ой пришла на станцию в любви
обиженная  девуня,  а  там поезд стоит с офицерским вагоном, а из
вагона выскакивает совсем молодой боевой полковник, увидел девку,
влюбился в опрометь, за руку схватил, сколько успел, пока паровоз
водой  заправлялся,  наговорил  ей всяких слов, потом подсадил на
подножку  --  и  прощай,  мама  родная  и  станция  опостылевшая!
Понимали девки и вдовушки, что на всех них не то что полковников,
но  и лейтенантов не хватит, но ведь удача -- она не для всех, но
только  для  удачливых,  и  кто  ж себя добровольно в неудачливые
запишет!
  Только  Беата  --  ей-то зачем это дело? Для проверки красоты
своей?  Нетрудно  представить  --  поди,  весь  вагон вокруг себя
собрала... Или, хуже того, на рывок изготовилась, из вагонов ведь
не  только  полковники выходят, но, случается, и генералы, и иные
гражданские,  что  генералов  поглавней.  У Беаты глаз на больших
людей наметан, не ошибется. Ей лишь бы из нашей пади вырваться на
простор, не хватает ей простору...
  Притом  точно  знал Нефедов: что с ним происходит -- вовсе не
любовь, а если любовь, то какая-то ненормальная, потому что злая.
С  Лизаветой  когда,  там  в  душе ласка была, а с Беатой -- одна
ярость  кобелиная.  Поначалу  ласка  тоже  вроде  была,  но потом
куда-то  подевалась.  С Лизаветой Нефедов себе нравился, с Беатой
был противен себе.
  Хотя и засомневался в правильности устройства жизни, на Беате
наколовшись,  но  все  же  веру  в  правильность полностью еще не
потерял,  потому  порешил,  что никак не суждено быть его молодой
жизни  поломанной  через  нечаянный  случай, что все образуется и
надо  только  воли  набраться  и  тормознуть пятками. Похоть, она
ведь, как любая другая дурость -- водка или папиросы, -- она себе
послабление  любит, чтобы придумал человек сто объяснений, почему
послабляется в дурости, чтобы уверил себя, что только как захочет
по-настоящему,  так  сразу и пресечет и что это ему запросто... А
пока,  мол,  некоторое  время почему бы и не подурить? Какие наши
годы?
  Но  в  том-то  и  ловушка.  Заигрался  человек и позабыл, как
вообще не в дурости жить. Тут и пропал.
  И  если  все  это  понимать,  как  он понимает, разве ж можно
изломаться?  Тут  порешил,  приказал  себе,  что  ровно три дня в
беатину  сторону  ни  шагу,  ни взгляда! Даже если случайно нос к
носу   --  все  равно,  только:  "Здрасьте,  Беата  Антоновна,  и
простите, делов сегодня невпроворот, так что никак..."

  Первый день порешения пережил тяжко. После работы хоть волком
вой  --  никакого  смысла в жизни. Будто вчера еще был, а сегодня
весь вышел. Яичницу себе жарил -- пережарил, пожег попросту. Пока
хрустел  жженкой,  печь упустил -- прогорела до синих угольков, а
кирпич  холодный. Со зла угля накидал -- вконец потушил. Приемник
включил,  политику  слушал  --  никакого  внутреннего  отклика. И
политика  враз обрыдла. Накинул на плечи путейский тулуп, катанки
на  босу  ногу,  вышел  в  морозную  темноту, поплелся куда глаза
глядят.  А  глаза-то  оказались паразитские, потому что привели к
Лизаветиному  дому,  куда  ход Нефедову навсегда заказан за всему
поселку  теперь  известную подлость поведения. У Лизаветы по всем
окнам   занавески   цветастые.   По  занавескам  тень  Лизаветина
туда-сюда...  В  одном  окне  свет погас -- Кольку спать уложила,
сама   на   кухне   осталась.  Читала  чего  или  радио  слушала.
Радиотарелка  у входной двери, сам вешал, проводки подсоединял от
столба,  что  напротив дома. В Лизаветином доме жизнь, которую он
по  дурости  для себя перечеркнул. Жалел об этом или не жалел, не
мог  понять,  потому  что вообще никаких внятных чувств в себе не
улавливал, одна маета безотчетная небольно грызла душу.
  На  всякий  случай  кругом обойдя Лизаветин дом, спустился на
байкальский  лед  и,  никуда  не  спеша, потопал прочь от берега.
Беззвездная  темь  тут  же  обступила  со  всех  сторон и создала
желанные  условия для разгула жалости к себе. Так вот шел и жалел
себя и ничуть жалостью этой не унижался вопреки Максиму Горькому,
утверждавшему  другое.  Оказалось, что себя жалеть -- что лечить,
потому что жалость смиряет, в ней растворяется пустая гордость, а
виноватость,  что  на  ее  месте вылупляется, настраивает душу на
правильность мысли.
  Тихо  хрустел под ногами примерзший ко льду снег, а за спиной
--  поезда...  По  звуку  угадывал, товарняк или пассажирский. По
звуку  еще  и  длину  составов  мог  сказать, а по стуку колес на
рельсовых  стыках  добротность путеукладки оценить. Тут вот опять
можно немного погордиться -- с ходу в дело вошел... И вообще!..
  --  Лизавета -- хорошая баба, а Беата плохая! Это ж бурундуку
ясно! Красота Беаты мухоморная.
  Сказал  это  вслух  и  остановился  --  и  повернулся лицом к
поселку,  от  которого  теперь  только  огни  на  станции  да еще
несколько  желтыми  пятнами  окон,  а  гор  совсем не видно из-за
низких облаков, и лишь паровозные прожектора иной раз выхватят из
тьмы  скальную глыбу, будто она одна только и есть сама по себе в
пустоте темноты.
  А  может,  и  Беата  не  плохая,  а  просто,  как  говорится,
нетутошняя?..  Помогал как-то фронтовику Еремееву зимовье венцами
обновить,   подтащил   бревешку,   этак   подсунул,   перевернул,
по-другому  примерил,  а  Еремеев из-за спины указует: "Брось ее,
эта  бревеха  не  отсель".  Вот  и Беата -- не отсель. Это же так
просто  понять! В кино вон сколько красавиц всяких, но никто ж не
ломает  свою жизнь за киношную красоту. Облизнется мужик на иную,
да  тут  же и бегом к своей родной бабе под бок. Может, оно так и
задумано?
  От  всех  этих  мыслей  да  огней  поездовых  в  зимней  тьме
свершился  в  уме  Нефедова  принципиальный  переворот,  и ломота
душевная,  что всю его жизнь искривила, словно банным потом вышла
из  него,  оставаясь  хотя  и  видимой,  да некасаемой. К родному
берегу  твердым  шагом  шел  уже совсем другой, а точнее, прежний
Александр Демьянович Нефедов, каким его знали земляки столько лет
и  обязаны  были  опознать заново при обязательном его старании к
тому.  Как  он  свое старание выявит, еще не знал, но то уже было
неглавным.

  Кто  в жизни честно задумывался про свою судьбу, тот как пить
дать  додумывался  до  того,  что  если  глупый случай, который с
каждым  случается,  во  внимание  не  принимать,  в остальном все
ниточки  в  судьбе  так  или  иначе сходятся, причем подчас самым
чудным фасоном.
  Утром  другого дня на пятиминутке что мужики, что бабы -- все
подметили, что командует бригадир по рабочим разнорядкам с нового
голоса,  какого давно уж не слышали: с шуточками, присказками и с
былой  старшинской  похвальбой  во  взоре.  О причинах не гадали,
доброе  настроение  бригадира  всем недоспавшим или еще вчерашней
спинной ломотой не отстрадавшим к новому труду поощрение. Задания
раздал,  а сам пристроился в помощь четырем бабам у снежной осыпи
на  двадцать  втором  километре.  Осыпь грязная, то есть с мелким
камнем вперемежку, снеговой лопатой не всегда возьмешь, а простой
совковой  провозишься  дольше  обычного.  Чтоб  легче  было осыпь
выбирать,   обычно   берутся   две-три   широкие   доски  с  чуть
заостренными  плоскостями  и вгоняются под осыпь, насколько осыпь
под  себя  пропустит.  Тогда  лопата  по гладкому основанию легче
вгрызается  что  в  грунт,  что  в  снег, что в мешанину грунта и
снега.  Вот  это  все  и  проделал не хуже любого опытного, а сам
взялся  откатывать  по  разложенным  поперек путей к байкальскому
откосу  доскам  тачку  по  мере  ее  наполнения,  и  тут  веселые
нефедовским присутствием бабы такой ему темп задали, подшучивая и
перемигиваясь,  что  не  то  что  ватник,  свитер скинул, в одной
рубахе  оставшись  при  обычном байкальском морозце -- значит, за
двадцать.  Меж  этих  четырех  баб была вдова бывшего работяги из
этой  же  бригады  Надежда  Ступина  --  крепкая,  мало  рожавшая
бабенка,  тьму лет "сдыхавшая" по Нефедову, от пустого "сдыхания"
уставшая,  но внимания к нему не утратившая. Бесстрашная на язык,
она и начала "колупать" Нефедова по его всем известным грехам.
  Вернув  к  осыпи  очередную  пустую  тачку,  Нефедов, скрывая
одышку, притворно покашливал.
  --  Никак,  простудился,  Демьяныч?  --  с  проказной заботой
спросила.  --  Никак,  в  прошлое воскресенье в пади охладился, с
иркутянкой  в  сугробах  играючи?  Бе-еречь  себя надо, Демьяныч!
Иркутянок,   их   сколько,   говорят,  пол-Иркутска  --  сплошные
иркутянки,  а ты у нас один на всех! Мой сынуля-охламон в школе в
отстающих,  до вечера с интернатскими уроки учит... Это я к тому,
что  для  сбережения здоровья хату могу вам с иркутянкой чисто за
спасибо  сдавать  по  надобности.  А  сама да вот хотя бы к Аньке
пойду,  она мне самогончику задарма накапает... Накапаешь, Анька,
не пожадишься в честь Демьянычева здоровья?
  У  Анны Пахомовой, тоже вдовы, но многодетной, в прошлом году
по-тихому изымали аппарат-самоделку, весь поселок о том знал, как
знал  и  о том, что поселковый кузнец, фронтовик Непомилуев, ей в
три  дня  новый  изготовил  на  пользу  обществу.  Анна  коренная
чалдонка,  то  есть  ниоткуда  не  переселенная,  как большинство
поселковых,  с  годами  в ее лице не то якутские, не то бурятские
черты  прорезались,  скулы  выпятив, а глаза сузив. Сощурилась, и
вместо глаз щелочки, не поймешь, то ли злые, то ли озорные.
  --  Твоим  бы  языком, Надька, у меня б в стайке с-под коровы
прибирать,   приморозит   лепеху  --  лопатой  не  отскребешь.  А
Демьянычу твоя хата не в надобь, у него своя. Язык у тебя острый,
а  мозга  тупая.  Не соображаешь, что сугроб -- это чтоб охлынуть
вовремя.  Правильно я понимаю, Демьяныч? Никакая баба голым задом
снег  не  перетерпит.  Ты иркутянку специально в сугроб таскаешь,
чтоб  крайний  грех  упредить,  иначе  Лизка  ни  в жись назад не
примет.  Хитер!  Только смотри, раскусит иркутянка твои хитрости,
закричит:  подавай  хату,  перину  и  любовь,  как  у  всех людей
положено!  По  доброте  своей  уступишь, и тогда Лизаветы тебе не
видать!
  Мог  бы  с  первых  слов  прервать  или отшутиться, за словом
никогда  в карман не лез. Но дал бабам выговориться, отставил уже
полную грязного снега тачку, подсел на бревно к бабам, получившим
передых от погрузки.
  --  А что, если серьезно, думаете, примет меня Лизавета после
такого  фертибобыря?  Вусмерть  ведь  обидел ее. Вот ты, Надежда,
приняла бы?
  --  Это ты неудачно спросил, Демьяныч, -- ответила за Надежду
Анна.  --  Она  б  тебя вместе с иркутянкой приняла бы, чтоб хоть
частично иметь.
  --  Еще  чего!  --  возмутилась Надежда, но Анна только рукой
махнула:
  -- Молчи уж, все про тебя знаем. Ты вот меня спроси.
  -- Ну тебя спрашиваю.
  Анна  сощурилась,  скулы  выпятила,  за  воротник нефедовской
рубахи пальцами вцепилась, потянула на себя.
  -- Я б, коль меня спрашиваешь, сперва об тебя ухват обломала,
еще,   может,   ведро   помойное  на  голову,  а  потом...  --  И
прослезилась вдруг.
  -- Чего это ты? -- удивился Нефедов.
  --  "Чего,  чего"... Разве ж тебе понять, как бабе без мужика
живется?  Как,  к примеру, нам с Надькой живется? Иной раз только
что  на  стенку не лезем, а уж повыть... В подполье залезу, а там
грибки  маринованные,  три  баночки с сорок второго еще, вместе с
моим,  что  без вести... С ним, пропавшим, заготавливали. Баночку
возьму в руки и тихо так, чтоб дети сверху не слышали, тихо-тихо:
а-а-а!  А  потом:  ы-ы-ы!  Отсморкаюсь и вылезаю как новенькая. А
Надька...  Да ладно тебе, -- это Надежде, -- Демьяныч свой, с ним
обо  всем  можно.  Так вот Надька, она в кино про войну не ходит.
Фильм  такой  был  --  "Человек номер двести семнадцать". С ей на
этой  фильме  трясун приключился, еле откачали. А уж сколько мы с
ней  за  моим  самогончиком  проплакали...  Так  что  примет тебя
Лизавета,  если  не  дурная, конечно. Дурные тоже бывают. Придури
волю  дадут,  а  потом  волосы  на себе рвут. Лизавета грамотная,
правильное  понимание  жизни  должна  иметь. Не сразу, но примет,
если постараешься.
  -- Постараюсь, -- тихо сказал Нефедов.
  -- Да что ты говоришь! -- ахнула Надежда. -- Неужто иркутянке
отставка?
  --  Не  трепитесь,  бабы, ладно? -- попросил. -- Поговорили и
закрыли тему. Работа к тому же...
  Зимний   этот   день  оказался  щедрым  на  солнце.  Покрытый
невысокими  снежными  барханчиками,  Байкал  сверкал от ног, если
стоять  у  края  путевого  полотна,  до  самого горизонта -- одна
громадная  сверкающая скатерть с синими кружевами. Кружева -- это
разбежавшиеся  по  горизонту  остряки бурятских гор Хамар-Дабана.
Горы те намного выше тутошних, ледяные шапки на иных круглый год.
Знать, необжитые, никому не нужные, не то что наши кормилицы, где
и  ягода,  и  орех,  и  грибы, и сено, -- человечьи горы на нашем
берегу.  Подумаешь  так,  оглянешься  на  них, на нашенских, душе
радостно,  потому  что  повезло  жить на этом берегу. А торчи над
головой  гольцы  поднебесные,  нет-нет  да изъедала бы тоска, что
надо  бы  забраться  туда, под небо... Для интереса... Но интерес
без  пользы -- не иначе как дурь. Для дури же времени нету, шибко
жизнь  занятая  пошла,  нужное  переделать  не успеваешь. Так что
хорошо,  что гольцы на том берегу и не нашим людям забота. Потому
что какую газету ни прочитаешь, везде хоть чуточку, да лучше, чем
у нас, что-то там везде есть, чего у нас нет. Так пусть зато горы
у нас добрые и без пустого соблазна...

  Прежде  заметка была про фасон, с которым судьба людям всякие
фортеля  подкидывает.  Так  вот,  только  что  Нефедов принародно
признался, что намерен дать Беате отставку, и часу не прошло, как
вдруг  бежит  к  ним, живот обеими руками поддерживая, беременная
жена путевого обходчика Шагурина, бежит и кричит что-то. Все, кто
у  осыпи работал, на всякий случай в стороны растоптались: может,
с  вершины  осыпь по новой пошла, а они не видят -- такое бывает.
Но  нет, Шагурина рукой назад отмахивает... Подбежала, отдышалась
едва  и  завопила,  что  малец новой председательши непонятно как
забрался  на  Лизаветину скалу и сидит там уже Бог знает сколько,
снять  некому,  а  сам  слезть  не  сможет,  обязательно  в откос
укатится.
  Все,  кто при том были, все видели: побледнел Нефедов, а ведь
при  морозе  побледнеть  --  это как? Но побледнел, то есть шибко
лицом  изменился,  и  побежал,  ни слова бабам не сказав, и скоро
скрылся за путейным поворотом.
  Когда карабкаться начал, мальчишку не видел, отвес перекрывал
для  глаза  Лизаветину  скалу. Шибко лихо полез, удобного пути не
выбирая,  потому  раз скатился, о подснежные камни локти побив, и
другой  и  только  потом одумался, осмотрелся, дыхание в контроль
взял   и   тогда,   как   положено,  осторожно  "петелькой"  стал
подбираться к месту.
  Скала,  что Лизаветиной прозвали, даже и не скала в общем-то,
всего  лишь  скальный  выступ на горном склоне. Невысоко, и летом
туда  забраться  и  мальцу  не  труд.  Но зимой, когда тонкий, но
твердый  наст  все  удобности для хода перекрывает и каждому шагу
скольжением грозит, тут и взрослому задачка. Как семилетний пацан
туда  забрался,  не  представить.  И  что  его  туда потащило, не
вообразить. Не вообразить? Но догадаться -- это другое дело...
  Верхом облез Нефедов проклятую скалу и оттуда, сверху, увидел
наконец Кольку. Он сидел на корточках чуть в стороне от скального
обрывчика  без опасности для срыва. Когда Нефедов сверху по снегу
зашуршал  --  не  оглянулся, и когда Нефедов рядом оказался -- на
него  и  не  глянул  и  на  вопросы  сердитые  не  отвечал, но не
противился, когда Нефедов не слишком нежно сгреб его под руку, не
ойкнул  даже,  когда,  оступившись, юзом скользнул Нефедов опасно
вниз метра на два...
  На путях, задрав головы, стояли бабы бригады и вразноголосицу
подавали  советы  Нефедову,  на  которые он, конечно, внимания не
обращал,  потому  что  в  советах не нуждался: дело, в сути, было
пустяковое,  и,  если  б  не  ноша под рукой, давно уже был бы на
месте.
  Бабы обступили мальца, отряхивали снег, руки щупали, не шибко
ли  холодны,  стаскивали  катанки,  пальцы  ног растирали. Хмурый
Нефедов  стоял  отдаль и сердито косился на всех -- и не заметил,
как над Колькой зависла с жалостливой бранью Лизавета. Раз-другой
ладошкой  под  зад ему, и тут же объятия бабские без меры, охи да
ахи,  а на Нефедова только взгляд скользяком, как на чужого, и от
ее  чужести  ему  так  тошно стало, что хоть самому лезь на ту же
скалу и вой по-собачьи, потому что лицо Лизаветино -- родное, а к
нему  в  этом  лице никакого родства. И тут только понял Нефедов,
каким   он   вдруг  или  не  вдруг  стал  насквозь  отрицательным
человеком.  Дивился,  что  его  эту  подлую  отрицательность люди
терпели  и  своего  отношения  не  выказывали, может быть, сроков
дожидаясь,  когда  одумается,  и столь большие сроки выставили не
иначе  как за прежнюю его, правильную жизнь. Другого давно бы уже
мордой  в его пакости ткнули -- приемчиков к тому в народе мильон
отработано, только знай ходи да утирайся.
  Чтоб  человечью  меру  нарушить, времени вообще не требуется.
Раз  --  и  нарушил!  А  на исправление не то что дни, годы могут
уйти. Это Нефедов понимал и составил для себя генеральный план по
обратному  завоеванию  Лизаветы.  Прежде  прочего, с Беатой ни на
каких  дорожках  не  пересекаться,  и вовсе не потому, что боялся
дури  в голову, а чтобы люди это заметили и Лизавете донесли. А с
ней,  с  Лизаветой,  наоборот,  как  можно  чаще лицом к лицу, но
никаких  слов, пусть по глазам догадывается о его раскаянии. Вода
камень  точит...  А  через какое-то время надо будет помириться с
бывшим  капитаном  Свирским... Слушок, будто Свирский Нефедову по
морде  дал, -- выдумка. Такого никому не позволил бы. Но разговор
был.  Неприятный  разговор.  На  разрыв. Свирский сам на Лизавету
запал  с  первой  встречи  на  стрельбище,  но  у него ж семья на
хребтине,  так  что на одно чистое сочувствие мог расслабиться, а
на  нефедовский  фортель  с  Беатой под послебанным хмелем такими
словами  отозвался  глаза в глаза: "Чего тебе скажу, Сашка, ты не
просто  кобель,  ты  глупый  кобель,  и  рожа  мне твоя противна.
Последний  раз в одной парилке с тобой. С другой субботы на сорок
пятый километр буду ездить, там тоже парок что надо". И больше не
приезжал.
  Теперь  Нефедову  придется самому ехать на замирение, а потом
просить  Свирского, чтоб слово перед Лизаветой замолвил. Лизавета
Свирского  уважает  и,  глядишь,  переломится  в  обиде, а там уж
Нефедов сам из кожи вон, но своего добьется.
  Такую  вот  стратегию  просчитал для себя Александр Демьяныч:
пара  недель  туда,  пара  сюда,  потом в ход всякие приглядки да
приемчики,  потом  первый  разговор  про  отношения,  а по весне,
глядишь, все на свое место и встанет...
  Но  и  трех  дней  не  прошло,  как все его планы поломались,
потому   что  судьба  страсть  как  не  любит,  чтоб  ее  наперед
просчитывали, у ней, у судьбы, тоже свой гонор имеется, хлебом ее
не корми, дай человеку недоумение доставить.
  В  тот  день большая часть бригады во главе с самим Нефедовым
готовила  площадку для опорной бетонной стенки напротив скального
размыва  на двадцать третьем километре. А во второй половине дня,
сразу  после  обеденного  перекура, теперь уже и не вспомнить кто
прибежал  и сказал, что Лизаветин мальчишка опять сидит на той же
самой  скале  и  что  еще  раньше  вызванная  Лизавета без пользы
елозится  на  откосе, а никого из мужиков поблизости нет. Нефедов
только руками развел:
  -- Да он что, умом тронулся, пацаненок-то?
  Надежда  Ступина,  платок с головы скинув, подошла и Нефедову
пальцем в грудь ткнула:
  --  С умом у него порядок, Демьяныч. А вот с душой непорядок.
И  не  прикидывайся,  что не понимаешь. Ты на той скале его мамке
голову дурил...
  Нефедов не стал слушать, как раз товарняк "по предупреждению"
тихим ходом тащился вдоль места путевых работ, вскочил Нефедов на
подножку  и  за  десят