мневаюсь, чтобы вы нашли  оправдание
этой пакости.
   Серебрянников негромко проговорил:
   - Ваша жена позвонила мне. Просила взять ей это для вашего ребенка.
   Наступила очередь помолчать и для Онисимова.
   - Ступай, - сказал, наконец, он. - И никогда больше так не делай.
   Серебрянников, поклонившись, повернулся, но нарком еще задержал его:
   - Возьми это, - Александр Леонтьевич  указал  на  сверток.  -  Отдай  в
буфет.
   Так  поступил  Анисимов.  Он  остро  любил  своего  Андрейку,  целовал,
приезжая домой, крохотное  тельце,  прижимал  к  лицу  сыновью  подушечку,
рубашечку, но не позаимствовал для сына из спецбуфета хотя бы кусок масла.
   Месяца через два после этого случая Онисимов назначил лысого  референта
начальником  своего   секретариата.   Помимо   других   свойственных   ему
достоинств, Серебрянников удовлетворял  и  требованию,  которое  Александр
Леонтьевич  не  раз  строго  высказывал:  аппарат  не  должен  болтать!  В
дальнейшем нарком так привык к  своему  доверенному,  что  однажды  в  его
присутствии разрешил себе ироническую реплику в адрес - читателю  придется
простить нам и этот канцеляризм, - в адрес своей Елены Антоновны.
   Как-то, еще в  те  времена,  когда  рабочий  день  Онисимова  неизменно
заканчивался лишь в четыре, в пять часов утра, она позвонила ему в кабинет
после  полуночи.  Ограничившись  в  последовавшем   телефонном   разговоре
несколькими  односложными  ответами,  он  положил  трубку,  посмотрел   на
стоявшего с бумагами пристойного Серебрянникова, вымолвил:
   - Деловая женщина. Заработалась за полночь.
   Так он сыронизировал. Но только единственный раз. Подобных шуток больше
никто от него не слышал.
   ...Вот в депутатской комнате аэровокзала чуть ли не в последнюю  минуту
появляются  быстроглазый,   загорелый,   чему-то   смеющийся   Малышев   и
черноволосый, с белозубой улыбкой Тевосян - два  заместителя  Председателя
Совета Министров СССР. Впрочем, насчет Тевосяна упорно  поговаривали,  что
начавшиеся перемены коснутся и его  Вероятно,  и  он  будет  направлен  за
границу, Уже называли и предназначенную ему миссию: посол в Японии. И  все
же, хотя его положение и  впрямь  было  непрочным,  он  приехал  проводить
давнего товарища, крепко, без слов пожал руку Онисимову.
   Предводительствуемые девушкой,  одетой  в  изящную,  сшитую  по  фигуре
темно-синюю форму Гражданского  воздушного  флота,  все  они  -  Онисимов,
маленькая его семья, несколько  улетающих  с  ним  работников  посольства,
гурьба провожающих, - пройдя через особый выход, шагают в рассветной  мути
по освещенному рефлекторами мокрому летному полю  к  белеющему  невдалеке,
опирающемуся на расставленные тонкие ноги, длинному красивому Ту-104.
   Путь пересекает, заставляет на минуту остановиться  осторожно  ползущая
автоцистерна. Онисимов оборачивается. Туда же,  на  вереницу  провожающих,
посматривает и Елена Антоновна. Даже не переглянувшись,  супруги  понимают
друг друга. Получилась ведь  своего  рода  небольшая  демонстрация.  Можно
сказать и, наверное,  так  скажут:  демонстрация  солидарности.  Бойцы  за
выполнение директив, вышколенные государственные люди  решились  проводить
снятого, смещенного  Онисимова,  пройти  вместе  с  ним  толпой,  если  не
колонной, по аэродромному плацу. Конечно, пределы дозволенного ничуть  тут
не нарушены. Но  все-таки...  Все-таки  колеблются,  колеблются  еще  весы
истории. Быть может, поухает, поурчит гром и угомонится. И Онисимова вновь
призовут в индустрию.
   Путь освобожден, все двигаются дальше, Вот и  трап,  ведущий  к  дверце
самолета. Дальше провожающих не пустят. Онисимов обеими руками машет всем,
потом обращается к сыну:
   - Ну, Андрюша, до свидания.
   - Папа, я тебе буду высылать книги. Все интересные новинки.
   - Куда мне все? Но некоторые посылай.
   - Хочешь, я тебе подберу самые лучшие труды по мировой  истории?  И  ты
изучишь там историю.
   - Идет. А про новые времена извещай в письмах. Хорошо?
   Андрей вдруг привстает на цыпочки, тянется к уху отца, задорная  улыбка
морщит губы мальчика. Понизив голос, он говорит:
   - У новых времен еще зубки не прорезались. Александр Леонтьевич  опять,
не в первый уже раз, с удивлением взирает на худенького сына. Тих, тих,  а
иногда выложит  такое,  что  хоть  разводи  руками.  Неужели  и  он,  этот
беленький мальчик со вздернутым носом, уже все понимает?
   Кто-то из аэродромного персонала вежливо просит Онисимова  подняться  в
самолет. Он чмокает в щеку жену, целует сына, вновь  машет  обеими  руками
всем, кто ради него сюда  приехал,  взбирается  по  трапу  и,  обернувшись
напоследок, скрывается в кабине самолета.
   Посадка продолжается еще минуту-другую. Шагают,  шагают  по  ступенькам
пассажиры.  Но  вот  отодвинут  трап,  дверца  задраена,   Ту-104   тяжело
трогается, выруливает на стартовую дорожку. Вскоре летящий огненный  хвост
возникает  в  небе:  струю  раскаленных   газов   извергают   два   сопла,
изготовленные из особой жароупорной стали,  той,  ради  которой  Онисимов,
председатель Комитета по делам топлива и металлургии,  простаивал  некогда
целыми   днями   на   рабочей   площадке   сталеплавильной   печи   завода
"Электрометалл". Вот потускнели,  померкли  в  вышине  последние  огненные
росчерки, самолет ушел по своему курсу.



17

   Скажем лишь несколько слов о том, как складывался на новом месте быт  и
рабочий день Онисимова.
   Равнодушный к уюту, он обитал один в пустынной трехкомнатной  квартире,
обставленной отличной новой мебелью. Ни одну, вещь он не велел переменить,
ни одну не переставил по-своему. Расположенная на втором  этаже  в  здании
посольства, эта квартира была соединена дверью с кабинетом, который, таким
образом, являлся, как бы четвертой личной комнатой посла и  вместе  с  тем
уже служебным помещением Написанный маслом  огромный  портрет  Сталина  во
весь рост красовался над письменным столом источали блеск звезды на  груди
и на погонах, сияли сапоги, а руки, спокойно  сложенные  на  животе,  лишь
подчеркивали величие. Уже свыше года истекло со дней.  Двадцатого  съезда,
где был развенчан скончавшийся, но его бюсты и  портреты,  обязательные  в
каждом   советском   селении,   в   каждой   конторе,   пока    оставались
неприкосновенными. Наверху,  как  имел  основание  полагать  Онисимов,  не
чуждый, понятно, партийных и государственных тайн, продолжалась скрытая от
непосвященных борьба. И снова,  как  и  при  отлете  из  Москвы,  зачастую
чудилось, что некие весы  истории,  поколебавшись,  замерли.  Замерли,  но
ненадолго. С такого рода ощущением и жил в те месяцы Онисимов.
   Опять ровно в девять, минута  в  минуту,  лишь  не  по  московскому,  а
по-здешнему,  среднеевропейскому,  времени,  он  появлялся   в   кабинете.
Александр Леонтьевич и здесь носил черный в едва заметную полоску пиджак -
правда, новехонький, современного кроя, -  белоснежную  сорочку,  скромный
серый галстук. Лишь для приемов, подчиняясь  этикету,  он  надевал  сшитый
тоже в Москве смокинг. Сохранил  привязанность  и  к  привычным  сигаретам
"Друг". В письмах домой он ничего не просил ему прислать - только сигареты
"Друг". Приглушая в себе ноющею нотку - Онисимов не называл ее  тоской,  -
он выкуривал по две, по три  пачки  в  день.  Выпадали  промежутки,  когда
запасы московских сигарет исчерпывались. Приходилось курить американские -
"Кемел", "Честерфильд".  Кашель  Онисимова,  случалось,  усиливался,  стал
каким-то лающим, натужливым. Он объяснял это сменой табака.
   Итак, ровно в девять он появлялся в кабинете, садился в кресло, надевал
очки, и колесо рабочего дня сразу же  набирало  обороты,  обретало  полный
ход. Прежде всего - почта. Затем - пресса. Между сотрудниками -  знатоками
Северной Европы - были  распределены  все  более  или  менее  значительные
выходящие в Тишландии и прилегающих странах газеты. Один за другим молодые
помощники излагали Онисимову  содержание  газетных  страниц,  реферировали
сегодняшнюю прессу. Некоторые важные статьи ему целиком переводили  вслух.
Как  всегда  нетерпеливый,  он  раздраженно   морщился,   если   сотрудник
запинался,  медлил,  искал  слов.  Пожалуй,  раздражительность  Александра
Леонтьевича здесь даже усилилась непонятный внутренний  зуд  -  словно  бы
где-то в сосудах, в крови - не давал покоя, хотелось вспылить,  накричать.
Онисимов  себя  сдерживал,  лишь  заметнее  становилась  дрожь,   как   бы
беспричинная, его маленькой руки.
   Прессе он посвящал  два  или  три  часа.  Далее  занимался  подготовкой
очередного большого приема. Ни один приглашенный в  советский  особняк  не
должен скучать, надо каждого занять, оказать ему  внимание,  поддержать  с
ним разговор. Вот этот экономист... Кто прочел его труды?  Почему  это  не
сделано? Мы обязаны знать работы, выступления, биографии всех, кто  придет
в наши залы на прием. Двум своим советникам, приехавшим с ним  из  Москвы,
Макееву и  Новикову,  инженерам-металлургам,  которые  свыше  десятка  лет
потрудились в его секретариате, приноровились к напору, к требовательность
Александра Леонтьевича, он говорил:
   - Прием - это наша работа в цехе.
   Однако этой нагрузки, которую он сам создавал себе, в которую с обычной
готовностью впрягался, хватало ему лишь до обеда. Что  же  делать  дальше?
Чем  заполнить  день?  Он  заставлял  себя   посещать   выставки,   музеи,
осматривать  столичные  достопримечательности.  Но  оставался  еще  вечер.
Нередко советского  представителя  приглашали  на  приемы.  Облачившись  в
смокинг, он ехал  туда  на  свою  вечернюю  упряжку.  И  добросовестно  ее
отбывал: поддерживал или завязывал  вновь  знакомства,  любезно  улыбался,
открывая  красивые  кремовые   зубы,   умел   быть   приятным,   пошутить.
Приходилось, и выпивать рюмку  другую.  Нельзя  было  отнекиваться,  когда
возглашался тост за здоровье короля или королевы.
   Александр  Леонтьевич  почти  не  переносил  алкоголя,  на  утро  после
банкетов он вставал разбитым, чувствовал непривычное  для  него  утомление
среди дня.
   И все же многие вечера оставались пустыми. В  своей  необжитой,  словно
временное  гостиничное  обиталище,   квартире   Онисимов   отыскивал   уже
прочитанные московские  газеты,  (они  прибывали  сюда  на  третий  день),
шелестел листами "Правды", еще и еще вчитывался  даже  в  мелкие  заметки,
чего-то искал меж строк, уносился мыслями в Москву.
   Иногда он звонил Макееву.
   - Приходи. Сыграем в шахматы.
   Еще в  мальчишескую  пору  Онисимов  потянулся  к  шахматам,  обнаружил
способности и, быть может, одаренность в  этих  сражениях  на  шестидесяти
четырех клетках. Но и тогда для игры у него почти никогда не было времени,
а далее и подавно. Пожалуй, лишь в вагоне, выезжая с группой помощников на
восточные или южные  заводы,  он  мог  предаться  любимому  развлечению  и
два-три  часа,  покуривая,  проводил  за  доской.  Остро  нападал,   цепко
защищался. Бывал глубоко  уязвлен,  если  доводилось  проигрывать.  Втайне
из-за этого злился и, хотя старался подавить досаду,  становился  угрюмым,
мог негаданно вспылить Макеев был его давним партнером.
   В чинной просторной гостиной под люстрой, льющей холодный  яркий  свет,
они расставляли на шахматном столике фигуры. Обычно  отличающийся  быстрой
реакцией, отнюдь и в шахматах не  тугодум,  Онисимов  среди  партии  вдруг
задумывался. Макеев незаметно взглядывал на  Александра  Леонтьевича.  Тот
размышлял  явно  не  над  ходом:  куда-то  смотрел   мимо   стола.   Потом
спохватывался, продолжал игру, но без вкуса, без агрессии,  которая  и  за
шахматной доской была свойственна ему. Встревоженный  вялостью  Александра
Леонтьевича, преданный ему советник развивал азартную  атаку,  угрожал  и,
наконец, с облегчением видел, что Онисимов  обретает  себя,  ищет  защиту,
наносит жестокий ответный удар.
   Но  снова  выпадали  минуты,  когда  Александр  Леонтьевич  словно   бы
отсутствовал.  В  Москве  Макеев  не  видывал  Онисимова  таким  поникшим,
погасшим. Но болен ли шеф?
   Однако спрашивать об этом не полагалось. Онисимов недовольно  отстранял
всякие  вопросы  о  самочувствии,  о  здоровье.  Порой  за  шахматами   он
заговаривал про московские дела, про Комитет,  оживлялся,  вспоминал,  как
дрался с Госпланом за капиталовложения для развертывания рудных баз.  Или,
будто с кем-то споря, доказывал экономическую целесообразность  сооружения
металлургического  комбината  на  Шексне.  Макееву  чудилось,  что  бывший
министр,  бывший  председатель  Комитета  здесь,   на   далекой   чужбине,
опровергает чьи-то обвинения, стремится оправдать себя хотя бы перед  ним,
партнером  в  шахматах,   скромным   подчиненным.   Случалось,   Александр
Леонтьевич начинал вслух размышлять о готовящейся,  еще  не  совершившейся
перестройке  управления  промышленностью  и,  будто   опять   от   кого-то
защищаясь,  отстаивал  необходимость  осторожности,  но  быстро  осекался,
пускал в ход тормоза, оставлял свое мнение при себе.
   И снова погаснув, замкнувшись, возвращался к игре,  доводил  партию  до
конца. Прежнего удовольствия шахматы ему уже не доставляли. Даже победа  -
а деликатного Макеева он и теперь частенько побеждал - не радовала его.
   - Александр Леонтьевич, час еще не поздний. Сыграем вторую?
   - Хватит. Спасибо. Пойду лягу, посплю.
   И Онисимов ложился в свою одинокую постель. Ложился необычайно рано,  в
десять, в одиннадцать часов и, привыкший годами и десятилетиями  гасить  в
Москве огонь под утро, конечно, не мог уснуть. К снотворному  не  хотелось
прибегать. В эти бессонные часы он опять многое перебирал в памяти,  думал
и думал. Нет, не о Северной Европе.



18

   В  июне  этого  же  1957  года  в  стране,  которую  Онисимов  окрестил
Тишландией,   предстояло   некое   событие:   открывалась    международная
промышленная выставка. В Москве для поездки на выставку была  сформирована
группа инженеров и ученых. В составе этой своего рода делегации три  места
из шестнадцати принадлежали металлургам. Среди них  находился  и  академик
Василий Данилович Челышев, доменщик по специальности, который мельком  уже
фигурировал в нашей хронике.
   Однако  прежде  чем  характеризовать  далее  Челышева,   позволю   себе
небольшое отступление. Мне довелось близко его знать,  я  пользовался  его
устными рассказами, советами, когда еще в тридцатых годах писал повесть  о
дерзновенном Курако, учителе Василия  Даниловича.  И  недавно  вновь  имел
случай убедиться, что сохранил его доверие. Он познакомил меня  со  своими
дневниками, порой на удивление подробными Они  стали,  с  его  разрешения,
одним из главных источников или даже истоков этой летописи.
   Накануне отъезда на международную выставку Челышев -  назовем,  кстати,
его тогдашнюю должность директор научно-исследовательского  Центра  черной
металлургии и член президиума Академии наук - понаведался, как  это  можно
установить по его дневниковой записи, в  Министерство  стали.  Среди  дел,
которые привели его туда, Василий Данилович упоминает лишь письмо-слезницу
инженера  Лесных.  Несколько  лет  назад  из-за   этого   Лесных,   упрямо
отказавшись  применять  в  промышленности,  в  заводских  масштабах,   его
изобретение, новый способ плавки, Василий Данилович заработал  подписанный
Сталиным выговор и, мало того, по приказу свыше был вытурен, как говаривал
сам Челышев, из заместителей министра.  А  ныне,  не  угодно  ли,  тот  же
Лесных, потерпевший, как и следовало, ожидать, страшный конфуз, осмеянный,
ославленный, изгнанный с завода, выстроенного, чтобы плавить сталь по  его
способу, ищет заступничества у того же Челышева, просит  взять  под  крыло
науки, спасти хотя бы одну из остановленных, заброшенных  его  печей.  Что
же, надобно, ничего не попишешь, вступиться.
   Нет сомнения, у Челышева имелись и еще разные дела в министерстве:  они
неизменно поднакапливались. Кроме того, он не прочь  был  тут  услышать  и
напутствие в дорогу, пожелания, а заодно и  последние  новости,  слухи,  -
этого не гнушался чуждый ханжества старик, - слухи, которые  жадно  ловила
служилая Москва, гадающая: грянет или не грянет  ликвидация  министерства.
Василий Данилович знал, что в чужеземной столице его  будет  расспрашивать
Онисимов, хотелось привезти ему самые свежие, горяченькие вести.
   Как  обычно,  машина  Челышева  подкатила  не  к   главному   подъезду,
отмеченному  золоченой  надписью-вывеской  под  толстым   стеклом,   а   к
расположенному в переулке неприметному  боковому  входу,  предназначенному
для министра и членов коллегии.
   Держа завязанную тесемками голубоватую папку,  -  с  портфелем  Челышев
хаживать не любил, - он вылезает из машины, длинный, костистый,  наживший,
однако, небольшое  брюшко,  которое  слегка  обозначается  под  свободного
покроя темно-серым пиджаком. Мягкая серая шляпа сдвинута несколько  назад,
открывая залысину и большое, непородистое, торчащее в сторону ухо.  Крутой
выгиб  крыльев  хрящеватого  нервного  носа,   пожалуй,   выдает   скрытую
страстность. Маленькие, глубоко запавшие глаза как бы  прикрыты  выступами
сильно развитых бровных дуг, поросших  лохматым  сивым  волосом.  Когда-то
Челышев постоянно казался нахмуренным,  но  уже  очень  давно  (далее  мы,
возможно, расскажем, как  и  когда  это  случилось)  словно  бы  приподнял
голову, то и дело выказывая живое посверкивание в тени глазниц.
   Он и сейчас поглядывает по  сторонам  -  не  покажется  ли  в  переулке
кто-либо знакомый? Посмотрел и на соседнее многооконное здание - там,  еще
при  Орджоникидзе,  он,  заядлый  заводской  инженер,  начал  свое   новое
житье-бытье. Приглашая Челышева со знаменитого завода  "Новоуралсталь"  на
работу  в  наркомат,  Серго  не  нашел  для  него  в  штатном   расписании
подходящего звания и тут же учредил для него  единственную  в  своем  роде
должность: Главный  доменщик  Наркомтяжпрома.  Этаким  Главным  доменщиком
советской металлургии Челышев, несмотря  на  разные  превратности  судьбы,
остался и поныне.
   Василий Данилович входит в подъезд. Вахтер в форме, обязанный проверять
пропуска, стоит у столика. Рука  Челышева  тянется  в  боковой  карман  за
постоянным пропуском, но страж улыбается:
   - Проходите,  Василий  Данилович  -  Молодой  чистенький  солдат  знает
Главного доменщика и смотрит с улыбкой, как тот не по возрасту легко берет
ступени лестницы, устланной ковровой дорожкой.
   У Челышева еще много сил. Частенько бывая  в  металлургических  районах
Востока и  Юга,  он  лазает  на  колошники,  спускается  в  скиповые  ямы,
исхаживает многие километры по заводской территории, по  цехам,  запускает
глаз и на задворки.
   Василий Данилович шагает по  широкому  сумрачному  коридору  на  втором
этаже министерства. По обеим сторонам виден ряд полированных  дверей.  Тут
служебные обиталища заместителей министра. А  дальше,  в  конце  коридора,
расположен отсек, где сосредоточены и секретариат, и приемная,  и  кабинет
министра, и примыкающая к этому кабинету комната, так называемая  бытовка,
где можно прилечь или поесть. Неподалеку размещен и буфет. Сейчас дверь  в
буфет раскрыта, оттуда доносятся голоса, чей-то басовитый смех.
   Раньше, когда министерство возглавлял Онисимов, можно было даже  здесь,
в коридоре, сразу определить на месте ли он  Напряженная  тишина,  изредка
быстро, сосредоточенно пройдет  какой-либо  работник,  если  кто-нибудь  и
заговорит, то понизив голос, - значит, Александр Леонтьевич у себя. И  все
несколько менялось,  как  только  он  уезжал:  в  коридоре  прохаживались,
гуторили, уже и из  буфета  долетали  какие-то  живые  звуки.  Но  все  же
приглушенные. Даже  и  отсутствуя,  Онисимов  в  те  времена  наводил  тут
строгость.
   А теперь из раскрытых дверей буфетного зальца громогласно  приветствуют
идущего мимо Челышева. И поди-ка угадай -  пребывает  ли  сейчас  в  своем
кабинете нынешний министр, жизнерадостный румяный Цихоня.
   Двойная дверь, вед