в
достанет,  --  не  достал.  Правым локтем оперся на трибуну, этак
по-чапаевски завис над залом и сказал доверительно:
  --  Что  касается международного положения, дорогие товарищи,
то  с  этим  делом  в  принципе все в порядке. О всяких проделках
империалистов  я,  конечно,  кое-что  скажу, да вы и сами знаете,
газеты читаете, радио слушаете, но главное... -- тут он улыбнулся
той  самой улыбкой, от которой поселковые вдовушки оттопыривались
грудями,  а  старшеклассницы слегка приседали, улыбнулся, значит,
вот  так  и  проговорил  для каждого доходчиво: -- главное в том,
дорогие  товарищи,  что  можете жить спокойно, потому что никакой
другой войны больше не будет. Наш великий Советский Союз -- самое
сильное  государство  в мире. И не только потому, что у нас армия
что  надо.  А  еще  и потому, что на нашей стороне трудовой народ
всего  земного шара. А когда, дорогие товарищи, Пятая армия вождя
китайского народа Мао Дзэдуна сбросит в желтые воды ихнего океана
китайских буржуев, тогда -- все!
  Тут  старшина  рубанул левой рукой наискосяк сверху вниз, как
шашкой  рубанул,  улыбнулся,  как  у  нас  говорили,  еще  ширше,
подмигнул залу.
  --  Тогда  все,  товарищи!  Потому  что  Китай -- это пятьсот
миллионов.  То  есть  для капиталистов полная безнадега. Я, между
прочим,  тут  вот  посчитал...  --  Старшина  достал  из  кармана
гимнастерки  сложенный  листок,  распрямил  его.  -- Если пятьсот
миллионов  этих  китайцев выстроить в шеренгу по четыре, на одном
метре,  значит, четыре человека... Пятьсот миллионов делим сперва
на  четыре,  а потом еще на тысячу, потому как в километре тысяча
метров.  И что получаем? А получаем шеренгу длиной в сто двадцать
пять  тысяч  километров.  Усекаете?  Это  три раза вокруг земного
шара,  если по экватору. Вот что такое, дорогие товарищи, пятьсот
миллионов  китайцев.  А  я  вам  расскажу  еще про Индию и другие
колониальные  страны, которые дали под зад империалистам и встают
под красные знамена.
  И  он  рассказывал!  Именно рассказывал, а не лекцию читал. И
без  того по природе красивое его лицо -- женщины утверждали, что
он  вылитый "Иван Никулин -- русский матрос" (фильм был с актером
Переверзевым),  -- так вот, лицо старшины озарялось таким великим
вдохновением,  что  даже  начальник  дистанции и директор школы в
первом  ряду  если  сперва улыбались себе на уме, то потом только
головами покачивали и переглядывались одобрительно.
  После международных дел старшина перешел к "нашенским" делам.
и  у  приезжих  лекторов про наши дела скукота бывала, слушали из
уважения  да чтоб потом вопросы позадавать. Но старшина словно не
знал  про  нашенскую  скукоту.  Наоборот,  будто  еще  пуще  духу
набрался  и  давай сыпать цифрами про сталь да хлопок, но не так,
как  это  делал  приезжий лектор. Вот рассказал он про открытие в
кирпичном  деле:  что-то  придумали на областном кирпичном заводе
для  увеличения выпуска продукции, да такое придумали, что тут же
им и Сталинская премия.
  --  Я  опять же вот рассчитал, -- говорил старшина, загадочно
подмигивая  залу  и  доставая  из другого кармана гимнастерки еще
одну  бумажку,  --  что  если весь кирпич, что завод дает за одну
только неделю, без выходного понятно, так вот если его уложить по
три  штуки поперек -- первых три прямо от нижней ступеньки нашего
клуба и дальше класть и класть по три, -- нормальная конная тропа
по  ширине  так  ведь?  И  вот  эта самая тропа, товарищи, что из
недельного   выпуска,   дотянулась   бы   прямехонько  до  самого
еремеевского зимовья, как есть в порожную колодину и уперлась бы.
Вот,  --  потряс  бумажкой над ошарашенными слушателями, -- здесь
все рассчитано без булды, как в бухгалтерии!
  Не  рукоплескания, а, наоборот, будто даже бездыханная тишина
зависла  в зале, потому что все знали: еремеевское зимовьe (так у
нас  говорили  --  на  конце  "е",  туда  же и ударение) -- самое
дальнее,  за двумя кедрачами, за тремя гривами, не всякий и бывал
там,  но  только  знал  да слышал. Всяк представил себе кирпичную
полосу,  идущую  вдоль пади, где поселок до развилки, затем влево
по  Угольной  пади  (до  революции,  говорят, там древесный уголь
добывали для байкальского пароходства) -- в этой пади, конечно, и
пару  кирпичей  ровненько не положить -- сплошные камни по тропе,
но   представить-то   можно   вот  кирпичная  тропа  через  пяток
километров упирается в Сухонинскую гриву, тоже сплошь каменистую,
переползает   через  всю  хребтину  гривы  и  дальше  змеится  по
брусничнику  уже  другой  пади -- Остаповской, кирпичным мостиком
перекидывается через ручей-речушку Ледянку и ползет почти отвесно
на новую гриву... Кто-то, женщины к примеру, дальше этого места и
вовсе  не  ходили  --  на  другой  стороне гривы брусничника нет,
сплошной  бадан  и  места  медвежьи,  но  и они, женщины да девки
поселковые  да шпана, заготовляющая в этих местах бруснику на всю
зиму,  все  знали,  что  до  еремеевского  зимовья  еще топать да
топать,  потому  для  них  кирпичная тропа, выстроенная старшиной
Нефедовым, уходила в неведомое, не имеющее измерения.
  Потом  еще  старшина  сибирским  ситцем перекрывал чуть ли не
треть  Байкала  -- от Листвянки до Мысовой, расплавленным чугуном
заливал  Керикиренскую  падь, что напротив кривой тунели двадцать
третьего   километра,   царапал  луну  столбом,  составленным  из
деревьев,  заготовленных  для  народного  строительства сибирским
лесоповалом.
  Лекция,   рассчитанная   на   час,   затянулась   на  два,  к
неудовольствию  только  одного человека -- киномеханика, который,
сидя  в  своей  будке, старшину не слышал, но устал заглядывать в
квадратную  дырку, ожидая команды запустить аппарат с фильмом про
Максима  с  любимой  народом  песенкой  "Крутится,  вертится  шар
голубой...".

  С  полной  ответственностью  берусь  утверждать,  что в нашем
поселке-станции  жили  честные,  работящие и просто очень хорошие
люди.  По  крайней  мере,  лично  я  не  помню ни одного не очень
хорошего.  Любой  мне  скажет, что так не бывает и потому быть не
могло.  Но этот самый любой -- он только скажет. А доказать? Да и
вообще,  устному  слову  против моего письменного не устоять. Как
сказал  один  одесский хохмач, писатель, пользуясь тем, что умеет
писать,  может  такую  нарисовать  картинку,  против  которой  не
попрешь.  Вот я и рисую социальный апокриф на радость собственной
душе,  безнадежно  пораженной  возрастной  ностальгией,  а прочим
душам   --   на   сомнение.  Сомнение,  как  известно,  двигатель
прогресса, я же вовсе не против прогресса, совсем нет...
  Как  это  у Гумилева: "Упаду, смертельно затоскую..." Так вот
--  упал  и смертельно тоскую по детству и по всему, что было при
нем,  и  никто  не  смеет  упрекнуть меня в эгоцентризме и уж тем
более в необъективности, потому что кого ни вспомню -- взрослого,
одногодку  или кого постарше, каждый мил, с каждым бы встретился,
как с родным... Но взрослых и многих, кто был постарше, -- их уже
нет  в  жизни.  А  одногодки... Господи, как же широка страна моя
родная!..  Кто-то пожелал: хорошо бы сузить, дескать. Сузили. Все
равно  широка.  Ни  на  устное,  ни  на письменное "ау!" никто не
откликается.  То  есть получается, что свидетелей нет. А на нет и
суда нет.
  И  вообще,  прежде  чем  перейти к дальнейшему повествованию,
обязан заметить, что поселок наш был не совсем обычен -- тем, что
в  нем  было  очень  мало  старожилов.  Обслуга  особого  участка
транссибирской  железной дороги в течение предшествующих тридцати
лет  несколько раз сменялась чуть ли не полностью -- таился в том
какой-то  для  простых  смертных  непостижимый  стратегический (а
может,  наоборот -- тактический) смысл. И по более позднему моему
впечатлению  те  немногие  старожилы,  каковые  все же умудрились
зацепиться   и   прижиться   вопреки  установочной  тенденции  на
постоянное   обновление   рабочего  контингента,  они,  немногие,
практически  единицы,  --  они  свою  старожилость  не  только не
выпячивали,  но от разговоров на эту тему уклонялись и при случае
делали  вид,  будто  друг  друга знают не больше и не дольше, чем
всех остальных привезенных и переселенных.
  Много-много   позже   узнал   я,  к  примеру,  что  путейская
бригадирша  Марья  Косанова  была  когда-то в наших местах первой
комсомолкой  и активисткой, -- ни за что б не поверил, потому что
ну   ничего  похожего...  Она  даже  на  лекции  о  международном
положении  не  всегда  приходила...  Или  рабочий  бригады срезки
откосов  Михал  Михалыч  Догузин,  молчаливейший  и незаметнейший
мужик, -- он, оказывается, когда-то был главным раскулачивателем,
то есть шастал по тайге и отыскивал попрятанных коров с телятами,
тех,  что  сверх положенной нормы иные, нарушая советскую власть,
пытались  откармливать  в  таежных  загонах-схронах.  И  наконец,
постоянный сторож нашего магазина, который никогда ни разу не был
обворован,  так  вот,  этот  сторож,  Яков  Ситиков, оказывается,
последний  раз  раскулачивался  всего лишь за два года до приезда
нашей  семьи, то есть уже после войны! Было! Но я, прожив там все
детство,  с  яковскими  внуками  за  одними  партами сидевший, --
слыхом  не слыхивал... Так, будто с моим появлением (именно моим,
родители-то,  может,  что  и  знали)  весь поселок зажил какой-то
другой жизнью... Как раз такой, чтобы мне ничего дурного не знать
и потом не вспомнить.
  Это  всеобщее  притворство странным образом совпадало с одним
необычным  подозрением, каковое хранилось в моей душе этак лет до
десяти:  что  весь  мир, которого я не вижу собственными глазами,
что  он  придуман  взрослыми  в  каких-то  нужных для меня целях.
Москва,  Америка  или  медведь  в  тайге  (пока своими глазами не
увидел)   --  это  все  придумано,  и  притом  придуманное  может
появляться  и исчезать, как, например, Иркутск. Приехали -- и вот
он!  Дома, машины, люди... Сели на поезд, поезд развернулся вдоль
Ангары   глянул  в  окошко  --  одни  берега,  которые меняются и
исчезают,  а Иркутска будто и не было вместе с домами, машинами и
незапоминающимися людьми.
  Более того, чем ближе подъезжали к нашей станции, тем шибче я
волновался:  ведь  поселок-станция наш, он тоже исчезал, пока я в
Иркутск  ездил. Восстановится ли он в точности таким, каким я его
оставлял?  А  для  того,  когда уезжал, одним глазком этак искоса
цеплялся   за   что-нибудь  такое  второстепенное,  что  замыслом
восстановления  могло  быть  и  не учтено. Например, пересчитывал
количество  просмоленных шпал напротив шлакосброса. Они там еще с
зимы  лежат.  И  вот, сойдя с поезда, так же одним глазком считал
заново  --  точно!  одиннадцать.  "Ну здорово!" -- говорил себе и
обещал  в следующий раз приметить что-нибудь такое, на чем он, ну
тот, кто все это проделывает, обязательно попадется...
  Игры  эти детские, конечно же, не были моментом убеждения, но
исключительно  моментом  фантазии,  которой наделен был без меры.
Возможно,  потому,  что  книжки  читать начал намного раньше, чем
понимать  их,  то  есть  прочитанная  книжка давала не знания, но
повод,  импульс к фантазии, а проще -- к вранью. Истории, которые
я  рассказывал  сверстникам,  а  то  и  кое-кому постарше, как ни
странно,  дурной  славы  мне  не  приносили. Помню, например, как
завхозу школы, охотнику-профессионалу, пока он ремонтировал ружье
на  крыльце, не менее часа рассказывал, какую пещеру обнаружил на
Голой  скале,  что над поселком, и каких чудес насмотрелся в этой
пещере,  и  ни  разу  не  был  им  остановлен:  дескать, не устал
врать-то еще?.. Слушал, головой мотал и советовал мне туда больше
одному  не  ходить,  а позвать кого-нибудь, его хотя бы, человека
бывалого,  что ему тоже интересно бы посмотреть на все эти штуки,
что  в  пещере...  А  дети,  те  вообще  иногда  слушали меня рот
раскрыв...
  С годами страсть к беспардонному вранью незаметно подменилась
страстью  к пардонному, то есть простительному, сочинительству...
И  насочинял  ведь  изрядно. Но только вот нынешняя моя повесть к
фантазии  никаким  боком,  потому  что,  как ни порастерялись мои
земляки  по просторам Родины чудесной, запросто кто-то отыскаться
может  и уличить меня в сочинительстве. Правда и только правда. С
одной  оговоркой:  как  я ее помню. А если еще точнее -- как я ее
захотел запомнить.

  Когда  перечислялись  начальники нашего поселка, неупомянутой
оказалась  еще  одна  должность -- председателя сельсовета. Не по
забывчивости  так  произошло,  а по той причине, что до некоторых
времен,  а  именно  --  до  того  времени,  о  котором рассказ, и
должность  вроде  была,  и  человек на должности, да только вот в
памяти  о  том  ничего...  Единственное,  о  чем помнится, это те
редкие  случаи, когда кого-нибудь из рабочих переводили на другое
место  работы, на какую-нибудь другую станцию. Тогда освобождался
огород  и  участок  для  покоса  в  тайге.  И  тогда в сельсовете
скандалили...  Так  говорилось  и так запомнилось. Надо понимать,
приходили  в  сельсовет люди и спорили, кому передать участки, но
какую  при  том  роль  выполнял председатель сельсовета, про то в
памяти ничего, будто его и не было вообще, председателя.
  С  появления  нового  председателя  сельсовета  и  начинается
собственно  история  о  любви,  подвигах и преступлениях старшины
Нефедова.  Но  прежде чем перейти к рассказу о том, еще несколько
общих слов о времени и месте...
  Время,  как  уже  должно  было  почувствоваться по предыдущим
интонациям,  время  было  прекрасное,  как прекрасно время любого
детства,  если  нет  войны,  если  есть семья, если не умираешь с
голоду.  О  прекрасности места действия уже говорилось: скалистое
байкальское   побережье   с  ниткой  железной  дороги  по  самому
"краюшку",  ущелье-падь, где станция и поселок, а за поселком или
над  ним -- горы, скалы, кедрачи (правильно -- кедровники), тайга
с  кабаргой,  изюбрем, медведем, рысью, белкой, колонком и прочей
живностью.  Под  горами до горизонта Байкал -- славное море. Ни о
каком  другом  море  в  мире не говорят, что оно славное. И слава
здесь  ни  при  чем,  слава  само  собой.  У  слова "славное" нет
синонима  ни  в  нашем  языке,  ни  в  каких  других.  Ласковое и
торжественное  оно  одновременно,  и, знать, очень правильный был
тот  человек,  кто  первый  назвал Байкал славным. Ну и, наконец,
люди,   живущие  на  берегах  славного  моря,  сплошь  хорошие  и
работящие   --   других   не   помню.   Еще  солдаты,  охраняющие
чудо-дорогу,  охраняющие  как  положено.  За  всю  войну ни одной
диверсии,  ни  один  шпион  так и не пробрался в наши места, а уж
старались, поди...
  Единственное  ЧП  за  все  годы,  кажется,  в сорок пятом: на
двадцать   втором  километре  сошли  с  рельс  несколько  вагонов
товарного поезда. Пока машинист тормозил, вагоны, напрыгавшись по
шпалам,  развалились. А в вагонах были какие-то особые породистые
быки.  Повыскакивали  они из вагонов и распадком убрели в горы, в
тайгу.  Солдаты  трех  ближайших  гарнизонов  были  отправлены на
поиски,  но  где  солдатам  против  местных  охотников! Несколько
ненайденных  быков  списали  на  медведей,  зато  холодную и, как
говорили,  по  всей стране голодную зиму сорок седьмого некоторые
особо  многодетные  семьи пережили легче, чем прошлую, тоже очень
холодную  и  голодную.  Порубленные  вагонными колесами шпалы еще
долго  штабелями горбились по обочинам аварийного участка, мне их
показывали  мальчишки,  рассказывая про всю эту историю. Потом их
порубал  на  дрова  путевой  обходчик Шагурин, что жил с семьей в
отдельном домике на прогоне двадцать первого километра. После ему
за это так попало -- чуть не спился...
  А  вообще-то  пьяниц  у нас в поселке не было, потому что все
работали на железной дороге, и если б кто по пьянке прогулял или,
хуже того, с балдежом в башке на работу явился -- хана тому!..
  И  наконец,  еще  несколько  слов о поселке. Наша падь хотя и
была  самой  большой  на  всем  тунельном  участке, все равно это
только  падь,  то  есть не более ста метров по ширине, а тут же и
речка,  и  дорога,  что вдоль всей пади, а для домов места совсем
мало.  Потому  половину  домов  понавтыкали  на  склоне солнечной
стороны  пади  на  специально  вырубленных  площадках. Так что не
только  гарнизон  старшины Нефедова был на горе, но и одно, самое
красивое,  здание  школы, еще до революции построенное, и детский
сад,  и  много жилых домов громоздились друг над дружкой. Чуть ли
не  на  километр  поселок растянулся в глубину пади. Но все равно
места не хватало. Потому за полотном железной дороги у Байкала на
каменных дамбах тоже отстроили дома -- опять же еще до революции.
В  них  расположены  были  всякие  службы,  поликлиника, квартиры
железнодорожного  начальства  и  сельсовет.  Все эти дома и дамбы
строились  на совесть, потому и сейчас стоят, и, наверное, всегда
будут, пока там будут жить люди.
2
  Ранним утром поздней байкальской весны (то есть конец апреля,
Байкал  еще  подо  льдом,  и в тайге в каждой затененной ложбинке
снег  пластами, но желтые ручьи по всем распадкам уже скатываются
в падь, превращая нашу речушку в реку, которую по камешкам теперь
не  перебежать),  так  вот,  когда,  как обычно, старшина Нефедов
стоял  на  краю  площадки лицом к восходящему из Бурятии солнцу и
спиной  к  гарнизону и к солдатам, делавшим под командой сержанта
Коклова  зарядку,  когда  он  вот так стоял -- нешироко расставив
ноги  в  блестящих сапогах, без шинели, на гимнастерке под ремнем
ни  единой  складочки, а фуражка лишь чуть-чуть надвинута на лоб,
-- когда стоял и смотрел на поселок, а поселок смотрел на него, а
мимо  старшины  и  поселка  проносились с обязательным просвистом
поезда,  товарные, почтовые и пассажирские, по четной к Иркутску,
по  нечетной  к  Слюдянке,  иногда встречаясь прямо на мосту, что
аркой  завис  над  падинской  речушкой,  и тогда двойной просвист
оглушительный,  хоть  уши  затыкай  (время  было,  значит, начало
седьмого), -- в этот момент, минуя подъездную к гарнизону дорогу,
вскарабкалась к старшине на площадку почтальонша Феня, так ее все
звали  --  и  мал  и велик, хотя было ей за сорок, вскарабкалась,
предстала  пред  старшиной,  поправляя  сбившуюся  на  живот свою
почтовую  сумку,  и не из сумки, но из кармана телогрейки достала
бумажку  и  протянула  старшине,  задрав голову, заглядывая ему в
лицо, чтоб впечатление просечь...
  То  была  повестка, по которой старшина Нефедов приглашался в
сельсовет  на  десять  ноль-ноль для беседы с новым председателем
сельсовета,   подпись   неразборчива.  Почтальонша  Феня  не  зря
интересовалась  впечатлением. Старшину Нефедова еще никто никогда
никуда   не   вызывал,  если  не  считать  его  прямого  военного
начальства,  что  тоже  было  крайне  редко. Всяк -- работяга ли,
начальник  ли  какой  -- сам приходил к старшине или перехватывал
его  будто бы случайно где-нибудь на пути и решал с ним вопросы и
проблемы.  А  тут  --  на  тебе,  бумажка,  да еще ровно в десять
ноль-ноль, да еще подпись неразборчива.
  Но   напрасно   Феня   задирала   свое   морщинистое  личико,
придерживая  платок, чтоб на глаза не сполз. Никакого впечатления
от старшины она не получила. Нефедов глянул на бумажку и вместе с
ней  снова руку за спину, а Фене только улыбнулся по-доброму, как
всем  улыбался, зная цену своей улыбки и будучи при том человеком
щедрым по натуре. От его улыбки почтальонша Феня, как и положено,
помолодела  слегка  и,  козырнув  старшине  игриво, обратно не по
крутизне пошла, а по дороге, сохраняя стать и хорошее настроение.
  С  настроением  старшины было куда сложнее. Бумажка в руке за
спиной  не  то  чтобы руку жгла, нет, конечно, но каждая клеточка
мозолистой  ладони  ощущала  ее  присутствие,  словно  то была не
бумажка,  а  пучок  нераспрямившихся  колючек.  На прошлой неделе
проходили  в  поселке  срочные "довыборы" в сельсовет, и старшина
тоже   "листок   кидал",   как   положен