вориться? Нет, плановое задание ни на  одной  печи
еще не выполняется. Имеют место серьезнейшие промахи, а то  и  -  извините
прямоту, Петр Афанасьевич, - пороки заводского руководства.
   - Изучив дело на месте, - продолжал Земцов, -  мы  выяснили  следующее:
тяжелое положение, в котором по сей день, находится доменный цех,  вызвано
не только объективными причинами, но так же и тем, что Петр Афанасьевич по
молодости,  -  с  улыбкой,  в  которой   читалось   снисхождение,   Земцов
приглаживал пухлой рукой  тронутый  проседью  ежик,  тотчас  вновь  торчмя
встававший, - по молодости, по горячности, мне особенно понятной,  и  меня
когда-то числили в  изобретателях,  увлекся  беспочвенным,  необоснованным
или, позволю себе на правах  старшего  товарища  такое  выражение,  дурным
экспериментированием.
   Петр молча слушал, казался  спокойным.  Только  мгновениями  поигрывали
желваки.  Да  на  загорелом  с  белым  косым   шрамом   лбу   обозначалась
вертикальная, устремленная к переносью черточка. Онисимов резко спросил:
   - Кто тебе разрешил эти затеи?
   - Я говорил начальнику главка  о  своей  конструкция.  Он  не  возражал
против того, чтобы это опробовать, изучить.
   Онисимов задал вопрос Миниху:
   - Ты подтверждаешь?
   - Такого разговора, Александр Леонтьевич, я не помню.
   -  Так  кто  же  разрешил?  -  повторил   Онисимов.   -   И   где   это
задокументировано? Петр не ответил.
   - Кем же ты тут себя воображаешь? Удельным князьком, что  ли?  Доверили
тебе завод, а  ты,  не  угодно  ли,  воспользовался:  дай-ка,  займусь  за
государственный счет своими выдумками. Завод для тебя собственная вотчина?
Так тебя прикажешь понимать?
   - Я убежден, -  произнес  Петр,  -  что  рано  или  поздно  мои  способ
восторжествует во всей металлургии. И принесет...
   - Я... Я... - оборвал Онисимов. - Поменьше якай! Странно, каким образом
ты,   выросший   в   рабочей   семье,   набрался   этакого   анархического
индивидуализма. Фу-ты ну-ты, подумаешь, исключительная личность! Считаешь,
что советские законы не для тебя писаны?
   - Этого я не считаю.
   - Почему же самовольничаешь?
   -  Но  мой  способ  вызван  самой   жизнью.   Именно   наша   советская
металлургия...
   - Наша металлургия нуждается, прежде всего, в строгом порядке. А ты его
первый  нарушаешь!  Немудрено,  что  и   в   цехах   у   тебя   разболтана
технологическая дисциплина. Нам нужны не  чудеса,  которые  ты  сулишь,  а
будничная неустанная работа по наведению порядка. За такие номера, которые
ты тут выкидываешь, тебя для примера иным прочим следовало  бы  снять,  но
пока ограничиваюсь предупреждением. И всю  эту  музыку,  твою  отсебятину,
потрудись прекратить. Немедленно прекратить!
   Покончив на этом с конструкторскими вольностями Петра  Головни,  нарком
объявил двухчасовой перерыв, и вышел из цеха.



40

   Лишь поздней ночью завершился разбор нужд и недочетов  доменного  цеха.
Были записаны конкретные указания, решения, которым затем предстояло войти
особым разделом в приказ, что оставит здесь нарком.
   В два или в три часа ночи Онисимов отпустил заседавших. Такой режим  он
неизменно выдерживал, посещая заводы.  Работники  наркомата,  которые  ему
сопутствовали в поездках, звавшие себя с горьковатым юмором его лошадками,
возвращались на ночлег всегда измочаленными, наголодавшимися,  загнанными.
А сам он, будто отлитый из сверхпрочной стали, оставался свежим,  сохранял
остроту языка, остроту взгляда.
   Покинув  цех,  нарком,  сопровождаемый  директором,   пересек   теснину
рельсовых путей, - налощенные колесами стальные полоски мутно поблескивали
под заводским слегка багровеющим небом, - выбрался на асфальтовую дорожку,
где уже дежурила, ждала машина. Другая, предназначенная для его спутников,
умчалась минуту назад, невдалеке еще виднелась удаляющаяся  красная  точка
заднего фонарика.  Вот  и  она  скрылась.  Шумы  ночного  завода  казались
приглушенными. Лишь иногда врывался лязг или свистящий резкий звук.
   - Прошу вас, - проговорил Петр, - разрешите мне на одной  печи  изучать
мой способ.
   - Опять двадцать пять, - сказал Онисимов.  -  Пройдемся,  проводи  меня
немного.
   Они зашагали по краю дорожки.  Следом,  не  обгоняя  наркома,  поползла
машина. Онисимов недовольно оглянулся. Он и в Москве  не  допускал,  чтобы
автомобиль когда-либо следовал за ним, приноровляясь к  его  шагу,  считал
барственной такую манеру. Подойдя к водителю, распорядился:
   - Поезжай к главным воротам. Подожди меня там.
   И вернулся к Петру.
   Некоторое время они шли молча.
   - Подумалось сейчас о флокенах, - произнес Онисимов.
   Интонация  была  мягкой,  доверительной.  Он   словно   отбросил   свою
всегдашнюю броню официальности.
   - О флокенах?
   Обоим был отлично известен этот  специальный  металлургический  термин,
обозначавший не распознаваемый  в  те  времена  никакими  приборами  порок
стального слитка.
   Наука  выяснила  лишь,  что   флокен   вызывается   мельчайшим,   почти
микроскопическим, застрявшим в теле слитка пузырьком водорода.  В  прокате
под валками стана  такой  пузырек  вытягивается,  становится  тонкой,  как
волосок, трещинкой, своего рода червячком, ничем по-прежнему не  дающим  о
себе знать. Зараженная флокенами сталь получает клеймо "годная". И  только
много  времени  спустя  она,  казалось  бы,  надежная,  пущенная  в  дело,
ломалась, рвалась. Бывали крушения  поездов  из-за  внезапного  разрушения
рельса, по всем признакам безукоризненного. Случалось, мгновенно трескался
гребной винт корабля. Иногда вдруг рушились  и  прочнейшие,  казалось  бы,
фермы, и шестерни, и оси. И лишь в изломе обнаруживались губительные,  уже
разросшиеся флокены - серебристо-белые хлопья, окруженные темными  пятнами
усталости.
   С давних пор флокены были излюбленной темой  Онисимова.  Тут,  пожалуй,
уместно упомянуть, что еще в молодости он,  безупречный  студент,  парторг
института, был прозван товарищами:  "человек  без  флокенов".  И  гордился
таким прозвищем.
   Ныне подначальные Онисимову  металлурги  знали,  что  грозного  наркома
можно, по грубоватому словцу, купить, если перевести разговор на  флокены.
Александр Леонтьевич в таких случаях воодушевлялся, входя в  разнообразные
тонкости этой  темной  проблемы,  приводил  поразительные  факты.  И,  как
замечали, добрел, разговорись. Впрочем, выражение "добрел" с ним как-то не
вязалось. Попросту  на  время  можно  было  не  опасаться  его  желчности,
вспыльчивости.
   Он и теперь, идя рядом с  Петром,  меряя  шагами  пустынную  по-ночному
дорожку, охотно рассуждал о  флокенах.  Казалось,  несколько  приподнялась
всаженная в плечи крупная его голова, покрытая фетровой  шляпой.  Онисимов
отдыхает в эти минуты, вскочив на своего конька.
   Петр, как знает читатель,  не  был  наделен  тактичностью.  Он  слушал,
слушал, да и принялся за свое:
   - Не вижу, товарищ нарком,  какой-либо  связи  между  моим  способом  и
флокенами.
   - А я вижу.
   - В чем же она?
   Усмехаясь, - ох, уж эти его усмешки! - Петр в нескольких  ясных  фразах
показал, что его способ, с какой  стороны  ни  подойди,  качеству  металла
отнюдь не угрожает. Да и  вообще,  уже  открыты  новые  пути  радикального
очищения стали, от  всяческих  газовых  включений.  Давно  уже  предложена
разливка в вакууме. Надо и это испытывать, изучать  практически.  Онисимов
тут не вступил в спор, лишь обронил:
   - Нет, с флокенами лучше не мудрить. - Теперь его тон был, как  обычно,
жестковат. - Кроме того, ты не учел, что о флокенах  можно  говорить  и  в
иносказании. Твои изобретательские чудачества - это  твой  личный  флокен.
Лучше избавляйся от него заблаговременно.
   - А я стараюсь понять вас, - негромко сказал Петр.
   - Да, это уж придется тебе сделать.
   - Конечно, насчет моего способа  я,  видимо,  ничего  доказать  вам  не
смогу. Оставим пока это под вопросом: удачен он или непригоден. Но если бы
сверху вам сказали: окажи содействие...
   - Ну...
   - Или даже попросту кивнули, то я получил бы от вас  все,  что  надобно
для моего изобретения, хорошее оно или плохое.
   - И что из того следует?
   Реплика прозвучала угрожающе. Петр ответил без запальчивости:
   - Промышленность, Александр Леонтьевич, так жить не может. Думаю, что и
вообще так жить нельзя.
   Ну, Онисимов тут ему врезал...
   ...Впрочем, зачем, зачем он сейчас об этом вспоминает? Ведь думалось  о
чем-то совсем другом.
   Но снова врывается, течет в уме тот же поток.
   ...Пожалуй, именно та ночная  прогулка  от  доменных  печей  к  главным
воротам, поначалу  мирная,  открывшая  вольные  мысли  Головни,  заставила
Онисимова твердо решить: с таким не поладишь, такого надо снять.
   Еще два или три дня Онисимов провел на заводе, по-прежнему удивляя всех
следовательской  хваткой,   пунктуальностью,   неутомимостью,   -   чистых
шестнадцать часов в сутки он и тут отдавал делу.
   Накануне отъезда он выступил на  собрании  производственно-технического
заводского  актива.  Начальники  цехов   и   отделов,   некоторые   другие
выделившиеся инженеры, лучшие мастера,  передовики  рабочие,  руководители
партийных  и  профсоюзных   организаций,   а   также   и   весь   аппарат,
сопутствовавший  наркому,  насчитывавший  до  тридцати   различного   рода
специалистов, тесно заполняли ряды скамеек в сравнительно  просторном,  на
четыре сотни мест, красном уголке листопроката.
   Ограничившись лишь крайне сжатым политического  характера  вступлением,
Онисимов деловито, конкретно анализировал работу завода. Смягчающие фразы,
полутона или так называемое подрессоривание в его речи  отсутствовали.  Он
указывал изъяны  руководства,  школил,  стегал  тех,  кто  был  повинен  в
безалаберности, в пренебрежении к технологической и элементарной  трудовой
дисциплине, ставил доступные ясные задачи. Не помиловал и директора.
   - К сожалению, товарищ Головня  вместо  того  чтобы  заниматься  делом,
организацией производства, увлекся собственными изобретениями. Он, видимо,
думает, что завод дан ему на откуп: что хочу,  то  и  творю.  Он,  однако,
заблуждается. Директор, как и любой из нас, лишь исполняет службу,  служит
государству. И использовать служебное положение для всяких своих фантазий,
фиглей-миглей никому  в  Советской  стране  не  дозволено.  Общий  порядок
обязателен и для директора: обратись, куда следует со  своей  задумкой.  И
ожидай разрешения!
   Сидевший на помосте за  столом  президиума  горбоносый,  с  рыжинкой  в
завитых природой волосах, молодой директор хмуро вставил:
   - В котором вы уже мне отказали.
   - К вашему сведению, товарищ Головня, я не самодур-купчина, который  по
собственной  прихоти  может  отказывать  или  не  отказывать.  Устройство,
которое   вы   здесь   самочинно   завели,   было   основательно   изучено
специалистами. Они дали оценку: дурная отсебятина. Это рассматривал  и  я.
Пришлось скомандовать: прекратить, товарищ Головня, свои художества.
   Петр еще раз бросил с места:
   - Когда-нибудь всем будет известно, что вы это запретили!
   Онисимов резко обернулся. Вот как! Этот выскочка-упрямец и  тут,  перед
четырьмястами металлургами, отваживается вякать, перечить наркому.  Ну,  я
ему вякну!
   - Да, запретил! И пришлю сюда своих контролеров, чтобы  проверить,  как
вы исполнили приказ. И если свое партизанство не оставите,  такой  бенефис
вам закачу, что не обрадуетесь. Завод вам не  поместье  и  вы  на  нем  не
барин! Не стройте из себя сиятельную особу, привилегированную личность.  У
нас нет  привилегированных!  И  я  не  посмотрю,  что  вы  принадлежите  к
прославленной семье. Скидки на это вам не будет!
   - А ее мне и не надо.
   - Изволь со мной не пререкаться. Какой пример ты подаешь?
   Переведя дыхание, Онисимов вернул себе  невозмутимость.  Его  массивная
голова на миг склонилась над бумагами. Вот зеленоватые острые глаза  опять
обратились к залу.  Нарком  счел  нужным  сказать  еще  несколько  слов  о
директоре:
   - Сегодняшнее поведение товарища Головни вновь убеждает меня в том, что
заводом руководить он не может и его следует снять.
   Слова были спокойны, весомы.
   С таким решением - снять дерзкого директора  -  Онисимов  на  следующий
день уехал из Кураковки.



41

   Однако смещение директора на большом заводе не могло  быть  произведено
лишь его, Онисимова, властью. Руководители крупнейших предприятий и строек
утверждались Центральным Комитетом партии, входили,  говоря  опять  языком
времени, в некую особую номенклатуру. Без  санкции  Центрального  Комитета
нельзя было отставить, сменить и Головню-младшего.
   Онисимов исподволь обдумывал аргументацию, которую выдвинет в разговоре
наверху. В мыслях  готовил  записку  на  сей  счет.  Такого  рода  бумаги,
адресованные в Центральный Комитет, он всегда составлял сам. Но за эту все
не принимался. Возникавший в уме текст пока его не  удовлетворял.  Все  же
набросал черновик, показавшийся более или менее  подходящим.  Однако  лишь
более  или  менее...  Безотчетное,  словно   бы   инстинктивное   сомнение
оставалось. Этому своему невнятному чутью  он  верил.  Что  же,  успеется,
повременю.
   Кстати, приближались праздничные дни -  годовщина  Октября.  Все  равно
вопрос придется ставить только после праздников.
   Вечером шестого ноября Онисимов, покинув в этот непривычно  ранний  для
него час свой служебный кабинет, заехал  домой  переодеться  и  покатил  с
женой в Большой театр на традиционное торжественное заседание в честь  дня
рождения Советской власти.
   Пройдя через предназначенный для членов правительства, расположенный  в
сторонке вход, Александр Леонтьевич в черной новехонькой пиджачной паре, в
безукоризненно блестевших ботинках и Елена  Антоновна  в  сером,  строгого
покроя костюме, как бы подчеркивающем ее  статность,  прямизну,  ничем  не
украшенном, если не считать воротничка шелковой кремовой блузки,  что  был
выпущен поверх жакета, поднялись в боковую, примыкающую к  сцене  ложу.  В
своего рода передней  комнатке  -  на  театральном  диалекте  она  зовется
аванложей, - отделенной от стульев тяжелой темно-зеленой занавесью, стояли
Иван Тевадросович Тевосян и его жена Ольга Александровна,  очевидно,  тоже
только что приехавшие.
   Смуглый,   низкорослый,   с   черной   до   глянца   шевелюрой   нарком
металлургической промышленности радушно  приветствовал  вошедших.  Черные,
словно  нанесенные  тушью  небольшие  усы  делали  по  контрасту  особенно
выразительной его белозубую улыбку.
   Ольга Александровна тоже улыбалась. Легкий розовый шарф обвивал в  меру
полную шею. Русые волосы не были аскетически  гладко  зачесаны,  но  и  не
взбиты. Она поправила их перед висевшим тут же зеркалом,  не  сочла  этого
для себя зазорным.
   Невольно Онисимов сравнил Ольгу Александровну, тоже  избравшую  смолоду
профессию партийного работника, со своей женой. Обе были деятельницами, но
сухость, свойственная Елене Антоновне, не наложила своего отпечатка даже и
в черточках внешности на спутницу жизни Тевосяна. Глядя на нее,  уже  мать
двоих детей, Онисимов в который уже раз втайне пожалел,  что  у  него  нет
своего ребенка (в ту пору Андрейки еще не было в  помине,  лишь  два  года
спустя, в дни войны ему суждено было родиться).
   Минуту-другую спустя женщины ушли за  ниспадающую  складками  ткань  на
свои  места.  Гул  многоярусного  огромного  зрительного  зала   глуховато
доносился в аванложу. Два наркома  присели  на  диван.  Здесь  разрешалось
курить, о чем свидетельствовала  пепельница  на  низком  столике  и  почти
незаметная, вмонтированная в стенку решеточка вентиляционной тяги. Заядлые
курильщики, оба  не  пренебрегали  возможностью  сделать  на  скорую  руку
несколько затяжек.
   Онисимов поздравил Ивана Тевадросовича. Впервые за много-много  месяцев
наркомат Тевосяна выполнил, наконец, в истекшем октябре план по чугуну.  А
еще год назад работа заводов была  столь  разлажена,  что  металлургия  не
давала  и  восьмидесяти  процентов  программы.  Соответственно   упали   и
заработки,  металлурги  приуныли,  у  многих  опустились  руки,  положение
казалось беспросветным. Не кто  иной,  как  Тевосян,  отважился  тогда  на
смелый, небывалый в истории советской  промышленности  шаг:  объявил,  что
премии отныне будут выплачиваться даже и за восемьдесят процентов плановой
выплавки. И каждый последующий процент повлечет прогрессирующее увеличение
премий.  Эта  мера,  утвержденная  Советом   Народных   Комиссаров,   была
распространена и  на  предприятия,  подведомственные  наркомату  стального
проката и литья. Именно такое  решение  -  тут  Александр  Леонтьевич  без
малейшей зависти, до этого он не позволил  бы  себе  унизиться,  склонялся
перед организаторскими способностями Тевосяна,  -  именно  такое  решение,
затронувшее всю армию металлургов, покончило с  настроениями  безразличия,
безотрадности, подействовало магически.
   - Раненько поздравляешь, - сказал  Тевосян.  -  Выложу  план  по  всему
циклу, тогда дело другое. По-видимому, мы с тобой голова в голову к  этому
придем. Глядишь, ты еще вырвешься на ноздрю вперед.
   Онисимов  не  стал  оспаривать   такое   предсказание.   Действительно,
подчиненные ему предприятия, в том  числе  и  старая  Кураковка,  уверенно
набирала  темпы,  совсем  близко  подошли  к   стопроцентному   выполнению
программы и по валу и по ассортименту. Уже нельзя было сомневаться, что  в
грядущий сорок первый - знал ли кто, каким грозным  станет  этот  год?!  -
промышленность, выпускающая сталь, войдет окрепшей.
   - В общем,  -  продолжал  Тевосян,  -  если  по  нынешнему  обыкновению
потревожить  Маяковского,  сочтемся  славой.  И  на  поздравлениях   давай
поставим точку. Лучше скажи, какие у тебя впечатления от поездки.
   Александр Леонтьевич  охотно  стал  рассказывать.  Верный  себе,  школе
работяг, которым история дала миссию приструнивать и подхлестывать, скупых
на похвалы, питающих отвращение и к самовосхвалению, - таков же,  заметим,
был и Тевосян, - Александр Леонтьевич заговорил о том,  чем  возмущался  в
дни поездки. Нарушения режима, технологическая распущенность. Надобно  еще
и еще подтягивать гайки. Какой-то вопрос Тевосяна  или,  возможно,  просто
поворот  фразы  привел  Онисимова  к  флокенам.   Отдаленные   последствия
технологической неряшливости или самовольства когда-нибудь еще скажутся. И
вряд  ли  избежим  малоприятного  занятия:  расследовать  катастрофы.  Тут
Александру Леонтьевичу припомнился Головня-младший.
   - Не люблю менять директоров, -  произнес  он,  -  но  решил  от  Петра
Головни избавиться.
   Он кратко  сообщил  собеседнику  о  прегрешениях  директора  Кураковки:
самоуверен, подвержен изобретательскому зуду, непослушен, публично дерзит.
   Темно-карие, почти черные глаза Тевосяна не выразили одобрения.
   -  Знаешь,  тебе  могут  сказать:  ты  предлагаешь  странное.   Молодой
директор. Тянет неплохо. Ему надо помогать. Не спешишь ли?
   Невнятные  сомнения,  которые  беспокоили  Онисимова,  мигом  приобрели
ясность, как бы кристаллизовались. Да, по  всей  вероятности,  ему  скажут
что-либо подобное. Он, однако, не сдался:
   - Спешить, конечно, ни к чему. Но,  с  другой  стороны,  если  убежден,
зачем тянуть?
   - Но убежден ли?
   В  эту  минуту  откинулась  темно-зеленая  портьера.   Выглянула   жена
Тевосяна. Она уже сняла свой розовый шарф.
   - Что же вы? - В спокойном звучном  голосе  слышался  легкий  упрек.  -
Думаете, вас будут ждать?
   Сквозь  приоткрытую  драпировку   дошла   настороженная   тишина,   уже
водворившаяся в зале. Оба наркома заторопились в ложу.
   Установленный на сцене длинный, застланный малиновым бархатом стол  еще
пустовал. Вглубь уходили никем пока не занятые ряды стульев.  Театральными
прожекторами был ярко высвечен на заднике своего рода  огромный  медальон:
лицо нарисованного в профиль Сталина и как бы служивший ему фоном  профиль
Ленина. Лишь изощренный взгляд мог бы отме