепящего
голубоватого света, пока направленного в зал. Впрочем, один или два,  езде
не вспыхнувшие, были нацелены в  глубину  кулисы,  скрытой  от  партера  и
ярусов, но ясно просматриваемой из крайней ложи, куда ступили, не  садясь,
Тевосян и Онисимов. В кулису уже вышли те, кто был приглашен занять  места
на сцене, тесно выстроились, оставив  открытым  ведущий  к  столу  проход.
Почти все они были широко известны. Вон несколько полярных летчиков, рядом
широченный лысоватый  конструктор  авиационных  моторов,  далее  столь  же
прославленный чернобородый академик. Различима  красиво  вскинутая  голова
Пыжова. Виден и седой гладкий зачес старой большевички, немилость миновала
ее.
   Не отрывая взора от кулисы, Тевосян легонько толкнул локтем Онисимова:
   - Э, и старика Головню, гляди-ка, туда вытащили.  Онисимов  невозмутимо
откликнулся:
   - Что же, значит, опять металлургам честь и место.
   Рыжеусый мастер-доменщик выглядывал из-за спин тех, кто стоял  впереди.
Видимо, он то и дело приподнимался на цыпочки, высовывая подальше горбатый
большой нос. Довольный, раскрасневшийся, Головня-отец все посматривал в ту
сторону, откуда вел проход.
   Еще минута - и как-то вдруг,  хотя  именно  это  ожидалось,  в  проходе
показался Сталин. Он шел не быстрым,  но  и  не  медлительным,  словно  бы
деловым шагом. Его военного кроя одежда, пожалуй, так с  былых  лет  и  не
переменилась: вправленные в сапоги, слегка  свисающие  на  голенища  брюки
защитного цвета, такая же куртка без каких-либо знаков. Впрочем, нет,  это
была уже не куртка, а отлично сшитый китель, свободно облегающий небольшое
туловище.  Даже  и   такие,   не   сразу   уловимые,   изменения   костюма
свидетельствовали: отброшен вид солдата, проступило некое иное обличье.
   Хозяин шел вдоль рукоплескавшей шеренги,  не  поглядывая  по  сторонам,
будто никого не видя. Неподвижность головы была величественной.  Маленький
его рост не замечался. За Сталиным, блюдя  дистанцию,  следовала  вереница
его ближайших сподвижников. От зала он был еще  заслонен  кулисой,  однако
возникшие на сцене аплодисменты сразу перекинулись туда.
   Внезапно Сталин приостановился. Живым движением - да, да, когда-то  еще
на памяти Онисимова, он этак по-молодому оборачивался, -  живым  движением
протянул руку кому-то из сгрудившихся в проходе. Кому же? Рыжему доменному
мастеру. Мгновенно перед Головней расступились. Покраснела уже  не  только
его физиономия, но и изрытая морщинами шея. Нарядный галстук съехал набок,
старый доменщик этого не замечал. Он обеими руками затряс  кисть  Сталина.
Тот что-то проговорил, шевельнулись черные, еще казавшиеся густыми усы.
   Вспыхнули наведенные юпитеры. Но кинокамера не  успела  запечатлеть  на
пленку этот  миг.  Вновь  обретя  монументальность,  опять  недвижно  неся
голову, Сталин уже шел дальше. Рукой он как бы отмахнулся от льющегося  на
него света.  Послушные  этому  безмолвному  велению,  пучки  лучей  тотчас
несколько переменили направление.
   Вслед  Сталину,  держа  под  мышкой  папку,  шагал  Молотов.  Он   тоже
остановился возле Головни-отца для рукопожатия. И далее каждый в веренице,
что двигалась за Сталиным, тоже задерживался близ рыжего мастера,  пожимал
ему  руку.  Казалось,  все  они  без  рассуждений  единообразно  исполняли
команду. Мастер сперва все улыбался, потом на его красном лице, которое  с
удивительной непосредственностью передавало внутреннюю  жизнь,  выразилось
удивление, а напоследок, когда  с  ним  за  руку  здоровались  совсем  ему
неведомые люди, он выглядел вовсе ошарашенным.
   А Хозяин уже стоял за столом и, не спеша, аплодировал, как  бы  отвечая
на гремящие раскаты оваций.
   Изливая свои чувства, преданность Сталину,  веру  в  его  гений,  жарко
хлопал в ладоши  и  Онисимов.  В  какую-то  минуту  его  потянуло  шепнуть
Тевосяну: "Н-да... Непопадание в анализ".
   Однако сработали действовавшие безотказно тормоза. Эту шутку он оставил
при себе. Даже не произнес: "Н-да".
   ...Конечно,  он  отложил  намерение  сместить   Головню-младшего.   Но,
разумеется, сохранил лицо. Онисимову в этом помог один номер "Правды", что
вышел вскоре после миновавшей годовщины Октября.
   Положив перед собой газету, он позвонил из  своего  кабинета  директору
Кураковки и, порасспросив о делах, сказал:
   - Прочитай внимательно сегодняшнюю "Правду".
   - Я ее всегда внимательно читаю. А что сегодня там?
   - Сам поймешь, когда  посмотришь.  Но,  если  желаешь,  могу  и  сейчас
удовлетворить твое  любопытство.  Напечатано  постановление  Совнаркома  о
самовольных  нарушениях  технологического  режима   в   машиностроительной
промышленности.
   - В машиностроительной?
   - Не беспокойся. Мы тоже тут никуда не денемся. Так процитировать?
   - Пожалуйста. Послушаю.
   -  Послушай.   "Внесение   изменений   в   технологический   процесс...
допускается... только с разрешения народного комиссара". Уяснил?
   - Это для меня не ново.
   - Но есть кое-что и новое. Послушай-ка  еще:  "Невыполнение  настоящего
постановления рассматривать  как  уголовное  преступление,  а  директоров,
главных инженеров и главных технологов заводов, допустивших эти нарушения,
предавать  суду".  Тебе  понятно?  Думаю,  сможешь  догадаться,  кем   это
подписано.
   - Что же, почитаю еще сам.
   - Не только почитай, но и положи под стекло на  стол,  чтобы  время  от
времени возобновлять в памяти. И продолжай работать. Но свои ереси забудь.
   ...К  чему,  однако,  внутреннему  взору  Онисимова,  привалившегося  к
подушкам больничной кровати, все предстает Петр  Головня?  Зачем  опять  и
опять вспоминается Сталин?
   На уме было ведь иное:  как,  каким  способом  узнать  истину  в  своей
болезни?
   И вместе с тем не зря, не зря мысль возвращается к дерзкому  директору.
Если Онисимову впрямь отпущено совсем  немного  времени,  то...  То  среди
прочих дел, которые честь верного слуги государства  и  партии  велит  ему
закончить, он обязан на что-то решиться и в отношении Петра  Головни.  Так
или иначе и эту страницу он должен оставить в ажуре.
   Так чем же, чем же все-таки он болен?!



42

   Палата Онисимова принадлежала терапевтическому отделению, которым ведал
профессор Владимир Петрович Фоменко.
   Грузный, с большим животом, совсем не похожий на элегантного, стройного
Соловьева, к тому же еще и бородатый,  Владимир  Петрович  умел  соединить
твердость, определенность решений с успокоительным ласковым мурлыканьем  и
обычно снискивал доверие, располагал к себе больного.
   Прослужив в этой больнице уже почти два десятка лет, Владимир  Петрович
был в равной  степени  знаток  и  своей  специальности  врача-терапевта  и
особенного медицинского делопроизводства, составившего целые тома,  всегда
готовые для предъявления любой проверке или  следствию.  Неписаный  закон:
"Если человек умрет, то пусть умрет по  правилам",  -  был  вполне  усвоен
Владимиром Петровичем. Грозы, разражавшиеся в ушедшие времена над врачами,
обходили его. Он знал, что коллеги дали ему прозвание "колобок".  Что  же,
он не прочь этак именоваться. Не прочь, и  повторить  порой  в  уме  лихое
присловье колобка: "Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, я от волка ушел,
и от тебя, косой, уйду".
   И вот в какой-то серенький  октябрьский  денек  бородатый  профессор  в
халате, обрисовывающем богатырские плечи и громадный  живот,  наведался  к
Александру Леонтьевичу. Тот, одетый, как на службе, - в пиджаке, в  свежей
белейшей сорочке с  накрахмаленным  воротничком,  -  сидел  за  письменным
столом над присланными ему газетами Тишландии:  он  уже  мог,  пробыв  там
полгода, со словарем разбирать текст.
   - Приятно, Александр Леонтьевич, вас видеть за  работой,  -  заговорил,
замурлыкал профессор. - Ежели тянет к работе, дело  идет,  стало  быть,  к
лучшему. Это, по наблюдениям нашего брата, лекаря-практика,  самый  добрый
признак. Ну-ка, погляжу на вас с окна.
   Падающий от окна свет отнюдь не развеивал землистую  тень  на  лбу,  на
скулах, на чисто выбритых щеках Онисимова. Казалось,  больной  вот  только
что лежал, уткнувшись лицом в сухую землю, оставившую свой  серый  пыльный
след.
   Профессор, однако, изобразил удовлетворение.
   - Да, видик стал покраше. И щеки, кажись, округлились. В весе, если  не
ошибаюсь, прибавляете?
   Хитрецу профессору было отлично известно, как менялся  в  больнице  вес
Онисимова, но Владимир Петрович хотел якобы непроизвольно сделать на  этом
ударение.
   - Прибавляю, - ответил Онисимов.
   - Вот и хорошо. Как спите?
   - Тут сплю неплохо. Правда, с помощью этого вашего снотворного. За сие,
Владимир Петрович, вам спасибо.
   Онисимов с полнейшей невозмутимостью высказал пока благодарность,  хотя
никаких снотворных он в больнице пока не просил и не получал. "Колобок" не
выдал ничем недоумения, лишь маленькие глазки на миг воззрились в потолок.
   - Ага, ага, - подтвердил он. - Значит, так и будем  продолжать.  Теперь
скажите, как боли? Не поменьше ли?
   - Приступы, пожалуй, стали реже. И  боль  быстро  успокаивается,  когда
применяю то, что вы мне прописали.
   Толстяк  врач  метнул  на  больного   быстрый   настороженный   взгляд.
Заточенный в палате дипломат как  бы  в  знак  признательности  улыбнулся.
Красные  крупные  губы,  живые  блестящие  глазки  бородача,   заведующего
отделением,  изобразили  в  ответ  добродушную  улыбку.  Однако  под   ней
пряталось замешательство. "Вы  мне  прописали".  Но  что,  собственно,  он
прописал? Обезболивающие средства Онисимову пока не давали, их очередь  не
наступила. Что же в таком разе? Неужели запамятовал, черт побери? Он вновь
прибегнул к междометиям:
   - Ага, ага... И продолжал:
   - А сейчас, дорогой, оголяйтесь-ка до  пояса.  Послушаем  ваши  легкие,
ваше сердечко.
   Александр Леонтьевич обнажил впалую грудь. Хотя в последние  дни  он  и
набрал немного веса, однако слой жирка, ранее приметный,  был  уже  слизан
болезнью. Вдоль узкой исхудалой спины прорисовался позвоночник. Плечи тоже
заострились. Профессор основательно, неторопливо выслушал с разных  сторон
грудную клетку больного.
   - Да, хрипики есть, никуда  не  денешься.  Они  от  вас  еще  долго  не
отвяжутся. Это упорнейшая штука, очаговая пневмония. Одевайтесь, Александр
Леонтьевич.  Исследований  достаточно,  картина  нам  ясна.  В   больнице,
дорогой, вас уже незачем держать.
   Онисимов вмиг понял, что означало  это  "незачем".  Но  никак  себя  не
выдал. Не переспросил. Не насторожил бородача. Тот продолжал:
   - Вскоре, если на то будет ваша воля, переведем вас  в  санаторий.  Это
нам и консилиум порекомендовал.  Теперь  все  уже  сделает  время.  А  мы,
навязчивые врачеватели, уже, собственно, вам и не нужны.
   Воркующий грузный профессор, наверное, и не  осознавал,  сколь  зловеще
двусмысленны были эти его фразы.
   -  Поместим  вас,  Александр  Леонтьевич,  в   "Щеглы",   Бывали   там?
Расчудесное местечко. Сама природа там над вами поработает.  Родные  будут
вас постоянно навещать: тут на "Зимчике",  -  склонный  к  уменьшительным,
ласкательным оборотам речи, врач даже и  автомобиль  марки  "ЗИМ"  называл
"Зимчиком", - двадцать минут ходу. Подержим вас там месячишка два. А то  и
три. Будете и в "Щеглах" под нашим верховным  попечением.  Свежий  воздух,
покои - это главное ваше лекарство. А  мы  лишь  поможем  работе  природы.
Назначу вам, дорогой, рентгенотерапию.
   Послушное сдерживающим центрам изжелта-сероватое лицо Онисимова  ничего
не выражало. Он будто доверчиво внимал говорливому врачу. И  лишь  на  миг
слегка опустил веки, чтобы и  в  глазах  не  проблеснула  боль  понимания.
Рентгенотерапия. Этим словом в лоб, как и в Тишландии,  была  названа  его
болезнь. Застегивая твердый воротничок своей сорочки, Александр Леонтьевич
произнес:
   - А это мне еще в моей Тишландии посоветовали... Массивными дозами, да?
   Голос  и  дыхание  ему  не  изменили,  оставались  ровными.   Профессор
предпочел уйти от прямого ответа:
   - Вы уж вторгаетесь, Александр  Леонтьевич,  в  нашу  лекарскую  кухню,
где...
   - Больной не дослушал:
   - По методу, помнится, Диллона?
   Бородач  опять  насторожился,  оглянул  Онисимова.  Тот  стоял  к  нему
вполоборота  и,  посматривая  в  окно  на  подернутое  наволочью   осеннее
московское небо,  аккуратно  завязывал  темный  галстук.  Привычная  дрожь
сотрясала пальцы, ткань трепетала, но легла безупречным узлом.
   - Завиднейшая у вас память, Александр Леонтьевич.
   - Спасибо. Да, кажется, еще гожусь.
   Уже одетый, как на службе, в темный в полоску пиджак, Онисимов присел к
письменному столу, машинально придвинул свой острый  жесткий  карандаш.  В
свое время он такого  рода  колким  острием  метил  любую  несообразность,
неточность, сомнительную цифру в отчетах и сводках, как бы пронзал  всякую
фальшь.
   Сейчас он,  уперев  пальцы  в  край  стола,  чтобы  не  дрожали,  вновь
улыбнулся:
   -  Мне,  Владимир  Петрович,  хорошо  помогают  грелки.  Снимают  боль.
По-видимому, вы удачно их назначили.
   - Грелки? Я назначил?
   - Чему вы удивляетесь? Здесь, наверное, где-то лежит,  на  сей  предмет
ваша бумага.
   Онисимов еще  находил  силы  выражаться  в  своей  иронической  манере.
Профессор опять воззрился в потолок.  Неужели  он  допустил  эту  оплошку,
что-то перепутал, подмахнул  противопоказанное  назначение?  Правда,  дело
идет всего только о  грелках,  но  все  же  скандал.  Подсудное  дело.  И,
главное, существует документ. Владимир Петрович отер пухлой рукой лоб, где
проступила легкая испарина.
   - Вспоминаю, вспоминаю... Но в  нашем  распоряжении,  дорогой,  имеются
средства  более  эффективные.  Кстати,  дайте-ка  взгляну   на   эту   мою
бумаженцию.
   - Вряд ли найду. Наверное, жена забрала домой. Она все это хранит.
   Онисимов уже не угашал сухого блеска своих  зеленоватых  проницательных
глаз,  в  упор  устремленных  на  профессора.  Ни  единого   грубого   или
язвительного слова больной не произнес, но врач внутренне корчился, словно
истязуемый. Щеки, к которым подступала борода, побагровели.
   -  Нельзя  так,  Александр  Леонтьевич.  Нельзя  выносить  отсюда  наши
медицинские бумаги. Вот мне она понадобилась, а...
   - Что вы  волнуетесь?  Такую  же  запись,  сколько  мне  известны  ваши
правила, вы найдете и в истории болезни. Придете к себе, прочтете. Не  так
ли?
   Каждой  своей  репликой  Онисимов  длил  экзекуцию.   Его   собеседник,
считавшийся доныне образцовым врачом и администратором, в смятении смотрел
на опять приоткрывшийся в улыбке оскал, на нестираемые тени  обреченности,
притемнившие лицо и руки этого человека, подхлестывавшего  еще  год  назад
министров. "Все  знает.  Все  наши  порядки".  Тянуло  как-либо  приличней
закруглиться и уйти.
   - Ага, ага... Теперь будем воздействовать  более  эффективно.  И  более
тонко. Вы понимаете?
   Конечно, Онисимов мог бы еще незримым кнутиком стегнуть  взволнованного
толстяка, но вдруг будто угас. И лишь промолвил:
   - Понимаю.
   Вспотевший, вымотанный этой беседой, профессор,  наконец,  распрощался,
покинул палату-полулюкс. И, шумно отдуваясь, спустился по лестнице в  свой
кабинет. Запер дверь на ключ. Вынул из шкафа папку,  в  которой  хранилась
вся документация о  больном  Онисимове...  Перелистал.  Снова  вернулся  к
первой странице. Еще раз все прочел. Что за черт - тут ни о каких  грелках
ни словечка! Значит,  Онисимов  попросту,  что  называется,  взял  его  на
пушку?! Ну, извините, дорогой, к вам я больше не ходок.
   ...А Онисимов лежал, не раздевшись,  не  сняв  галстука,  презрев  этим
неизменную свою аккуратность, на широкой,  как  бы  вовсе  не  больничной,
красного дерева кровати, и глядел в стену.
   Принесли  обед.  Больной  покорно  встал,  вяло  поел.  Потом  все-таки
переоделся, повесил костюм в шкаф, прилег на постель  в  пижаме.  И  снова
уставился в стену.
   В послеобеденный час к нему наведалась жена. Белый, застегнутый спереди
халат строгими прямыми линиями подчеркивал  прямизну  ее  стана,  ее  шеи,
твердо державшей седеющую, гладко причесанную голову. Александр Леонтьевич
поднялся и, стараясь не утратить самообладания, сказал:
   -   Есть   новости.   Меня   переводят   в   санаторий.   И   назначена
рентгенотерапия.
   Вдруг он ощутил странную теплоту в уголках глаз.  Провел  рукой.  Слезы
вопреки воле катились по серым щекам.



43

   Примерно час спустя Елена Антоновна дозвонилась Соловьеву в его кабинет
главы Института терапии.
   - Николай Николаевич, говорит Онисимова. Извините, что я...
   Ее звучный грудной голос был сейчас  неузнаваемо  высоким,  в  мембране
слышалось учащенное дыхание. Явно взволнованная, Елена  Антоновна  все  же
блюла этикет вежливости.
   - ...что я вас беспокою. Очень прошу приехать к Александру Леонтьевичу.
   Не стесненный ничьим взором, именитый врач поморщился. Все ясно, помочь
нельзя, к чему приезжать? И произнес:
   - А что случилось?
   - Сегодня он заплакал. Я первый раз в жизни увидела его слезы.
   - Да, представляю. Тяжело.
   - Дело в том, что профессор Фоменко  назначил  ему  рентгенотерапию.  А
Александр Леонтьевич вопросами заставил его...  В  общем,  все  уяснил.  И
когда я пришла, стал мне рассказывать,  и  потекли  слезы.  Я  прошу  вас,
приезжайте, и что-нибудь ему  скажите.  Он  вас  охотно  повидает.  Никого
другого сейчас видеть не хочет.
   - Не знаю. Тут есть одна неловкость.  Собственно  говоря,  я  для  этой
больницы посторонний.
   Несмотря на взволнованность, Елена Антоновна  уже  предусмотрела  такое
сомнение.
   - Профессор Фоменко тоже просит вас. Я и звоню из его кабинета.
   -  Хорошо,  немного  подождите.  Приеду.   Кончив   разговор,   Николай
Николаевич вздохнул. Придется сегодняшние планы  изменить.  Что  же,  надо
попытаться успокоить Онисимова, как-то ослабить психическую травму. Быстро
отдав несколько распоряжений, наведя порядок на письменном столе, Соловьев
вызвал машину  и,  легкий,  стройный,  элегантный,  прикрыв  шляпой  седой
венчик, поехал в больницу,  где  лежал  Онисимов.  Признаться,  снискавший
широкое признание терапевт недолюбливал это выделенное среди иных лечебное
заведение: еще в сталинское  время  он  разрешил  себе  сказать,  что  там
рентгеном просвечивают не столько больных, сколько врачей. И в стране и во
всем мире многое с тех  пор  переменилось,  но  медицинские  порядки,  как
однажды, имея в виду все ту же больницу, пошутил Соловьев, выстояли.
   В проходной для  Соловьева  был  уже  заготовлен  пропуск.  Приехавшего
врача-ученого встретил  в  коридоре  второго  этажа  бородатый  заведующий
отделением,  уже   избавившийся   от   ложных   тревог,   опять   обретший
располагающее благодушие. Он потащил к  себе  в  кабинет  своего  изящного
собрата.
   - Уф, я с ним, Николай Николаевич, натерпелся.  Он  все  понимает.  Всю
игру нашу разгадывает. И больше я  к  нему  не  пойду.  Да  и  вам  бы  не
советовал.
   - Все же надо заглянуть. Хоть из уважения.
   - Ну, вольному воля. Милости просим.
   Фоменко пододвинул гостю лежавшую на столе папку. На обложке значилось:
"История болезни N_2277, А.Л.Онисимов". В папке  покоилось  уже  несколько
десятков исписанных страниц. Соловьев их полистал. Они содержали не только
историю данного заболевания (анамнез морби,  как  говорят  медики),  но  и
своего рола историю жизни (анамнез витэ). Сведения, занесенные  сюда,  уже
не были новы для Соловьева, но сейчас предстали будто выстроенными в некий
ряд.
   До 1937-го здоровье было крепким. В 1937-м - острый гастрит.  В  1938-м
начал курить. Умнице врачу комментариев тут не потребовалось:  неимоверным
нервным  напряжением,  страшными  ошибками  отмечены  эти   два   года   в
онисимовской анамнез витэ. Недешево, видимо, он уплатил за то, что  Сталин
н