отимое  желание  выскочить из
укрытия,  кричать  во  всю глотку, прыгать и руками махать, и кто
прятался  подальше  от  места стрельб и кого поймать было трудно,
так  и  делали:  выскакивали,  прыгали  и кричали "ура!". А когда
начинал  стрелять  пулемет,  тут уж вообще! Мы становились совсем
ненормальными   если у кого в руках палки были, изображали, будто
это   пулемет,   строчили   друг  в  друга  --  та-та-та,  кто-то
опрокидывался  на спину, притворяясь убитым, но не надолго, скоро
снова оживал и строчил, и гранаты -- камни -- кидал...
  Война  была  для  нас,  ее  не знавших, величайшим праздником
души.  Очередной  раз  отыграв  в войну, мы, ей-богу, становились
чуть лучше... На какое-то время, конечно. После дня стрельбищ мы,
например,  несколько  дней не дрались и не ссорились, не воровали
петарды  у  путевых обходчиков и не дергали тормозные цепочки под
вагонами, не стравливали собак и петухов. Но зато потом...
  Этот  же  день  стрельбищ  --  не  зря  я  число  запомнил --
закончился  совсем необычно. По правилам отстреляться должны были
все  солдаты,  в  том числе и те, что еще с ночи были на постах у
тунелей. И вот в группе подходивших на стрельбы солдат мы с наших
скальных  "верхотур"  увидели  и,  конечно,  сразу  узнали  новую
председательшу  сельсовета,  ведущую  за  руку  своего пацаненка,
который  еще и в школу не ходил. Мы такого не помнили -- чтобы на
стрельбах присутствовал кто-нибудь из гражданских, и уж тем более
женского  пола.  Но  знали,  что  то  ли  старшина  "сдыхает"  по
председательше,  то  ли она по нему -- в общем, ходят. А мы не то
чтобы  были против, мы тревожились за старшину: как бы он от этой
ходьбы "убывать" не начал. Иначе говоря, за образ беспокоились.
  А  тут  что  получалось?  Тетка,  видимо, не знает, что ей не
положено  проходить  дальше  оцепления.  Не знает и прет и сейчас
старшину подставит под японского шпиона! В честной тревоге мы все
повысовывались из своих укрытий, даже те, кто близко, кого солдат
оцепления запросто поймать может. Только всем было не до нас. Вот
старшина   как-то   непривычно   головой   закрутил,   и   только
председательша  вышла  на тропку к первому ряду окопов, тут он ей
навстречу  шажищами,  притворно  руку  к козырьку, дескать: "тетя
мотя,  куды  претя и пошто суды идетя, когда я вас сегоды впервой
вижу..."  Это  мы  так воображали, потому что голосов не слышали.
Японский  шпион  тоже слез со своего камня, по заду себя хлопнул,
гимнастерку  по  ремню подтянул и, как-то странно дергаясь, будто
танцевать  собирался,  подался  за старшиной. Старшина ему что-то
сказал  --  наверное,  про председательство, потому что тот плечи
смешно  подтянул  к шее и козырнул и, смотрим, надо же, пригласил
ее  пройти к окопам, тропу уступил, а когда она прошла с пацаном,
старшину  кулаком  в  бок  ткнул  и что-то ему на ухо, а старшина
только отмахнулся. И дальше вообще все пошло не по правилам.
  Про   солдат   офицеры  и  старшина  будто  забыли,  окружили
председательшу,  чего-то говорили все трое, руками размахивали, а
она  только  уши  затыкала  от выстрелов и головой качала. Потом,
когда  лежавшие  на позиции солдаты отстрелялись, который шпион и
старлей  Бесфамильный  взяли у солдат винтовки, перезарядили их и
давай  с  колен пулять по мишеням. Старшина, видать, не выдержал,
схватил  винтовку  и тоже -- бах! бах! Когда вдоволь нахвастались
перед  председательшей,  один  солдат в горн продудел, а там, где
мишени, другой появился, с флажками в руках, и долго махал ими...
Старшие  ребята  умели эти флажки читать, от них мы потом узнали,
что  метче  всех  был  японский  шпион   узнать-то  узнали, да не
поверили, на то он и шпион, чтобы всех обманывать.
  Председательше  тоже  совали  винтовку,  но  она отмахивалась
обеими руками -- и тогда что они вытворили! На отдельном окопчике
справа был установлен пулемет "козлик". Так вот, смотрим, шпион и
старшина  подвели  к нему председательского пацана, уложили около
пулемета, долго ему чего-то наговаривали в уши, а потом слышим --
та-та-та!  Пацан  вскочил  и давай прыгать от радости. Еще бы! Из
нас  никому  такое и не снилось. Потрогать кое-кому удавалось, но
чтоб  пострелять...  А  уж мы-то знали, что у пулемета этого есть
секрет  --  скобочка под собачкой: если на нее не нажмешь, можешь
сколь  хошь  давить  на  курок  -- все без пользы. Так вот, пацан
своими  крохотными  пальчиками вообще не мог давить одновременно,
кто-то  за него скобку прижал, а он только за курок дернул -- это
даже неинтересно. И по этой причине -- что председательский пацан
совсем  малек-малявка  -- мы на него зла не поимели, что по блату
счастье  получил, то есть как бы не в счет, -- так мы рассуждали,
чтоб  от  зависти  не  издохнуть. Не издохли мы еще и потому, что
этой  весной  новая  председательша  вместе со старшиной по самой
справедливости  поделили  навоз,  без  которого на наших скальных
огородах картошка даже ботвы не дает. А некоторым, у кого в семье
мужиков  нет,  солдаты  навоз  носилками  затащили  на  гору и от
бродячих   домашних   коз   огородиться  помогли.  Так  что  она,
председательша,  заслужила,  чтобы  стрельнуть  хоть из винтовки,
хоть  из  "козлика",  но побоялась, а за нее пацан стрельнул. Так
что все по правде, хотя, может, и не по закону.
  Ну   а   потом   стрельбы   продолжались  по  всем  правилам.
Винтовки...  пулемет...  винтовки...  пулемет... Старшина и шпион
уговаривали  председательшу  оставаться на стрельбище, но она уши
от  выстрелов  затыкала и головой качала -- дескать, невмоготу ей
такой грохот, -- мальчишку своего взяла за руку и потащила...
  К  семи вечера отстрелялись последние, только что пришедшие с
тунельного  дежурства.  И  как  только  стрельба  прекратилась  и
солдаты  начали сворачивать все стрельбищное хозяйство, мальчишки
со  всех  своих потаенных мест повылазили и обступили их, надеясь
стащить гильзы, которые солдаты собирали, чтоб сдать по акту, как
положено.  И тут уж кому как везло, но кому-то везло обязательно,
десятка  гильз  солдаты обязательно недосчитывались, и потом, как
мы  знали,  составлялся  специальный  документ  о  потере  гильз.
Нынешнее  появление  председательши на стрельбище как-то поломало
общий  порядок, хоть она и ушла рано, и мне лично удалось стащить
аж  четыре гильзы, одну из которых обнаружил лет через двадцать в
старом  чемодане  со  всяким  хламом  и потом отчего-то хранил ее
долго...  И  всякий  раз,  когда  жизнь  выкидывала  мне коленца,
доставал,  смотрел  и  добрел  к  жизни  душой в благодарность за
счастье  детства.  Ведь  далеко  не  всем  моим  сверстникам  так
повезло.
6
  Колька  сидел  у  ручья  на корточках на плоском камне, одним
краем  уходящем  в  берег,  а  другим  под воду. Ладошку погрузил
ребром  поперек  течения  и  смотрел,  как  озабоченная внезапной
помехой  струя топорщится, бурлит-ворчит, вздымается, намереваясь
в отместку примочить рукав его рубашки.
  Ручей  для  Кольки  --  тайна,  с  которой  он никак не может
разобраться.  Со всем остальным вроде бы ясно: дерево, к примеру,
оно  стоит,  тянется и качается  камень прячется  трава крадется
скала  думает   облако катится  Байкал "колыхается"... А ручей...
Все  говорят,  будто  бежит,  но  это  же неправильно. Если бы он
бежал,  то  и  убежал бы. Но он все время здесь, под рукой. Ручей
торопится  -- это понятно. Да не совсем. Он как бы зря торопится,
потому  что никак не может кончиться. Колька уже знает, что земля
-- круглая, и если бы ручей тек через всю кругловину земли, тогда
просто, тогда его было бы жалко, потому что никакого смысла... Но
ведь не так. Ручей где-то начинается. А как он начинается? И если
начинается,  то  это значит, что где-то его еще нет, а где-то вот
он, уже есть и сразу торопится. Чудно! А потом, в другом конце он
уходит  в  Байкал  --  вода там есть, а ручья уже нет. И это тоже
чудно!
  Над  головой  Кольки  ольха  свесилась,  ветерок залетел в ее
густоту, и тут кто с кем заговорил -- сразу и не поймешь.
  --  Ну  и  че  ты  торопишься?  --  шепчет ветерок в ольховых
листочках. -- И куда ж ты торопишься?
  --  Как куда? -- воркочет ручеек меж камешков. -- Ясное дело,
в Байкал.
  -- Во дурной-то! -- хихикают листочки на ольхе. -- Так там же
тебе и конец.
  --   Неправда!  --  сердито  брызгается  ручей.  --  Я  стану
Байкалом!
  --  Как  это  ты станешь Байкалом, когда он уже давно есть, а
тебя-то как раз вовсе и не будет? -- ехидничает ветерок.
  -- А вот и нет! А вот и буду! Байкалом!
  --  Ну  совсем глупый! -- вздыхает ветерок в ольхе. -- Если я
ветерок, так я всегда -- ветерок. А ты вон только дотудова ручей,
а потом тебя вообще нет, потому что там Байкал. Ой, какой глупый!
  --  Сам  такой,  -- отмахивается брызгами ручей, -- и некогда
мне с тобой по ерунде лялякать.
  -- Ага! Схлюздил! -- радостно елозится ветерок меж листочков.
--  Нет, ты постой! Давай на спор! Я долечу до Байкала, а ты, как
Байкалом  станешь,  вякни  мне  чего-нибудь, а я как услышу тебя,
тогда с меня в причет.
  --  Да  если  хочешь  знать, -- отвечает ручеек в захлебе, --
когда  я Байкалом стану, я тебя вот такусенького в упор видеть не
буду.  Когда я Байкалом стану, не смогеть тебе меня услышать, ухи
полопаются.  Потому  что  там, если хочешь знать, настоящие ветры
живут, у них даже имена есть: Баргузин, например, или Култук, или
Сарма,  с  ими  и говорить стану. Так что катись колбаской! Не до
тебя!
  --  Подумаешь!  --  шепчет  ветерок  в  обиде. -- Он Байкалом
станет!  Я,  если  на то пошло, если б захотел, мог бы Баргузином
стать.  Тогда б еще посмотрели, у кого ухи полопаются! Только мне
ветерком  быть шибче нравится, и все тут. Мне нашей пади хватает,
я тут всю жись сам по себе, и мне по фигу вылетать на Байкал.
  -- На Байкал... на Байкал... -- без разумения шепчут листочки
ольхи.
  --  Во!  И  эти  задолдонили! -- сердится ветерок. -- И пошто
таки тупые! Да ну вас!
  Отшвырнулся  ветерок  от  ольхи так, что она всеми листочками
затрепыхалась,  и  улетел  в падь разгонять комаров -- тоже очень
нужное дело.

  Так  вот,  значит,  что! Ручей хочет стать Байкалом! Потому и
торопится. Колька вскочил с камня, подобрал сосновую щепку, кинул
ее  в  ручей и по камням поскакал вслед за ней к Байкалу. В одном
месте, где берег зеленой полянкой, даже обогнал щепку и потом так
и  бежал впереди, оглядываясь и рискуя споткнуться и расшибиться,
но  под  мост  железнодорожный  заскочил  первым,  а  там десяток
прыжков  --  и Байкал, будто специально тихий, ни колышинки, знай
себе сверкает на солнце от ног до самого горизонта, где беловатая
дымка  полосой  другой берег перекрыла, отчего так и кажется, что
Байкал, будто одеяло громадное, завернулся на небо и запрокинулся
над головой. Но на небо заглядываться некогда. Колька рванул один
шнурок,  другой,  оба  оборвал, скинул ботинки и даже носки успел
скинуть -- шагнул в ледяной кипяток ручья, ойкнул громко, тут как
раз  щепка  по  лодыжке  чиркнула  и  по крохотным порожкам ручья
выкатилась  в  Байкал,  закрутилась... Колька нагнулся и услышал,
как  ручей  по последним камешкам и радостно, и грустно зашуршал:
"Приш-ш-шел,   приш-ш-шел!  Прощ-щ-щай!"  "Почему  "прощай"?"  --
удивился Колька и шагнул вслед за щепкой. Ручей так долго бежал к
Байкалу, что натаскал длинный язык песка. Слева и справа -- синяя
темнота  глубины,  а  тут  по  колено.  Еще  шаг туда, где щепка,
покрутившись,  замерла  в отдыхе, и вода чуть выше колен, штанины
намокли...
  -- Ты где? -- спросил Колька. -- Ты уже Байкал, да? Ты уже не
можешь говорить? Потому что и мои ухи могут лопнуться, да?
  Конечно!  Ручей  стал Байкалом, и это запросто доказать. Если
бы   он   просто   сливался  в  Байкал,  то  когда-нибудь  Байкал
переполнился  бы.  А он уже сколько лет -- и никак! Значит, ручей
не  прилился,  а  превратился. И все, кто раньше смотрел, думали,
что  он  просто  приливается,  а  он  все  время превращается, и,
наверное,  ему  хорошо,  хотя  когда  превращается,  о том ничего
сказать не может, за чужие ухи боится.
  Вот  если б он, Колька, так мог -- на время, конечно -- взять
и превратиться в Байкал: лег, раз -- и растекся, и чтоб не только
в  длину, но и в глубину тоже, а потом захотел бы и назад стекся!
Назад  обязательно. Потому что ему, как тому самому ветерку, тоже
нравится  жить  собой.  И  жить  вообще интересно, и мама, и дядя
Саша... Это же надо, как ему повезло с дядей Сашей! Все мальчишки
завидуют...
  Но  Колька  не  сразу...  Он долго проверял этого самого дядю
Сашу -- старшину. Чего это он к маме лепится? Все его страсть как
уважают,  а  он,  длинный,  над  мамой аж загибается сверху, чтоб
угодить.  И  голос  совсем  не  такой,  как  когда  над солдатами
командует.  Подозрительно. Мама, когда подозревает, что, положим,
искупался  без  разрешения,  нахмурится,  и  у ней меж бровей две
сердитые  складки  образуются.  Вот  однажды, когда мамы рядом не
было,  а  дядя Саша был, Колька ладонью лицо прикрыл, нахмурился,
как  мама  делает,  пощупал  пальцами  -- две складки точно как у
мамы,  -- чтоб складки не распрямились, только руку от лица убрал
и так снизу глянул на дядю Сашу. А тот ему:
  -- Ты чего на меня косишься, как фриц на "катюшу"?
  Присел на корточки. Тут ему Колька и врезал.
  -- А ты чего к мамке мылишься?
  -- Честно?
  -- Ну.
  -- Мамке не скажешь?
  -- Не скажу.
  -- А вот из-за тебя все.
  -- Как это? -- ахнул Колька.
  -- Да вот так. Папки-то у тебя нету. Факт?
  -- На войне убили.
  --  Ну  и  что?  Одного убили, другой должен быть. Потому что
неправильно. Без папки.
  Колька даже засопел от волнения.
  -- Присмотрелся, понимаешь, я к тебе, а ты ниче парень. Надо,
думаю,  стать  твоим  папкой.  Ну,  с  тобой-то мы договоримся, я
мужик-то,  сам  видишь, нормальный. А с мамкой твоей, скажу тебе,
непростое  это  дело.  Тут  стратегия  нужна.  Знаешь,  что такое
стратегия?
  Колька  головой  замотал,  на  голос не понадеялся: почему-то
иногда противная писклявость прет, хоть ладошкой затыкайся.
  --  Кузнечика  ловил?  Ну  вот, сам знаешь. Скрадываться надо
так,  чтоб  тень  от ладошки раньше на него не упала. Испугается,
скок  --  и  нету. Подход к твоей мамке нужен. Давно одни живете.
Привыкла.  А  если я к ней без подходу -- хочу, мол, стать папкой
для  Кольки вашего, дорогая Лизавета Матвеевна, -- она гляделками
хлоп-хлоп да и скажет: шел бы ты, Александр Демьяныч, по нечетной
пути  до  самой тунели, а то и подальше. Моему Кольке и без папки
хорошо. А ведь нехорошо? Ну, не совсем хорошо, так?
  Тут  Колька насмелился и глянул дяде Саше прямо в глаза. Если
б такой папка, это ж вообще!..
  -- Ну так вот. Значит, разговор наш секретный. Знай сопи себе
в обе дырочки и будто ни о чем ни ухом ни рылом, понял?
  -- Это как -- ни ухом?..
  --  Ну,  будто  бы ниче не знаешь, ниче не понимаешь и вообще
лопух  лопухом.  А я, думаю, к осени, глядишь, это дело проверну.
Тогда мы ей все и расскажем, как мы с тобой загодя сговорились на
доброе дело. Давай пять на секрет!
  Тут  они  стукнулись  ладошками, как на секрет положено, дядя
Саша  колькину  пятерню  всю  загреб  в кулак -- ни один палец не
торчал -- и сжал до боли, но Колька даже не поморщился.
  После  того  секретного уговора Колька уже не удивлялся, если
ему   предлагалось  покататься  на  лошади,  разобрать  винтовку,
постоять  по  стойке  "смирно"  рядом  с  часовым  у  тунели  под
деревянным  грибком  и  даже  --  о  том  и помечтать не смел! --
стрельнуть  из пулемета на стрельбище! Чего ж удивляться-то, если
все  эти  чудеса проделывает будущий папка? Нормально. Только вот
мама  иногда  вела  себя  как-то странно. Нет, она не мешала дяде
Саше  счастливить  Кольку,  не  мешала, но все одно -- хмурилась.
Думала,  наверное, что дядя Саша просто чудачит, и никак не могла
догадаться,  что  он  хочет  стать  папкой.  Так  уж  хотелось ей
подсказать,  ну  совсем  невтерпеж.  Порой  даже злился Колька на
мамину  недогадливость и рот уже раскрывал, чтоб проболтаться, да
вовремя  спохватывался,  и тогда мама говорила: "Рот закрой, а то
шмель залетит и язык прокусит". Шмелей Колька страсть как боялся.
В  Слюдянке,  где  они  раньше  жили,  шмелей не бывало... Но там
вообще  ничего  не  бывало.  Байкал,  положим.  Вроде бы и совсем
недалеко  --  из окна видать. А много ли раз он бывал на Байкале?
Совсем  несколько  и  только с мамой. Чтоб до Байкала дойти, надо
через   столько   железнодорожных   путей  перетопать,  а  поезда
туда-сюда,  туда-сюда,  да  как  засвистят,  аж  ноги  в коленках
подгибаются.  В этой самой Слюдянке будто вообще жизни не было, а
началась она, жизнь, здесь, да еще как началась!
  А  мама нет! Мама этого не понимает. Вечером придет с работы,
сядет на стул, руки на коленях сложит и сидит такая прямая-прямая
и  будто  даже  не  моргает  и  вокруг  ничего  не  видит.  Потом
спохватится  и  засуетится  по комнате даже совсем не по делу или
скажет что-нибудь такое, что вообще низачем. Например, почему он,
Колька, с мальчишками не играет, а все с солдатами да с солдатами
таскается  и  дяде  Саше  уже,  наверное,  надоел...  Ну  ниче не
понимает!    Будто    не    знает,    что    в    ближних   домах
мальчишек-сверстников   совсем  нет,  одни  девчонки.  А  что  до
мальчишек,   так   любой   из   них  не  отказался  бы  у  солдат
потолкаться...
  Как-то  в  середине дня сидел Колька на горе над гарнизоном и
смотрел,  как  солдаты  на  турнике  крутятся.  Не  заметил,  как
забрался  к  нему  Коклов  --  его  почему-то  никто  по имени не
называет,  а все Коклов да Коклов. Подмигнул Коклов Кольке и упал
рядом на траву.
  -- Старшину высматриваешь? Скажу, фартовый ты парень.
  -- Какой?
  -- Удачливый. Наш старшина -- мужик что надо. Если твоя мамка
дурой не будет, детство тебе обеспечено.
  -- Мамка не дура, -- обиделся Колька.
  --  Еще  бы! Старшина, как есть, созрел для хомута. Жаль, моя
маманя  старая,  а то я б ее выписал на перехват. Папанька-то мой
еще  на  финской пропал, она без него совсем загнулась в колхозе.
Потому  ты  фартовый,  а я вот нет. Понимаешь, поздно родился. На
меня  войны  не  хватило,  и  теперь  вся жизнь наперекосяк. Одна
дорога  --  на сверхсрочку да в полковую школу. Глядишь, к другой
войне взводным, а то и ротным...
  -- К какой другой?.. -- похолодел нутром Колька.
  --   Не  дрейфь,  малый,  теперь  все  войны  будут  быстрые.
Америкашек  последних  поколотим  --  и  тогда  мировым  гуртом к
коммунизму... Ать-два, и там...
  -- А на эту другую... дядя Саша тоже?..
  --  А  как  же! Глядишь, и до генерала дослужится. А в мирное
время старшине в генералы ходу нет.
  Если война быстрая и если генерал -- это, конечно, здорово...
Ну  а вдруг по нечаянности да убьют! Нет, уж лучше пусть как есть
-- старшина. Пусть даже лучше в гражданские уйдет и будет как все
мужики,  но чтоб живой... К тому же Колька вспомнил, что старшина
не  раз обзывал Коклова баламутом. Теперь искоса смотрел на него,
развалившегося  на  траве  и травинку жующего, смотрел и не любил
его, баламутного. Заронил он в Колькино сердце тревогу, как будто
крохотного  змееныша  за  пазуху  сунул.  А  тут еще мама вечером
уперлась  --  ну  ни  в  какую: не пойдешь, и все, на дяди-Сашину
лекцию  о  международном  положении,  потому  что  дошколятам  не
положено!  Хотел  ей про кокловское баламутство рассказать, да уж
больно  радостно  собиралась  она  в  клуб, не решился настроение
испортить. Приказал себе ни за что не заснуть, дождаться маминого
возвращения и расспросить...
  Но  и  два часа прошло, и три, как веки пальцами ни подпирал,
падали.  Совсем  засыпая,  еще  вспомнил слова из песни, что мама
петь  любила:  "Позабыл  знакомый  путь ухажер-забава. Надо влево
повернуть  --  повернул направо". Так и представил себе, что, как
обычно  после  кино  провожая  маму, дядя Саша, вместо того чтобы
свернуть  к  железнодорожным  путям, к Байкалу, свернул в падь. И