чтоб на одной из сторон слегка
запас имелся. И тогда, если диспетчер на станции получал сводку о
прохождении  негабаритного  состава,  он обязан был заблокировать
прогон  и  пустить  негабарит  по  нужной  ветке,  даже  если она
встречная.  Все  встречные  поезда  в  таком случае загонялись на
ближних станциях в тупики и ждали прохождения негабарита и только
потом двигались дальше.
  Так  вот,  однажды утречком, когда вся бригада срезки откосов
собралась  у  путей напротив магазина, продудев, как положено, со
станции  двинулся  и скоро подкатился к тому месту, где собрались
"откосники",  товарняк,  на  платформах  которого перевозили, как
потом выяснилось, катера для амурской рыболовной речной флотилии.
Пузатые  катера  на  сто  ладов  были закреплены тросами, чтоб не
елозили  по платформам  как положено, всякие перегородки позабиты
по  пустотам...  Свежевыкрашенные -- красотища. Кто-то, как потом
припоминали,  еще  сказал  завистливо:  дескать,  нам  бы сюда на
Байкал  парочку таких, мы бы уж о рыбке позаботились... Но кто-то
помозговитей  глянул  на  состав  -- а он уже километров тридцать
скорости  набрал, -- глянул да ахнул: "Мужики, это ж негабарит, а
шпарит-то по габаритной пути, а?!" Тут, говорят, все и обмерли, и
даже бригадир, путеец из путейцев, -- все растерялись. Но один не
растерялся, и догадайтесь с трех раз -- кто!
  Скидывая  на  ходу  телогрейку,  старшина  Нефедов  кинулся к
поезду,  подловил пролетающую мимо тормозную площадку, хватанулся
за  подножку,  нешибко,  умеючи  вскарабкался -- любой путеец это
проделал  бы  ловчее,  даже  мы,  мальчишки,  на  такой  скорости
запросто  подкатывались  на товарняках, но старшина-то не путеец,
да,  знать, не в одном уменье дело, а в том, что душа завсегда на
подвиг  настроена   короче, влез старшина на тормозную площадку и
давай крутить тормозное колесо...
  Опять  же  пояснить  надо: товарняки составлялись так, что на
каждые  три-четыре вагона один вагон с тормозной площадкой. Любой
состав  сопровождали  два,  а  то  и три кондуктора. Один или два
посередине  и  один  на  хвостовом вагоне, где тормозная площадка
обязательна. Однако торможения одним вагоном для большого состава
недостаточно,  вагон  просто  может  идти  юзом,  сыпать искрами,
разбивая  на  стыках  рельсы,  потому, закрутив тормозное колесо,
старшина   забрался  на  крышу  вагона,  по  крышам  пробежал  до
следующей тормозной площадки и давай там крутить... Тут уже и все
остальные   работяги  замахали  руками  поездным  кондукторам  --
круговое  движение рукой по часовой стрелке означало "стоп!" -- и
хвостовой  кондуктор,  сообразив, тоже уже крутил свою баранку, и
машинист,   почуяв   неладное,  дал  три  свистка,  что  означает
остановку,  и,  прошипев всей тормозной воздушной системой, поезд
наконец остановился.
  Это   было   ЧП   на   всю  нашу  дорогу.  Военных  понаехало
видимо-невидимо.  Как  я  теперь  понимаю,  дежурный диспетчер --
может,  не  выспалась  (фамилию ее помню -- Дорофеева и, кажется,
Анна  по имени), может, с мужем, путевым бригадиром, поссорилась,
да  мало  ли  что  могло быть, -- только ошиблась она и отправила
состав  не по той пути. Но это я сейчас так понимаю. А тогда, как
лишь  стало  известно,  что  не  только  ее  дом  заколочен, но и
начальника  станции, фамилия которого была Панасюк, -- всех ночью
куда-то увезли, тут каких только слухов и толковищ не было. Этот,
который  Панасюк, будто бы бандеровский агент оказался и будто бы
получили  они  с  Дорофеевой  задание "заварить" наглухо двадцать
первую  тунель, чтоб всю нашу дорогу из строя вывести, на радость
американскому  империализму,  кому  уже  вся  рожа наперекосяк от
наших  трудовых  успехов и достижений. Исчезли вредители из нашей
жизни, и никто не вспоминал ни о них, ни о детях ихних...
  Между прочим, у негабарита было несколько степеней -- первая,
вторая,   третья.   Тот   состав,  что  старшина  остановил,  как
выяснилось,  был  не  самой  опасной  степени,  так что, может, и
проскочил бы сквозь тунель. А может, и не проскочил бы...
  О  старшине  нашем  не  только  в "Восточно-Сибирской правде"
статья  и  портрет,  но  и  в  "Гудке",  который  в  самой Москве
печатается,  --  тоже  заметка  на  второй  полосе,  правда,  без
фотографии.
  Старшину  и туда приглашают, чтоб о подвиге рассказал, и сюда
--  нарасхват,  а он ноль внимания на всех. С работы придет, свою
председательшу в обнимку и по путям прочь от поселка -- самая что
ни  на есть любовь у них наступила по этой первой его гражданской
осени.  Весь  поселок  ждал, когда свадьба -- гульбища была бы на
славу.  Но  чего-то  тянули  да  тянули.  Облюбовали они скалу на
двадцать  первом  километре  --  небольшая  такая скалка в метрах
полста  над  путями,  подъем  до нее не крутой, а на самой скалке
площадочка,  будто  специально врубленная. Сидят там "обнимшись",
путевым  обходчикам на любование, и знай воркуют себе о чем-то до
сумерек.  Эту скалу так Лизаветиной и прозвали. Но людям головная
боль  --  что  же  это  за любовь такая: живут, не поймешь, то ли
врозь,  то ли вместе  на собрании или где в обществе каждый будто
сам  по себе и друг к дружке по имени-отчеству, а как от общества
отвалили,  так  тут  же  и  опять в обнимку  пацан председательши
вечно на шее старшины висит, а зовет его дядей.
  Кое-кто  пытался  к  Кольке  подъезжать  сподтишком: дескать,
мамка  твоя  со  старшиной  докель  по путям гулять будет? Колька
распахивался  кареглазием  и отвечал честно, как понимал: "Дружат
они, вот, и всю жись дружить будут. завидно, да?"
  Многим,  наверное, еще как завидно было. Сколько девок своего
не  отгуляли,  сколько выскочили, абы выскочить, а которые вдовые
да  молодые  еще,  им  каково  на чужое счастье смотреть! Только,
видно,  были  наши  девки  и вдовы особой породы, умели недоброту
подколодную узелком перетягивать на отсых...

  Тот,  кто загодя человеческую жизнь по табелям расписывает, у
него,  знать,  на каждого такие примочки приготовлены, что только
ахать  успевай.  Негаданно  у  старшины  с председательшей дружок
объявился.  И  кто  бы  вы  думали? Да японский шпион, тот самый,
который воды байкальской боялся, веником не парился, а терся, как
малышня    да    девки,    вехотками.    Оказывается,   он   тоже
демобилизовался,  остался  в  Слюдянке,  а к нам сперва за орехом
прикатил,  хотя  сезон уже заканчивался. Наколотил не больше пяти
котелков  --  остатки  подбирал, -- заночевал у старшины. Ему как
раз   отдали   дом  той  самой  "бандеровки"  Дорофеевой,  что  с
негабаритом облажалась. Видно, гульнули они там вдвоем по полной,
потому что соседи еще средь ночи слышали матюги бывшего капитана.
Не в пример нашим мужикам, которые, по крайней мере, при детях не
ругались,  был  шпион Свирский страшным матерщинником. При народе
иногда  начнет что-нибудь говорить и вдруг замрет с открытым ртом
--  это  потому,  что  не  может  скоро матерное слово нормальным
заменить,  пока  кумекает,  его  уже  и  обговорят,  и он с носом
остается. Но вообще, когда форму скинул, неплохим и даже забавным
мужиком обернулся: низенький, толстенький, голова круглая, о трех
волосиночках, уши врастопырь -- рядом со старшиной совсем чудилой
смотрелся. А к старшине зачастил по субботам, говорил, что дома у
него  лахудра,  которая  его  поедом  ест  за то, что в майоры не
выбился.  Однажды,  когда в воскресенье на "мотаню" провожали его
старшина  с  председательшей, с подножки вагона крикнул и кулаком
старшине   пригрозил:  "Если  после  октябрьских  не  поженитесь,
разведусь  со  своей  лахудрой  и  заберу  Лизавету! Так и знай!"
Смехота!  Японский  шпион  -- и Лизавета. На остановке весь народ
гоготал.  Но народ тоже не понимал, почему они не женятся, и была
в том для всех большая загадка.
8
  Зима  в  этом  году  выпала  не  вприпомин морозная. Байкал в
ноябре  отштормил  и  уже десятого декабря встал. То есть замерз.
Говорили -- к войне. Говорили, конечно, так, на всякий случай, по
принципу: плохое всегда надо иметь в виду, а как оно не случится,
тут тебе и радость, если никаких других не предвидится. Или опять
же  Байкал  рано  встал -- картошка не уродится. И никакая это не
примета.  Так,  на  всякий случай. Уродилась картошка -- чудо. Не
уродилась  --  чудо  в том, что предсказывали, тоже какая-никакая
радость.  Вот  и  получалось, что человек как бы сам творец своих
радостей. Чего проще!
  Как-то  уже  перед  самым  Новым  годом,  рано, еще совсем по
темноте,  Нефедов  обстучался  в  полуразбитую ставню к Лизавете.
Пред  тем  случилась  меж  ними  размолвка,  и  почти  неделю  не
встречались.  А  тут  вдруг стучал и тарабанил, словно только что
вышел и забыл что-то.
  -- Лиза! -- кричал. -- Подъем! Буди Кольку!
  Сквозь  разрисованное  морозом  окно Лизавета ничего не могла
рассмотреть  и,  кроме стука, ничего услышать, потому, накинув на
рубашку  тулуп,  а на ноги катанки, выскочила в сени, но наружную
дверь открывать не стала.
  -- Кто там? Чего надо?
  --  Лизавета!  --  кричал  теперь  уже  у  двери  Нефедов. --
Собирайтесь с Колькой, пойдем высокий "пилот" смотреть. Я же тебе
обещал!  Помнишь?  Сегодня "пилот" на двухсотой отметке. Сплошное
кино  будет!  Через  час  подходите  к шагуриной будке, я там вас
встречу!
  И   не  переспросил,  поняла  ли,  согласна  ли.  "Подходите,
встречу" -- и все тут. Вот такой он, милый Александр Демьяныч. За
неделю,  что не встречались, истосковалась Лизавета, исплакалась,
втайне  от Кольки, конечно. Колька тоже всю неделю бука букой. На
мать  дулся,  потому  что  всегда  она  виновата,  вечно  чего-то
придумывает, а потом хнычет и думает, что никто не видит, как она
хнычет...
  Старшина  Нефедов,  меж  тем,  враз упав с высоты гарнизонной
площадки  и  превратившись  в  один  миг  в  обычного человека, в
обычности  прозябал  не  долго.  Свершив  свой  великий  подвиг с
негабаритным  поездом, прославившись на всю страну, духом воспрял
и   потребовал   от   своего   нового,  теперь  железнодорожного,
начальства,  чтоб его немедленно обучили на взрывника, потому как
махать  кайлой,  лопатой  да катать тачку -- это всякий может. Но
начальство  имело  свои  виды на Александра Демьяныча, подрывному
делу  его  вроде  бы  и начали обучать, и на скалы пустили раньше
положенного, и оклад положили взрывниковый, только однажды, когда
надо  было уже ехать в Слюдянку и техминимум сдавать по обращению
со  взрывчатыми  веществами,  вызвали в контору и сказали: а не в
самый  ли  раз  будет  товарищу Нефедову бригадирство, поскольку,
во-первых,  прежний  бригадир  по  причине  страдания  ногами  --
болезнь  на ходьбу -- уже не поспевает за делами, а во-вторых, не
видит  начальство  другого  человека,  кроме товарища Нефедова, в
роли  начальника над бригадой срезки откосов, главнейшей бригадой
во  всей  путейской  службе. Для порядку покуражившись, Александр
Демьяныч  дал  согласие  на  должность, потому что правильно знал
неограниченность своих способностей к руководству над людьми.
  И  рабочие  бригады  --  опытные  путейцы, -- и прочие жители
станции  и  поселка  ничуть  не  удивились  старшинскому  галопу:
достаточно  видеть, как человек ходит по земле, и, когда шаги его
крупны и уверенны, как у Александра Демьяныча, идет как печатает,
сразу  видно,  что  такой человек в пешках не засидится. Да и сам
Нефедов,  как человек строго положительный, ошибок в поведении не
допускал.  Став  бригадиром,  не  стеснялся  обучаться  путейским
тонкостям  у  опытных  работяг, панибратства разлагающего, однако
же,  не  заводя,  талантом  понимая,  когда  надо  сказать, когда
приказать,  а  когда и прикрикнуть что на мужиков, что на баб, но
без   мату,   как   прежний   бригадир,   которого  проводили  на
инвалидность сердечно и по-хорошему.
  Лизавета  по  началу всех этих событий страсть как переживала
за старшину: ведь он был не просто, как говорят, первый парень на
деревне,  но  такую  он придумал себе жизнь за эти годы, что, как
орел,  парил сам по себе, а с птичьего полету вид на землю хоть и
красив,  должно  быть,  да  только масштабы-то все в искажении --
как-то  впишется  в  земную  жизнь  кому крылышки подпалили?.. Но
старшина  ответил  на  ее  нечаянно  высказанную  тревогу,  как и
положено  крепкому  мужику:  "Да ты че, Лизавета? Какие мои годы!
Это   когда   война   была,   тогда  понятно,  человек  сплошь  в
обстоятельствах.  А  когда  войны  нет,  кто  мне  помешает жизнь
построить,  как  хочу  да как можется!" А потом, будто по заказу,
эта история с негабаритом приключилась...
  Еще  в  сентябре  могли пожениться, Лизавета уже было, как на
дрезине,  разогналась в новую семейную жизнь, но вдруг что лопата
под  колесо  --  аж  искры  от торможения... Прислали из Иркутска
бригаду  связистов  на  внедрение  каких-то  там  новых  штучек в
селекторную  связь.  А в бригаде две девахи по двадцать лет, одна
другой выпендроннее. Обе, бесстыжие, кинулись наперехват старшины
--  и  чхать  они  хотели  на народное к ним отношение. А дорогой
Александр  Демьяныч,  вместо  того  чтобы  им, перманентным, ноль
внимания,  потому  что  одной  ногой  в  загсе,  он, разлюбезный,
глазищами  своими  небесными зырк да зырк! И сапожками блестящими
щелк   да  щелк!  И  по  ремню  гимнастерочки,  уже  беспогонной,
складочки  за  спину  раз да раз! И тут вдруг вспомнила Лизавета,
что ей-то уже совсем не двадцать, а кругом, куда ни глянь, хоть и
в  поселке  ихнем,  подрастают  невесты  при критической нехватке
мужиков.  Да  еще  какие  подрастают-то! Уже не на одной картошке
взращенные,  с  ножками  и  фигурками.  Иная  вроде бы еще полный
несмышленыш, а в глазах уже тревога: не засидеться бы!
  Лизаветины годы катятся, а старшина только матереет да по уши
мужским  соком  наливается,  ему  и  через десять лет подоспевшие
двадцатилетние в самую пору будут. Страх напал за муку возможную,
и давай всякие оговорки придумывать, вводя старшину в недоумение.
  Октябрьские  праздники прошли, уже и Никола зимний на носу --
люди  поселковые  ихней  свадьбы ждать притомились, и пошли слухи
дурные,  что  будто  лизаветин  мужик вовсе не сгинул на войне, а
живет   с   полковой   в   Иркутске,   а  Лизавета,  стало  быть,
неразведенка,  да  скрывает  и  признаться  боится,  потому что к
старшине приросла, как шерсть к козе.
  Лизавете  же  в толк не взять, чего это поселковые бабы к ней
чувствами   прониклись:   одна  котелок  брусники  сунет,  другая
огурчиков  или  рыжиков соленых баночку прямо в руки впихнет -- а
глаза-то  прячут  при  этом,  словно  у  Лизаветы в доме на столе
покойник...
  На  прошлой  неделе  из-за  чего разбежались по разным концам
деревни? Приходит старшина и с порога:
  -- Лиза, мне тут натолковали, будто ты брыкаешься, потому что
я чего-то про тебя не знаю. Тогда это самое... Хошь -- говори, не
хошь -- не говори, мне все одно, я хоть прямо щас в загс...
  -- Это чего же такого ты не знаешь?! -- вскинулась Лизавета.
  И пошло, и пошло, а под конец дверь -- бряц! -- по переплету,
с-над  двери  кусок  штукатурки Лизавете под ноги, и целую неделю
друг перед другом норов выдерживали. А теперь вот постучал как ни
в чем не бывало: айда "пилот" смотреть!
  "Пилотом"  взрывные  работы  назывались,  может,  потому, что
гнилую скалу как бы с горы спускают, а как старшина сказал, что с
двухсотой отметки, это значит, что скала на высоте двухсот метров
от  уровня  Байкала,  и  это очень высоко. И хотя снегу на крутых
склонах  гор  над  Байкалом немного -- ветер выдувает, но с такой
высоты  осыпь  будет  мощная,  а  чтоб  камни,  чуть ли не с неба
летящие,  пути  не  покурочили,  скалу  надо  разорвать как можно
мельче,  и  это непросто, тут и инженеру-геологу боль головная --
как   взрывчатку   раскидать,   и  взрывникам-скалолазам  --  как
докарабкаться до какой-нибудь неподступной расщелины, и, главное,
бригадиру  --  ведь  на все про все отпущено от двадцати минут до
получасу.  За это время по обе стороны "пилота" поезда выстроятся
хвост в хвост, так что умри, но через полчаса открой движение!
  Такое  ответственное  дело у старшины Нефедова, самоделошного
бригадира,  впервые. Как любил говаривать про что-нибудь подобное
японский  шпион  Свирский  --  фронтальная  проверка  личности на
вшивость!
  Лизавете "пилот" не диво -- росла "со шпалами под скалами", с
детства  отахалась  на  всякие "пилоты". Ради Кольки тоже едва ли
потащилась  бы  по  утреннему  морозу  --  шибко уж он, утренний,
щипучий...   Колька   еще   насмотрится...  Но  только  отскрипел
подшитыми   катанками   на   крыльце  милый  Александр  Демьяныч,
засуетилась,  и  Кольку  под  бок, и решила вдруг так вот сразу и
напрочь: все, хватит выдрючиваться, после Нового года распишемся,
и  будь  что будет! Пусть хоть несколько годков счастья отвалится
ей  за  долгое  вдовство,  ну  а если ее семейный составчик после
залетит в тупичок, переживем...
  Собирались  вроде  бы и быстро, но больше было гоношения, чем
торопления.  Колька -- ему что, он от радости, что увидит наконец
настоящий  "пилот",  готов  был  бежать  на "взрывной километр" в
лаптях,   специально  по  размеру  сплетенных  и  подаренных  еще
солдатами  старого гарнизона. А на шапке его оказалась оторванной
одна  вязка,  пришлось  срочно пришивать. Да и самой Лизавете что
теплого под юбку надеть тоже не сразу нашлось.
  Когда  все  же  вытолкались  из  избы  в  морозные сумерки --
хорошо, не было ветра, -- то выглядели оба как два черных колобка
на  бело-сером снегу: маленький колобок и большой колобок -- все,
что  теплого  было, напялили на себя. Справа на станции резервные
пути  уже  были  забиты  составами,  это  которые  несрочные,  им
отстаиваться  теперь  до окончания "пилота", а пропускались, пока
"пилот" не начался, всякие скорые пассажирские, литерные и прочие
спецпоезда,   которым  хоть  все  сцепки  порви,  но  прибыть  по
назначению  надо  по  графику, минута в минуту. Еще через полчаса
подходящие поезда уже не будут помещаться на станционных путях, и
тогда   их  начнут  выталкивать  по  нечетной  вперед  до  самого
предпилотного оцепления.
  Спешили,  но  к  назначенному старшиной времени все равно уже
опаздывали.  Темно,  а  топать по бровочке, от проходящих поездов
сторонясь,  откос  к Байкалу ногой выщупывая. А встречный ослепит
--  стой на месте, пока глаза к темноте привыкнут. Когда дотопали
по путям до Шагуриной будки, старшины там уже не было, но бабы из
бригады,  стоявшие  в  оцеплении,  передали,  чтобы ждали, что он
подойдет,  когда  будут  закончены  все приготовления к "пилоту".
Лизавета  знала:  сейчас  двадцать  или  тридцать  человек -- вся
бригада,   в   том   числе   и   сам   бригадир,  за  исключением
взрывников-скалолазов,  которые еще на скалах, вручную стаскивают
со  штабелей,  вчера  заготовленных,  огромные  сосновые  бревна,
подкатывают их к рельсам, чтобы перекрыть их со скальной стороны,
а по рельсам хоть и тихо, но все время идут те самые пассажирские
и  литерные,  и надо глядеть в оба, чтоб, не дай Бог, кого-нибудь
не  зацепило,  чтобы  бревна  не  подкатились  к  рельсам  раньше
положенного,  чтоб  кто-нибудь  в  спешке-торопе лом или слегу на
рельсу не бросил...

  Тут  из  шагуриной  будки  --  так  прозывался  дом  путевого
обходчика Василия Шагурина -- высыпали шагуринята -- трое мальцов
от одиннадцати до семи, все в соплях, одетые кто в чем, но все не
по   размеру   --  от  катанок  до  шитых-перешитых  телогреек  и
шапок-ушанок.  Загомонив,  они  обступили Кольку, оттеснили его к
откосу  и  там  делились  с  ним  своими знаниями про предстоящий
"пилот":  сколько  взрывчатки  напихано  в  скале, сколько бревен
привезли для накату, ну и вообще как все это будет...
  На  скамеечку,  что  с  шестью  ножками  у  завалинки дома, к
Лизавете  подсела  Груня  Андрюхина,  женщина всего лишь тридцати
двух  лет  --  Лизавета  уже  все  знала  обо  всех в нефедовской
бригаде,  --