дела, потому что сам предмет то
был, то его не было... Речь идет о немецком языке. За время войны
сменилось  Бог  знает  сколько  учителей,  и только в сорок пятом
прислали  наконец  из отдела, как мы все считали, настоящую немку
по  имени  Дора  Самуиловна,  а  по  фамилии  --  ни  за  что  не
выговорить:  Розен...  а  дальше  целая охапка согласных, так что
язык  сломаешь.  Как  только  кто-то  предположил, что она немка,
потому   что  говорила  с  немецким  акцентом,  все  захотели  ее
ненавидеть,   но  скоро  оказалось,  что  ничего,  нормальная,  а
фашистов  так еще пуще нас не любит, зато любит ставить пятерки и
чуть  ли  не  плясать готова, когда кто-нибудь хоть что-нибудь на
этом  проклятом  фашистском  языке набормочет без подглядки и без
подсказки.
  Именно к нам в класс на урок немецкого языка и заявился чудик
инспектор.  Ну а как не чудик, если штаны у него по грудь, а гачи
по  полу, а галстук под серым пиджаком... ну, в общем, много ниже
пояса.  А  на  носу  золотые  очки. Наверное, золотые, потому что
желтые,  и  он ими дорожит, если то снимает и в кожаный футлярчик
убирает,  то  снова  надевает  и  толстенькими пальчиками на носу
придерживает,  хотя  сидят  нормально,  совсем  не спадают, как у
директора Ивана Захаровича.
  Между  прочим,  в  класс  они  вошли втроем: Дора Самуиловна,
инспектор  и  директор  Иван  Захарович, который нам и рассказал,
зачем это чудило в золотых очках к нам приперлось. Иван Захарович
похотел,  чтобы  мы  не  ударили  в  грязь лицом, то есть чтоб не
подвели  Дору  Самуиловну, которая стояла рядом, с красным лицом,
будто  свеклой натерлась, моргала и делала улыбку. Директор ушел,
а  инспектор  проковылял  до задней парты левого ряда и уселся на
свободное место.
  Кое-чему мы, конечно, от Доры научились. Мы даже изобрели для
себя  тайный язык из немецких слов. Например: "дэртышнуть" -- это
значит  стукнуть  по  затылку,  "дасгэфнуть"  -- стукнуть по носу
тетрадкой, "дасбухнуть" -- это... ну, это неприлично объяснять. В
общем,  мы  были готовы помочь нашей Доре изо всех сил. Урок Дора
обычно  начинала  с  того,  что  долго говорила по-немецки, а мы,
иногда  даже  догадываясь, о чем она лопочет, успевали обменяться
кое-какими  новостями  или разобраться с девчонками. Нынче же все
сидели  как  отличники  и  рожами  изображали полное понимание. А
инспектор,  как  только  Дора заговорила, широко открыл рот, очки
спустил на кончик носа, зенки выпучил и так весь урок и просидел,
будто его загодя цветным горшком дэртышнули.
  Обычно другие инспектора где-нибудь посередине урока начинали
разгуливать  промеж  парт  и вмешиваться: "Ну-ка, толя-вася-петя,
скажи  мне,  как  ты  понимаешь..."  Толя-вася-петя вскакивал как
чумной  и  тарабанил,  а  если  тарабанки  в мозгах не было, чтоб
учительницу  не  подводить,  придурошно  дергался  и  просился до
ветру. Это "до ветру" всем инспекторам отчего-то ужасно нравилось
-- с ходу отпускали.
  Но  теперешний  инспектор,  полный  чудик,  за  весь  урок не
шелохнулся,   а   как  звонок  прозвенел,  схватил  свой  толстый
портфель, и только мы его и видели.
  Обо  всем  том,  что  происходило  в кабинете директора, куда
вслед  за  инспектором  просеменила Дора Самуиловна, мы, конечно,
ничего  не  знали.  И  я  воспроизвожу  разговор -- рисую эпизод,
имевший столько последствий, по позднейшим рассказам и пересудам.
  Почти  бегом  вбежавший  в  кабинет  директора инспектор Флик
плюхнулся   на  стул  и,  очумело  глядя  на  улыбающегося  Ивана
Захаровича,  на  вопрос  его:  мол,  ну как? -- молчал и сопел до
самого  появления  в  кабинете Доры. Потом перевел взгляд на нее,
сидевшую   прямо,  как  только  что  поставленный  и  по  дурости
покрашенный  плетень  --  платье  малиновое  и  "физия"  под цвет
платья,  на  директора  оглянувшись,  подтянулся  к  Доре и почти
шепотом спросил ее:
  --  Скажите, э... э... милая, это какому же языку вы обучаете
наших славных советских детишек?
  Дора  еще  больше  выпрямилась,  сделала круглые глаза и тоже
полушепотом отвечала:
  -- Что значит "какому"? Известно, какому... Тоись что?..
  Иван Захарович, не переставая улыбаться, тоже встревожился.
  -- Борис Давыдыч, в каком смысле... имеете в виду?
  Флик откачнулся на спинку стула, набрал воздуха в живот:
  --  Я,  конечно,  не  скажу,  что  язык, которому вы обучаете
наших,   подчеркиваю,  советских  детишек,  что  этот  язык  есть
стопроцентный идиш, но что это не немецкий язык, я свидетельствую
всеми своими дипломами, а их у меня, слава Богу, три!
  Три  пальца он показал и Доре, и директору, который улыбаться
перестал и смотрел теперь на Дору, как если бы ее поезд переехал.
Дора  же  встрепенулась  всем  своим  малиновым платьем и сначала
только беззвучно губами шевельнула.
  --  Что  ви  такое  гаварыти?  -- пролепетала она с тем самым
акцентом, который и мы, и директор, воевавший только на финской и
немецкого языка не слышавший, принимали за немецкий.
  А  Дора, захлебываясь словами, объясняла, что в восемнадцатом
у  них на квартире стоял немецкий офицер с денщиком и ее, дорина,
мама  замечательно  общалась  с  постояльцами,  и все они, мамины
дети,  тоже  общались  и  замечательно  понимали друг друга... Но
инспектор  уже  больше ее не слушал и многозначительно смотрел на
вконец  растерявшегося  Ивана  Захаровича,  который,  через  стол
подтянувшись, тихо спросил Флика:
  -- Как вы сказали? Идеш? А это что?
  --   Это,  прошу  прощения,  еврейский  жаргон,  от  которого
образованные  советские  евреи  практически отказались... Ну, это
неважно.  Важно  --  что  делать  будем?  Ее,  то  есть товарищча
Розен... к вам отдел направил, или вы сами разыскали?
  -- Отдел, конечно...
  Глаза   Доры   набухли   слезами,  она  переводила  взгляд  с
инспектора  на  директора,  с  директора на инспектора и, когда с
чьими  глазами  стыкалась,  кивала  бессмысленно и снова пыталась
рассказать  про постояльцев восемнадцатого года и замечательное с
ними общение.
  --  Скажите,  милая, -- обратился к ней наконец инспектор, --
вы  еще  что-нибудь  умеете,  кроме  как  обучать  детишек вашему
ужасному немецкому языку?
  -- На пианино... -- осторожно предположила Дора Самуиловна.
  --  Ага!  --  радостно  закивал  инспектор.  --  В детсадике,
допустим,   детишкам  подыграть  то-се,  а?  "Жил-был  у  бабушки
серенький козлик..."? "В лесу родилась елочка..."? А?
  Дора  торопливо  закивала, но теперь инспектор Флик, протерев
ладони, доверительно обратился к Ивану Захаровичу:
  --  Вы,  конечно,  понимаете,  что я должен был бы доложить в
отдел  о  несоответствии,  так  сказать...  Но  зачем  нам с вами
неприятности? Или как?
  Иван  Захарович  только  руками  развел:  мол,  упаси Боже от
неприятностей.
  --  Тогда  предлагаю  по-деловому.  Я  вам  скоро  подыскиваю
настоящего,  а  вы  нашу  милую...  э...  э... Дору Самуиловну по
собственному и в распоряжение отдела... -- К директору протянулся
поперек  стола. -- Завтра! Нет, прямо тут! Ручку, бумажку, и, как
говорится,  прощай,  мой  табор!  А вы, -- это он Доре строго, --
милейшему  Ивану  Захаровичу в ножки! В ножки! Потому что если по
несоответствию, то что?
  -- Ах, и не гаварыти! -- взрыднула Дора, вышаривая в кармашке
платья носовой платок.

  Напоминаю,  история  с инспектором произошла за две недели до
большого  зимнего "пилота". Вечером после "пилота" Лизавета ждала
старшину  для  главного в ее жизни разговора, но работяги бригады
затянули-затащили  Нефедова  на  обмыв  его успеха, отказаться не
мог,  до  полуночи гудели на квартире взрывника Догузина. А утром
прямо  с  планерки  Нефедова отправили с товарняком в Михалево --
была такая станция на нашей дороге на Ангаре, пока ее не затопили
Иркутским  морем. Там, в Михалево, находился один из лагерей, как
ходили  слухи,  всяких  гадов  -- врагов народа, и эти фашистские
недобитки   делали   тачки  для  отвоза  камней  и  грунта  после
"пилотов". Вот за новыми тачками, закупленными дистанцией пути, и
откомандировали  Нефедова,  чтоб  лично  принял,  на  добротность
проверил и отправку проследил.
  Успел  только  в сельсовет прозвониться, покаяться за прошлый
вечер и пообещать в нынешний вечер быть хоть средь ночи.
  Как   и   намечалось,   управился   за  день,  хотя  пришлось
забраковать  три  тачки  и  добиться  замены.  Ручки у тачек были
сделаны  из  сучковатых  жердин,  по  первой  работе обломятся на
местах сучков. Лагерному снабженцу, мрачноглазому мужику, Нефедов
пытался  стыд втолковать: дескать, что враги бракодельничают, это
понятно,  а  ему  бы,  нормальному  советскому  человеку, быть бы
построже да понастырнее. Снабженец после того, как заменил тачки,
только   и   проворчал:  "Сознательный!  Таких  не  рожают,  сами
рожаются". Нефедов до его бормотни не снизошел и руки на прощание
не предложил.
  Совсем  по  темноте, часам к шести, Нефедов покончил со всеми
делами и упросил дежурного по станции подсадить его на "единичку"
-- поезд Москва--Улан-Батор, который в Михалево только притыкался
на  минуту,  зато  на  нашей  станции,  как  вообще  все  поезда,
заправлялся  водой  и  избавлялся  от  шлака  паровозной топки --
стоянка  пятнадцать  минут.  "Единичка"  --  сплошь купированный,
только  один  вагон  плацкартный. Там и нашлось свободное боковое
местечко для Нефедова. Собрался подремать, но...
  Напротив  у  окошка  такая деваха, что, как сказывается, ни в
сказке...  ни  пером...  Одна  шея  чего стоит... Нефедов поискал
сравнения.  Гусыня? Плохо звучит. Лебедыня? Такого вроде бы слова
нет.  А  профиль-то!  Носик  пряменький,  губки  лепесточками,  а
подбородочек!..  А  как повернулась к Нефедову -- вообще обомлел.
Глазищи под бровями-стрелками огромные и такие грустные, что хоть
тут  же  лапай  и  ласкай,  ласкай, успокаивай. "Есть же на свете
мужик,  --  подумал  с тоской Нефедов, -- который ее, раскрасулю,
навсегда  поимеет!  Не для простого мужика такая баба!" И впервые
за  всю  свою  жизнь  усомнился  в  себе  Александр Демьяныч, что
чего-то стоит он, ведь глянула на него -- будто чемодан на лавке,
а  не  человек.  И то верно. Ну кто он такой в ее глазах? Обычный
работяга.   Это  для  станционных  вдовушек  да  девок,  мира  не
видевших, он первый парень на деревне, а в этом поезде, что на их
станции лишь по паровозной нужде приткнется, он, бывший старшина,
даже   по   своей   бывшести   никто,  а  по  теперешнему  своему
бригадирству,  которым  возгордился, для нее, наверное, из Москвы
едущей, он, Александр Демьяныч Нефедов, -- чемодан чемоданом.
  Когда  тосковал  вот  так,  на красулю воровски поглядывая, о
Лизавете  и не вспоминал. То есть не то чтобы не вспоминал -- что
знаешь,  того не забываешь, -- просто не давал ходу мыслям о ней,
задвинул  как  бы  за  спину и рукой там, за спиной, придерживал,
чтоб  тосковать  о  другой  жизни  не  мешала,  ведь  не виновата
Лизавета в том, что в мире полным-полно всяких красавиц и красуль
для завидного мужичьего облизу... Получается, что о Лизавете тоже
думал...
  И  в  мыслях  не было, чтобы заговорить с девахой. Отошьет --
потом обиду никаким самогоном не зальешь. И вдруг она, его до сих
пор  в  вагонном  сумерке  будто не видевшая, увидела, улыбнулась
ему,  именно  ему,  больше  некому  (все  по  полкам разлеглись),
улыбнулась и спросила:
  -- Извините, вы, случаем, не местный?
  А какой он еще, как не местный?
  --  Ой, как хорошо! -- проворковала она, улыбаясь все больнее
и  больнее для Нефедова. Лучше б не улыбалась и не заговаривала с
ним,  потому  что  от голоса ее тоска прямо к горлу подступила. А
то,  что она потом сказала ему, это было как чудо, словно оба они
выпорхнули в окно из вагона и уселись на крыше, как голубки, и ни
темь,   ни   мороз,   ни  ветер  им  нипочем  --  короче,  поплыл
старшина-бригадир  Нефедов по стремнине, когда ни рукой, ни ногой
не шевелишь, а тебя несет и несет...
  Оказывается,  никакая  она не чужая, а почти своя, всего лишь
из  Иркутска,  где  пять  лет  назад  иняз окончила, а теперь вот
направили ее преподавать немецкий язык... И куда? "Бог ты мой, --
подумал Нефедов, -- да как же она вся такая у нас там жить будет?
Поди,  у  них одни бабы в начальниках, вот и сплавили с глаз куда
подальше,  чтоб  завяла в глухомани... А может, это моя судьба, а
вовсе не ее? Но тогда зачем была Лизавета? Была?!"
  Нефедов  привык  считать  себя  правильным человеком и дальше
правильно   жить  собирался  --  и  вот  теперь  чувствовал,  как
неправильность берет его в оборот, как кутенка, за шиворот, а он,
напроказивший,  висит, позорно ногами дрыгает и скулит о том, что
больше  не  будет  правильно  жить,  а  только  по душе, и вообще
никогда правильным не был, а только прикидывался, будто не знает,
что можно жить неправильно...
  Все  уже знал: что не замужем, что зовут ее Беата, потому что
отец  ее  потомок  ссыльных  поляков, что турнули ее из Иркутска,
потому  что  кое  в  чем проштрафилась, что долго тут мыкаться не
намерена  --  последнего могла бы и не говорить, ежу ясно, что не
для  тутошних  мест красота ее, и ноготочки крашеные, и на ножках
чесанки  белые,  а  на  станции  весь  снег  с  паровозной  сажей
перемешан  --  пока до пади дотопает, что от белизны останется? А
прическа -- сплошные переплеты: в Слюдянку в парикмахерскую шибко
не наездишься.
  Вроде  бы  все верно, случайная птичка. Только вот почему он,
тоже   вроде   бы  всю  свою  жизнь  по  мыслительным  параграфам
расписавший,  он-то  почему  теперь  сидит  напротив и слушает ее
щебет, как порядочный, а сам в нечистых думах уже поизмял ее всю,
зацеловал и на руках над Байкалом держит, как тот Стенька Разин в
песне,  --  но не кидать собирается, а взлететь вместе с ней выше
скал.  но  только  куда  еще  выше-то!  Выше скал некуда, а когда
некуда, только и остается, что падать. Худо дело, совсем худо!
  А  скорый  поезд  меж  тем мчался и мчался сквозь байкальскую
ночь,  нырял  в тунели, и тогда в окнах мелькали желтые тунельные
лампочки,  и выныривал из них, и тогда в окнах темь, совсем как в
душе.  Тоска перерастала в злое подозрение, что в жизни не так уж
все    справедливо,    и   что   самое   обидное   --   жизненная
несправедливость  не  имела  ответчика. Ну кто виноват в том, что
женщина,  сидящая  напротив,  не  для  него, Александра Демьяныча
Нефедова,  а для кого-то другого, и чем тот, другой, лучше, а это
самое  "лучше",  оно  кем устанавливается? Получается, что никем,
будто  просто  карточный  расклад.  Нефедов, случалось, игрывал в
"дурака"  или  "шестьдесят  шесть",  но  саму суть карточной игры
презирал  как  раз  по причине полной дурости расклада карт, в то
время  как  вся  жизнь  вокруг,  на  что  ни глянь, свершается по
закону:  ведь  понятно,  почему,  положим,  дерево растет, почему
птица  летает,  и  почему  человек умирает -- это тоже понятно. В
понятности  правильность.  В картах же одна дурость. Так вот он и
соображал,  памятуя еще и о диалектике -- это когда для понимания
жизни  надо  уметь  иную  ситуацию, как беличью шкурку, наизнанку
вывернуть, чтоб мех сохранить...
  Теперь  же  подлая мыслишка червяком в мозгах кольцевалась: а
что,  если  в  жизни  нет  общей  правильности,  но  только  одни
совпадения?  тогда  ведь  и жить страшно! Ведь одно дело, если он
оказался  в  этот  день, в этом поезде и в этом вагоне по закону,
который в народе судьбой зовется. И тогда, если по закону, должен
быть  смысл  и  продолжение...  А  если  не  по  закону, а просто
совпадение,  случай,  тогда  он, как зайчишка на льдине, весь сам
себе предоставлен, и как он вывернется и во что ему обойдется это
совпадение,  до  того никому дела нет, потому что он вообще один,
без  судьбы, как путник без тропы или войско без штаба. И никакой
марксизм  не  поможет  отличить шаг на жизнь от шага на погибель,
потому что марксизм, он только по отношению к массам закон -- как
у пчел, положим: у них в улье все по правилам, но отдельную пчелу
всяк  может походя раздавить, а пчеловод того и не заметит. Мать,
абсолютно  темная женщина, в детстве боженькой стращала и, как ни
хреново   жилось,  все  этого  боженьку  за  что-то  благодарила.
Получается,  что  в  полной  темноте  легче  жить, никакой личной
решительности.  А  грамотному  человеку,  опять  же получается, в
личной  жизни  опереться  не  на  что.  Может, и в этом тоже своя
диалектика?..
  С  двумя тяжеленными чемоданами с вагонной подножки спрыгнул,
как  воробушек  с  ветки, и ее в шубке трофейной с подножки снял,
веса  не чувствуя, и перед собой на снег поставил, не в силах рук
оторвать...  Да  и  глаз  тоже, вагон почти напротив вокзальчика,
освещение  особое...  Да  только тотчас же из-за спины вывернулся
школьный  завхоз  Григорий,  залопотал,  чемоданы  схватил,  а  у
перрона  школьная лошадка при санях, и Нефедову вроде бы больше и
делать нечего. Без нужды строго спросил Григория:
  -- Куда определили? Квартира-то, поди, нетопленая?
  --  Как  так? Обязательно топленая. Иван Захарович еще с утра
распорядился, как с отдела позвонили.
  --  Ах!  --  воскликнула  Беата.  --  Сто  лет около печки не
сидела!
  Григорий,  вовсе  не молодой, но известный остряк, пробурчал,
прикидываясь:
  --  Надо  же!  Аж  сто!  А  с  отдела  звонили,  что  молодую
учительницу присылают. Во дурят-то!
  -- Ой, какой вы! -- кокетничала Беата. -- А вы кто?
  --  Я,  -- поучительно отвечал Григорий, направляясь к саням,
--  самый  главный  для вас человек. Вы-то небось думали, что для
вас  главный  директор.  Не так! Без директора вы не пропадете, а
вот  без  меня,  если, скажем, вовремя уголька да дров не подвезу
однажды  утром,  вас  как сосульку от кровати отковыривать будут.
Значит, завхоз я. Григорий Иваныч. А вас как называть?
  --  Беата  Антоновна!  Какая прелестная лошадка! И далеко нам
ехать?
  Не отвечая на вопрос, Григорий только головой покачал:
  --  Везет  нам  на  мудреные имена. До вас, что по немецкому,
Дорой  звалась.  Теперь  еще  вон чего. Дора, та немка была, а вы
каких же кровей?
  --  Никаких,  просто  имя  польское.  На  русский язык, между
прочим, переводится как "прекрасная".
  Григорий глянул на нее с прищуром:
  --  А  чего?  Справедливо.  А  вы, Александр Демьяныч, как, с
нами? Полпути по пути. Седайте, прокатимся.
  Презирая собственный голос, Нефедов отвечал шаловливо:
  --  Отчего  полпути-то?  Поедем доставим до места, определим,
так  сказать.  И-и-раз!  --  Это  он  подхватил под ручки Беату и
посадил  на  сани  на  расстеленный  овчиной  кверху  тулуп,  сам
плюхнулся  рядом,  одной  рукой  обнимая чемодан, а другой рукой,
будто ее некуда девать, Беату.
  -- Твоя монголка, она бегать-то умеет?
  Пристраиваясь  впереди  и  забирая  вожжи  в  руки,  Григорий
отвечал степенно:
  --  Монголка,  известно,  не  орловский  рысак,  но что ей по
породе дано, то с нее и возьмем. Так вот все в мире устроено, что
каждому  свой  предел:  рысаку  степь, а монголке тропа горная, а
если наоборот, то и смотреть противно.
  Ночь  была,  хорошо, иначе не скрыть Нефедову, как погорячело
лицо -- значит, покраснело. Вот уже и дом его темными окнами, как
череп  глазницами,  открылся  слева,  тут-то  бы  и  выпрыгнуть с
прощальной шуткой, но Беата головкой на его плече.
  -- Чем это таким ваша стеганка пахнет?
  --  Известно  чем,  железной дорогой! Скоро привыкнете, у нас
все ею пропахло...
  И  проехали  дом,  теперь  какой  смысл выпрыгивать? Никакого
смысла!  Дурость  взяла  свое.  Назавтра не только Григорию, даже
водовозу Михалычу будет противно...
  Пропустив    товарняк,    по   дощатым   настилам   переехали
железнодорожные пути и покатились укатанной падинской дорогой. Во
многих  домах уже и света нет. На фоне звездного неба горы по обе
стороны  пади  падь  сузили,  будто  вовсе уже не падь, а как раз
ущелье, какие на всяких кавказах и в швейцариях. И только так вот
подумал  Нефедов,  как  и  Беата  застонала  на  плече,  в  пле