- Зачем? Александр Леонтьевич скоро вернется.
   Чинная московская  партийка  и  всемирно  известный  русский  терапевт,
разрешивший себе обрести на чужбине легкомысленный  вид,  уже  превосходно
сыгрались, находчиво, тонко исполняли свои роли.
   На аэродроме Александра Леонтьевича провожали не только советские люди,
но  и  высокопоставленные   чиновники   Тишландии   и   главы   посольств,
аккредитованные при королевском правительстве. Каждый  пожал  на  прощание
руку этому нисколько  не  чопорному,  умному,  сумевшему  заслужить  общее
расположение  представителю  великой  и  все  еще  несколько   загадочной,
раскинувшейся и в Европе, и в Азии социалистической  державы.  И  свои,  и
иностранцы желали ему скорейшего выздоровления, возвращения сюда  к  своим
обязанностям.  Посланник  Канады  пригласил  его  вместе  поохотиться   на
рождественские праздники. Сборы, близившийся  отлет,  внимание,  оказанное
ему дипломатическим корпусом, что в какой-то степени, конечно,  относилось
и лично к нему, являлись каким-то плодом его здешней  работы,  -  все  это
взбудоражило, взбодрило Онисимова. Он давно не чувствовал такого  подъема,
такого вкуса к жизни. Только что начался сентябрь - в том году  неожиданно
солнечный, теплый в Тишландии. Онисимов, в мягкой темной шляпе, в  осеннем
расстегнутом пальто, окруженный провожающими, стоял, улыбаясь,  под  нежно
голубеющим небом у самолета, готового  в  путь.  Улучив  минуту,  советник
посольства, он же и секретарь тамошней  парторганизации  лобастый  Михеев,
постоянный партнер Онисимова в шахматах, спросил его:
   - Александр Леонтьевич, кому поручить доклад к сороковой годовщине?
   - Фу-ты ну-ты, до годовщины же еще больше месяца.  Никому  не  поручай.
Успею вернуться. И сам сделаю.

   Державшийся вблизи больного Соловьев легко подтвердил:
   - Конечно, никому не поручайте.
   Но он-то знал: никогда больше Онисимов сюда не возвратится.
   В Копенгагене  предстояла  пересадка  на  советский  самолет.  Оставив,
Онисимова в покойном кресле у стеклянной  стены  огромного  помещения  для
транзитных пассажиров, врач и Елена Антоновна, прохаживались  по  дорожкам
аэродрома. Она спросила:
   - Если все подтвердится, сколько он еще проживет?
   - Кто знает, Елена Антоновна, неизвестно, как будет бороться  организм.
Несколько месяцев. Полгода.
   В Москве на аэродроме  Внуково  приземлились  вечером.  Восемь  месяцев
назад  Онисимова  отсюда  провожали  сотоварищи,  шли  будто  колонной  по
забетонированному полю. Теперь же никто из них, его  бывших  сподвижников,
сотрудников, не приехал его встретить.
   К трапу, по ступенькам которого, не спеша, сходил  Онисимов,  подкатила
санитарная  машина.  Появились  носилки.  Об  этом  позаботилось  лечебное
управление Совета Министров - там, очевидно,  предполагали,  что  Онисимов
сам  уже  не  передвигается.  Он  с  усмешкой  отстранил   санитаров,   но
предвестие, несомненно, было плохим. Тоскливое знакомое предчувствие опять
засосало Онисимова. К нему подбежал сын, на  миг  приостановился,  пытливо
заглянул в глаза отца, в его изжелта-бледное, с сероватым  оттенком  лицо.
Андрюша поразился, каким маленьким, словно  бы  усохшим,  стало  оно,  это
родное лицо. А нос совсем костлявый,  восковой...  Более  не  разглядывая,
мальчик прильнул к груди отца. Взволнованный Онисимов провел рукой по лбу,
по мягким волосам Андрейки, приник к ним губами.
   Снова выпрямившись, Александр Леонтьевич  увидел  рослую,  мужеподобную
Антонину Ивановну, своего давнего лечащего врача.  Она  его  встречала  по
обязанностям  службы.  Онисимов  пожал  ей  руку,  хотел  пошутить  насчет
санитарной  машины  и  носилок,  но  шутка  не   подвертывалась,   и   он,
усмехнувшись, сказал:
   - Вот, Антонина Ивановна, я и не курю...



36

   На другой же день после приезда Онисимов  лег  в  больницу,  к  которой
давно, еще в качестве министра, был прикреплен.
   Ему  предоставили  палату,  носившую  несколько  странное  название   -
полулюкс. Такого рода полулюкс вмещал кабинет и  спальню,  балкон,  ванную
комнату,  прихожую  с  выходом  прямо  на  лестницу,  устланную   ковровой
дорожкой. В этом светлом, просторном обиталище многое Пришлось  Александру
Леонтьевичу не по нраву - мягкие кресла, ковры, дорогие статуэтки, тяжелые
позолоченные  рамы  развешанных  по  стенам   картин.   Какому-то   умнику
вздумалось поставить здесь и зеркальный шкаф. Только итого больным  еще  и
не хватало - любоваться собой в зеркале.
   Впрочем, пока что тут зеркало не было ненужным:  Онисимов  мог  в  этой
отражающей поверхности видеть, как он со дня на день поправляется. Это как
будто подтверждало тот же успокоительный диагноз, объявленный Онисимову  и
в больнице: вяло протекающее, длительное воспаление легких, или, выражаясь
языком медицины, затянувшаяся пневмония.
   Так или иначе в  этой  излишне  обширной,  излишне  роскошной,  на  его
взгляд,  больничной  палате   он   ощутимо   пополнел,   чему,   думается,
способствовал и отказ от курения. Впалость щек перестала быть пугающей. По
утрам он нередко чувствовал себя бодрым. Боли в  позвоночнике,  которые  и
раньше еще не были мучительными, теперь и вовсе редко давали  себя  знать,
пошли на убыль.
   Сын натащил ему книг; затем Онисимов с разрешения врача  затребовал  из
МИДа всяческие дела, которые имели отношение к его дипломатической службе;
позавтракав, он надевал пиджачную пару, вешал больничное облачение в шкаф,
усаживался за письменный  стол,  очищенный,  разумеется,  от  статуэток  и
прочих дорогих украшений, вооружался очками,  излюбленным  жестким,  остро
очиненным карандашом и, испытывая удовлетворение, удовольствие,  несколько
часов кряду проводил над присланными ему папками.
   И все укреплялся в мысли: пожалуй, у него и взаправду вовсе не  рак,  а
действительно какая-то форма пневмонии - хронический, ползучий,  требующий
систематического, долгого лечения воспалительный процесс.  Однако  трезвый
внутренний голос, хотя и подточенный заболеванием, но далеко не заглохший,
тот, что всегда повелевал Онисимову "не доверяйся", и  ныне  предостерегал
от легковерия.
   Как-то вечером к Онисимову пришел Андрюша -  ему  разрешалось  навещать
отца два раза  в  неделю,  такое  расписание  установила  мать.  Мальчику,
разумеется, не говорили, чем болен отец, но по различным  признакам,  даже
по такому, например, что  однажды  в  коридоре  больницы  Елена  Антоновна
прервала беседу с врачом, завидев идущего к ней сына,  и  строго  отослала
его, велев подождать на диване, даже и само это сокрытие тайны  отцовского
заболевания,  приводило  негромкоголосого  тоненького  мальчика  к  верным
догадкам. Давненько уже не стремящийся  к  славе  первого  ученика,  легко
удовлетворявшийся четверками, а порой  и  трояками,  Андрюша  теперь  ради
больного  отца,  неравнодушного  к  его  школьным  отметкам,  старательней
учился, приносил по воскресеньям папе на подпись  свой  школьный  дневник.
Белокурый подросток,  по-прежнему  отличавшийся  вопрошающим  взглядом,  и
сдержанный его родитель,  не  терявший  контроля  над  собой,  в  эти  дни
несколько  сблизились.  Такому  сближению  способствовал  и   еженедельно,
посылаемый  Онисимову  каталог  книжных  новинок.  Сын  и  отец  вместе  в
больничной палате отбирали названия для покупки. Александр Леонтьевич, как
и раньше, не прочь  был  пренебречь  беллетристикой,  но,  уступая  вкусам
Андрюши,  соглашался   приобрести,   перелистать   ту   или   иную   книгу
художественной прозы и даже стихов, Этим большей  частью  и  исчерпывалось
общение приученного дома к замкнутости мальчика, и как некогда  Андрюша  в
уме определил, великого молчальника-отца.
   Случалось, текли, текли минуты,  когда  сын  и  отец  ни  словечком  не
прерывали молчания. Александр Леонтьевич тянулся  к  газетам  или  папкам,
Андрей подолгу глядел в окно. И однажды  некая  подсказка  сердца  осенила
мальчика.  Он  стал  приходить  в  отцовскую  палату  с  томом  Ленина,  с
тетрадкой. Усаживался за круглый столик, раскрывал страницы "Что  делать?"
- одну из главных работ Ленина, которую решил  одолеть:  ведь  когда-то  и
отец прочел ее тоже пятнадцатилетним.
   Трудновато разбираться в прочитанном, но хочется доказать отцу и  себе,
что теперешние пятнадцатилетние тоже чего-то стоят.
   И вот, облаченный по больничным правилам в белый халат, мальчик сидит у
настольной, под  зеленым  абажуром,  лампы;  тонкая,  почти  девичья  шея,
востроносенький профиль  склонены  к  книге.  Андрей  придвигает  тетрадь,
что-то выписывает.
   Александр Леонтьевич, устроившийся на диване, со свежей "Вечеркой", ему
только что поданной, встает, отложив газету. Пройдясь, смотрит  в  тетрадь
сына. Тот, не поднимая глаз, продолжает свое  дело,  заносит  выдержку  из
Ленина: "...если бы  эти  авторы  способны  были  продумать  то,  что  они
говорят, до конца бесстрашно и  последовательно,  как  должен  продумывать
свои мысли всякий, кто  вступает  на  арену  литературной  и  общественной
деятельности..." Да, сын уже пишет не кривульками, почерк  стал  потверже.
Хочется тронуть его белобрысую голову,  ощутить  пальцами  мягкие  волосы.
Однако Александр Леонтьевич отучился от ласки, уже к ней не способен.
   И оба молчат.  Зрачки  Александра  Леонтьевича  вновь  устремляются  на
строки, сейчас выведенные рукой сына:
   "Бесстрашно и последовательно..."
   Всегда ли он, отец, именно так продумывал свои мысли?
   Сын пишет дальше. Отца потянуло прилечь на  диван.  Немного  спустя  он
негромко спрашивает:
   - Андрейка, ты секреты хранить можешь? Мальчик  встрепенулся.  Кажется,
настала минута, когда он по-настоящему нужен отцу.
   - Могу.
   - Тогда вот что. Принеси мне терапевтический справочник. Знаешь, у меня
в кабинете.
   - Знаю, конечно.
   - Сделай это незаметно. И никому не говори. Никому. Понимаешь?
   Андрей ничего не вымолвил, только закивал. Опять, как уже не один  раз,
сердце защемила жалость, заставившая не смотреть в  это  желтоватое  лицо,
жалость и любовь к заболевшему, надломленному,  может  быть,  непоправимо,
отцу. Давно уже Андрюша - об этом на Предыдущих  страницах  нам  случалось
говорить - перестал  видеть  в  отце  свой  идеал,  однако  вместе  с  тем
неизменно жалел его. Сейчас мальчик удерживает себя, чтобы ни взглядом, ни
слезой не выдать пронизывающего сострадания. Не только  принести  отцу  по
секрету книгу, но  и  исполнить  любую  его  просьбу,  сделать  что-нибудь
большое для него - этого жаждет Андрюша.
   Придя в неурочный  день,  он  неприметно  среди  прочих  книг  притащил
толстенный  терапевтический  справочник.  А  заодно,  уже  но  собственной
инициативе, захватил и стоявшую рядом на полке "Общую терапию"  Соловьева.
Эту книгу Александр Леонтьевич  открыто  положил  на  стол,  а  справочник
припрятал, запер в ящик. И в одиночестве вчитывался, сопоставлял.
   Очаговая пневмония... Симптомы  более  или  менее  соответствовали  его
состоянию: температура, кашель, одышка. У пожилых людей, гласила  справка,
болезнь нередко протекает вяло. При замедленном  вялом  течении  пневмонии
применяются средства, вызывающие общую перестройку организма: в  частности
внутривенные вливания глюкозы с аскорбиновой кислотой. Такого  лечения  он
не получает. Видимо, не та, не та у него болезнь.
   Снова и снова он  обращался  к  справке  о  другом  заболевании,  опять
взвешивал,    сличал...    Длительно    сохраняется     удовлетворительное
самочувствие. Распознаванию  помогает  наличие  увеличенных  лимфатических
узлов, иногда  грибковидные  кожные  разрастания.  Характерны  загрудинные
тупые  боли.  Всякие  тепловые  процедуры  (грелки  и  т.д.)  должны  быть
категорически исключены. Рентгенотерапия массивными дозами. Однако  такого
рода лечение (методом Диллона) с  применением  больших  доз  рентгеновских
лучей до настоящего времени остается малоэффективным. Да, ему не применяют
и рентгенотерапию. Возможно, у него все-таки не  эта  болезнь.  Лечение  в
незапущенных  случаях  оперативное.   Прогноз   при   запущенной   опухоли
безнадежный.
   Да, много, много сходных  симптомов.  Лечение,  правда,  не  совпадает.
Пичкают лишь пенициллином и какими-то пилюлями. Но надо, надо быть готовым
к худшему. То есть к близкому концу. И достойно его встретить. Привести  в
ажур все свои дела. Уйти  безупречным.  Завершить  жизнь  так,  как  этого
требует честь верного сына своего государства, своей партии.  Времени  для
этого ему отпущено, может быть, уже в обрез.
   Однако не зря ли он себя приуготовляет? Не исключено, что у него впрямь
лишь пневмония. Сказано же в справочнике,  что  она,  эта  болезнь,  знает
немало разновидностей. Александр  Леонтьевич  вновь  раскрывал  толстенную
книгу, листал, вчитывался, соображал. Но неясность оставалась: чем же, чем
же все-таки он болен? И не пытаются ли его обморочить?
   И если это так - неужели вранье он не раскусит?



37

   Неужели не хватит ума, чтобы, как он некогда в министерстве, в Комитете
говаривал, размотать это дело?
   Качества  следователя,  который   умеет   застичь   врасплох,   поймать
подозреваемого, - а на подозрении у Онисимова, "не привирает ли", был чуть
ли не каждый, - еще изощрились в нем с годами.
   И разве в угольной и  стальной  епархии,  ему  ранее  подведомственной,
кто-нибудь сумел бы его обдурить? Он тончайшим,  что  называется,  верхним
чутьем  распознавал,  разнюхивал  всякую   попытку   втереть   ему   очки,
приукрасить положение. К нему приросла поговорка, по-заводски  грубоватая:
"Этот до исподнего дойдет". Такая молва была ему известна, он ею гордился.
   Нередко к его приезду на тот или иной  завод  цехи  были  свежевыбелены
мелом, дорожки меж цехами подметены, посыпаны  песком.  Онисимов,  однако,
как в свое время и Серго, остававшийся во многом образцом для него, шел на
задворки, забирался в литейные  канавы,  пролезал  под  рабочие  площадки,
обнаруживал там грязь,  захламленность,  беспорядок.  И,  приоткрыв  белый
оскал,  -  тут  уж  действуй  по-своему:  у  Серго,   подвластного   порой
неукротимой вспыльчивости, не было и в помине этакого жестокого оскала,  -
чуть ли не тыкал носом цеховое и заводское начальство в этот хаос,  в  эту
грязь.
   Безжалостно хлестал Онисимов и тех, кто  нетвердо,  неточно  знал  свою
специальность, свое дело. И умел таких ловить.
   Вот он приходит в мартеновский или доменный цех, садится к  столу,  где
лежат журналы плавок, изучает, перелистывает и, словно протыкая какую-либо
цифру своим остро очиненным, наивысшей  жесткости  карандашом,  требует  у
начальника цеха объяснений: почему тогда-то был превышен расход  марганца,
или нарушен температурный режим, или сорван  график?  Его  в  равной  мере
настораживала и  скрытая  неуверенность  и,  наоборот,  бойкость  ответов.
Впрочем, и некая  золотая  середина  -  сдержанно-спокойная  манера  -  не
угашала онисимовской недоверчивости. В какую-то минуту он, глядя в журнал,
спрашивал обычным строгим тоном:
   - Почему вчера вторая печь полчаса шла тихим ходом?
   Следовал какой-либо правдоподобный ответ. Например:
   - Запоздали ковши. И вот пришлось...
   - Ковши? Из-за чего? Вы это выяснили?
   - Подъездной путь не принимал. Тут, Александр Леонтьевич, у нас...
   Не дослушав, Онисимов словно огревал кнутом:
   - Врете! Дела не знаете! Вчера ни одну печь на тихий ход не переводили.
   Таким приемом сбив, что называется, с катушек подчиненного, вступившего
было на стезю вранья, Онисимов затем уже легко вытягивал из  него  правду,
заставлял выкладывать, открывать истинные грехи производства.
   Подобного  рода  западня,  однако,  не   всегда   срабатывала.   Как-то
Головня-младший стоял перед Онисимовым в пирометрической  будке  доменного
цеха Кураковки... Пожалуй, это была первая их встреча. Нет, Онисимов с ним
познакомился раньше, еще не будучи наркомом  стального  проката  и  литья,
кажется, в тридцать девятом году. Да, да, в тридцать девятом. Головня Петр
ему сразу не понравился, показался зазнайкой, фанфароном, выскочкой.
   В памяти без какой-либо логической последовательности живо  возник  тот
давний час. Августовская теплая ночь.  Москва  утихла.  Ушли  в  парки  на
ночевку последние трамваи и автобусы. На  перекрестках  погасли,  отдыхают
светофоры. Спят  москвичи.  Однако  светятся  кремлевские  окна  -  машина
Онисимова тогда как раз проезжала мимо. И продолжается рабочий  день  или,
если угодно, рабочая ночь наркомов, замов, начальников отделов и  главков,
помощников, секретарей.
   Онисимов, в ту пору нарком танкостроения, едет  на  площадь:  Ногина  к
наркому металла, чтобы предъявить серьезнейшие свои претензии относительно
качества  стали,  поставляемой  танковой  промышленности.  Правда,  нарком
металла в отъезде, а на хозяйстве остался - таково привычное,  вошедшее  в
обиход служилого круга выражение - его первый заместитель Алексей Головня,
сильный  работник,  знающий  дело  металлург,  несклонный,  как   известно
Онисимову, бросать слова на ветер.
   Уже несколько погрузневший - давало себя знать  сидячее  житье-бытье  -
Алексей Головня в зеленоватой коверкотовой куртке прохаживался по кабинету
и сразу же, едва Онисимов  растворил  дверь,  пошел  к  нему.  Когда-то  в
институте они были однокурсниками, но дружеское "ты"  меж  ними  затем  не
удержалось.  Быть  может,  переходу  на  "вы"  способствовал  свойственный
Онисимову отпечаток или налет официальности, как бы отстранявший любые, не
относящиеся к делу разговоры, налет, столь же для  Онисимова  характерный,
как и его белый накрахмаленный воротничок.
   Ступив в кабинет, Онисимов увидел,  что  в  сторонке  на  диване  сидит
кто-то - загорелый, худощавый,  молодой,  не  посчитавший  нужным  встать,
когда вошел нарком  танкостроения.  Основательно  пожав  маленькую,  почти
женскую руку Онисимова, Алексей Афанасьевич кивком указал на сидевшего:
   - Это мой брат Петро. Директор Кураковки.
   Тот наконец-то соизволил встать.  Стоял  и  посматривал  с  улыбкой  на
аккуратнейше причесанного, со втиснутой  в  плечи  головой,  зеленоглазого
наркома.  Эта  улыбка,  неведомо,  что  означавшая,  показалась  Онисимову
неуместной. Щенок! Что он испытывал в минувших страшных тридцать  седьмом,
тридцать восьмом? Как раз в эти времена в газетах много писали  о  старике
доменщике Головне, а кстати, и о его сыновьях - инженерах, тоже  избравших
доменную специальность. И вот... Конечно, старый рыжий Головня  и  старший
его сын заработали известность. А младший, еще ничем себя  не  показавший,
тоже, не угодно ли, принадлежит к династии. И, пожалуйте, уже директор!
   Острыми зрачками Онисимов еще на миг вгляделся в  Головню-младшего.  На
загорелом лбу белеет шрамик - наверное, метка драчуна. В отличие от  брата
нос не круглый, не картошкой, а тонкий, с горбинкой, как  у  отца.  Однако
глаза у братьев схожи - того цвета, который нередко  зовется  голубым,  не
лазоревые, ярко-небесного оттенка,  а  скорей  пепельные,  синевато-серые.
Ворот  легкой  светлой  рубашки  младшего  распахнут,  цвет  лица  и   шеи
искрасна-коричневый - это не только печать южного знойного  солнца,  но  и
въевшаяся в  кожу,  ничем  не  отмываемая,  мельчайшая  рудная  пыль,  что
выносится из старых, доживающих век  домен.  Да,  возможно,  труженик.  Но
слишком вольно держится. Небрежно встрепаны русые с рыжинкой  волосы.  Мог
бы  хоть  привести  волосы  в  порядок.  И  застегнуть  сорочку.  И   этак
самоуверенно не улыбаться.
   Отвернувшись,  Онисимов  зашагал  к  столу.   Алексей   Афанасьевич   с
вопросительной интонацией произнес:
   - Брат пока, пожалуй, прогуляется.
   - Зачем? Мне он не мешает. Какие-либо особые  секреты  я  обсуждать  не
собираюсь.
   Сев, раскрыв портфель, Онисимов без околичностей перешел  к  делу.  Как
всегда пунктуальный, он выложил, предъявил Алексею Афанасьевичу  тщательно
подобранную  документацию:  лабораторные  анализы,  результаты  ис