о...  Слышал,  что  потом
сельсоветчики  срочно  собрались  и  единогласно  избрали нового,
присланного  из  Слюдянки  председателя,  точнее, председательшу,
молодую   вдову   с   малолеткой,   будто   бы  даже  местную  по
происхождению.  Все дела и события такого рода старшины Нефедова,
как правило, не касались в силу совершенно особого его положения,
а  особенность  была в том, что хоть он и хозяин гарнизона, да не
начальник  --  начальник-то офицер, и если какие официальные дела
-- ищи его, старлея, а старшина, он вроде бы как завхоз и если за
что  отвечает,  так  только  опять  же  перед тем самым старлеем,
который  в  гарнизоне  появляется по понедельникам и то с утра до
обеденной  "мотани", на ней и уматывает он в тот же понедельник к
семье  в  Слюдянку -- там у него этой зимой, как мы позже узнали,
диво свершилось: жена родила двойню...
  Так  что  любая  официальная  бумага  на имя старшины -- дело
неправильное. Так бы и посчитать да скомкать бумажку, только одна
загвоздочка.  В бумажке нет слова "старшина", в бумажке гражданин
Нефедов  Александр  Демьянович приглашается на беседу с советской
властью.  Привыкший  быть  именно  старшиной,  то есть старшим на
месте,  забалованный  независимостью,  Александр Демьянович вроде
как  бы  и  позабыл,  что  по  другому  списку  есть  он  обычный
гражданин, которого, несмотря на все заслуги и достоинства, могут
запросто  вот  так  вот  повесточкой  на десять ноль-ноль, и будь
добр!  И  неважно,  что сельсовет -- это так себе, не райком и не
округ  или  хотя  бы  штаб дивизии. У формальности тоже есть своя
сила.
  Припомнилось  другое,  пережитое,  вспомнилось  по  похожести
душевной  тревоги:  весна  сорок шестого, когда первые фронтовики
вернулись  в  поселок.  Перед  тем  только  и разговоров было что
фронтовики  везде  с  бабами  своими  разбираются  да  с тыловыми
крысами.  Один  вернулся  весь в орденах, хотя и без руки, другой
продырявленный,  но  крепкий,  третий...  Только, видно, тутошние
фронтовики  были  другого  складу,  потому  что и взгляда на себя
недоброго  не поимел старшина Нефедов, ни тем более слова. К тому
же   окупилось,   что,   во-первых,  не  по  уму  и  чувству,  но
исключительно  по  бдительности не трогал жен фронтовиков, хотя с
их  стороны бабья слабина, случалось, так напирала -- знай только
отбивайся.  Вдовушек  утешал,  бывало.  Невест  безжениховых тоже
попортил...  Только,  знать,  эти грехи в счет не шли. Зато шло в
счет,  что,  как знал весь поселок, сто рапортов написал старшина
на фронт -- сперва на немецкий, потом на японский  что помогал по
хозяйству  женам фронтовиков и вдовам чем мог  что хотя и тыловую
службу,   но   справлял,   как  положено  по  закону   что  перед
фронтовиками  себя не гнул, а с каждым просто, но с достоинством,
так  что  все  сложилось по-доброму, но тревогу пережил, а теперь
вот,  с повесточкой этой, и припомнил, хотя, конечно, не сравнимы
были  тревоги.  Нынче  вообще не столько тревога, сколько каприз.
Это тоже понимал.
  Потому  аккуратно  сложил  повесточку  вдвое,  убрал в карман
гимнастерки,  карман на пуговку застегнул, провел руками по ремню
поясному офицерскому и обратился к сержанту Коклову, что поджидал
за  спиной с докладом о полном порядке в гарнизоне, о проведенном
разводе  часовых-караульных, о накормлении списочного состава, об
ухоженности  гарнизонных  лошадок,  о  распределении  нарядов  на
нынешний  день.  Сержант  Коклов  -- добрый солдат, хотя и бывший
шпана.  В  гарнизоне  на  тридцать  восьмом километре не ужился с
тамошним старшиной, чуть в штрафную не загремел. Нефедов взял его
к  себе,  человеком  сделал через его любовь к лошадкам. Главное,
как понимал старшина, надо уметь в каждом человеке добрую страсть
отыскать,  и  тогда играй, как на гармошке на слух. Теперь Коклов
--  полная  надежность, если куда отлучиться надо. Даже стрельбы,
важнейшее   дело   солдатское,  мог  поручить  сержанту  и  знал:
оцепление  будет  организовано,  как  положено по местности -- ни
корова,  ни  коза  под пулю не попадут, ни одна гильза отчетная в
траве  не  упрячется,  а  винтовки будут почищены, хоть инспекцию
приглашай.  Понимая,  однако  ж,  что  в любом доверии надо знать
меру,  доверие  оказывал не часто, как награду использовал. Вот и
нынешний  день,  похоже,  заворачивался  так,  что  быть сержанту
Коклову в доверии, а старшине -- в отлучке по чрезвычайному делу,
которое,  как  бы ни обернулось, потом еще наверняка потребует от
старшины  времени для размышлений, а размышлять всегда сподручнее
в отрыве от служебных дел.
  Солнце меж тем уже восстало над байкальской ледяной пустыней,
и  наичуднейшее  было  это  зрелище,  когда  впереди  на  десятки
километров  льды,  а  под ногами уже почти живая земля, и граница
между  зимой  и  весной тонкой, извилистой полоской по побережью.
Где  еще  такое  увидишь?  Со  дня на день набухнет скорым цветом
багульник,  а  лед  на  Байкале  к  тому времени только потемнеет
слегка,  под солнцем же по- прежнему будет сверкать и источать на
весенние земли зимний сквозняк.
  По  падинской  дороге,  что пласталась грязной желтой полосой
меж  домов,  уже  спешили  на  работу все те, кто каждый на своем
месте   обеспечивал   бесперебойность  движения  по  единственной
магистрали,  соединяющей  Москву с Дальним Востоком. Великое дело
делалось  обычными  людьми, оттого, может, и не казалось великим,
но  обычным,  как  везде,  ведь  все  везде  работают,  и из этой
всеобщей  работы  складывается  жизнь государства, о котором если
судят,  то  слова  употребляются  при  суждении  совсем другие, к
работягам  вроде  бы  и вообще без отношения... Старшина Нефедов,
как  всякий  партиец, изучавший "Краткий курс истории ВКП(б)", да
еще   прошедший   курсы   подготовки  лекторов  обкома,  знал  то
таинственное   слово,   которым  объяснялись  всякие  превращения
жизненных смыслов. Слово это было -- диалектика! Придумал... нет,
открыл  это  волшебное слово, как известно, Карл Маркс и объяснил
им  всему  человечеству  все  до  того необъяснимые тайны в жизни
народов,  государств  и каждого человека в отдельности, хотя и не
каждый  мог по своему образованию угадать, когда с ним происходит
как  раз  то,  что  словом  этим  -- "диалектика" -- объясняется.
Четвертая  глава "Краткого курса", в которой про диалектику речь,
при  изучении  в  первичных ячейках, как правило, пропускается, и
старшина  Нефедов,  попытавшись, сам тоже в ней не разобрался, но
когда  на лектора обучался, там разжевали, и тогда такой кругозор
открылся,  что дух захватывало, потому что научился применять его
ко  всякой на первый взгляд неувязке -- что в мировом смысле, что
в своем личном.
  Противоречивость  чувств,  вызванная событием нынешнего утра,
бумажкой,  что лежала в нагрудном кармане гимнастерки и ощущалась
грудью   даже   сквозь  нательное  белье,  эта  противоречивость,
конечно,  по большому счету не заслуживала того, чтобы вспоминать
про  диалектику.  Но  Александр  Демьяныч  знал, с чего достиг он
своего  нынешнего  высокого  и всеми уважаемого положения, -- а с
того,  что  никогда  не  давал волю первым чувствам, но дожидался
вторых  и  только  тогда  принимал решение. А что это, как не тот
самый  диалектический  подход,  которому  учит  Карл  Маркс? Ведь
первое чувство какое по поводу бумажки? Да не ходить! И ничего не
произойдет.  Новая  председательша  сельсовета,  какой бы шустрой
бабенкой   ни  оказалась,  ей  против  старшины  с  его  нынешним
авторитетом   не  потягаться.  Уже  к  полудню  о  повестке  даже
шлакоуборщицы  узнают  и  путевые  обходчики, что вообще живут на
отшибе.  И  не пойти -- значит застолбить свое положение. Сначала
не  пойти,  а потом уже при случае и повиниться можно, сославшись
на  дела  и  заботы,  и  ни  в  коем случае не конфликтовать. Это
первейшее  правило.  Таково  было начальное чувство. Потом, как и
должно,  пришло  второе.  И  подсказалось  оно  на прошлой неделе
виденным  фильмом  про его тезку -- Александра Невского, которого
новгородские  бояре  обидели  не  по  делу,  но когда приспичило,
пришли  к тезке на поклон. И тут такая картинка, что две гордости
друг  перед  другом  головы склонили: с одной стороны, бояре, а с
другой  -- и тезке тоже не просто было свою гордость удушить ради
пользы   дела,  а  еще  потому,  что  знал  себе  цену  Александр
Невский...
  И   получалось   по  той  же  диалектике,  что  пойти,  и  не
как-нибудь, но ровно к десяти ноль-ноль, как в бумаге указано, --
в том ну словно самое высшее достоинство проявить. Вот она в чем,
та  самая  тайна  диалектического  подхода!  И  будто в торжество
правильного  решения  в  этот миг на мосту, что поперек горловины
пади-ущелья,  встретились  два  пассажирских поезда, как не часто
случается, и просвистели друг другу и всему свету свои паровозные
приветствия -- аж уши заложило.
3
  Из  всего  своего  самого раннего детства Лиза помнила только
поезда.  Они  все время куда-то ехали, ехали, ехали... Они -- это
много  людей,  в  том  числе  отец и мать. О том, что отец и мать
ехали  вместе  со всеми, Лиза только знала, но не помнила, потому
что  когда  куда-то  приехали  наконец, ни отца, ни матери уже не
было,  а была только тетка Глаша, ее мальчишки и девчонки и среди
них  будто  совсем  ихняя  --  она, Лиза. Но двое мальчишек и две
девчонки  Глашу  называли мамкой, а Лиза называла ее тетей. Так и
выросла  среди них как своя, ни разу никем не обиженная -- так уж
ей повезло. Из очень осторожных рассказов тетки узнала потом, что
никуда  они  не  ехали,  а  их везли, что отец, мать и сестренка,
которую  совсем не помнила, умерли в дороге по причине "жизненной
слабости"  --  так  объяснила  тетка:  по слабости, а вовсе не по
чьей-то  вине.  Темная, то есть религиозная и почти безграмотная,
тетка Глаша по природе, знать, была очень мудрой, если сумела так
воспитать  душу  племянницы,  что  у  той в душе никакой обиды на
жизнь  не отложилось, чтоб смогла свою жизнь строить без оглядок,
но  только  вперед  глядючи.  Перед  войной тетка, о своем еще до
всяких    поездов    куда-то    сгинувшем   мужике   никогда   не
рассказывавшая, по новой вышла замуж. Нашелся мужик, который взял
ее с пятью нахлебниками и перевез на байкальскую железную дорогу,
где устроился путевым обходчиком.
  Их  дом  стоял  на  самом  берегу  Байкала и был в этом месте
единственным.  До  ближайшего  полустанка  четыре  километра. Все
поезда   со   свистом  мимо,  за  исключением  "мотани",  которая
притыкалась,  чтобы  утром  высадить,  а  вечером обратно забрать
путевую  ремонтную  бригаду.  Но  и в выходные дни и в праздники,
когда  бригады  не  было,  "мотаня"  все  равно притыкалась -- из
уважения -- так Лиза думала -- к теткиному мужу, который когда на
путях не работал, то всегда делал что-нибудь нужное по хозяйству,
впрочем,  как  и все остальные -- и мальчишки, и девчонки, и сама
тетя  Глаша.  Потому как бы голодно ни было, а все ж не голодали.
Заготавливали  все,  что  давали  горная  тайга  и Байкал, корову
держали,  коз и кур и даже кошку с собакой. За хлебом, спичками и
прочим  товаром  по  очереди  ходили  в  магазин  на  сорок пятом
километре,  где  был  почти поселок, там даже кино иногда бывало,
ночью  прямо  на улице крутили динаму, привинченную к лавке, а на
стене склада ремонтного инвентаря растягивали простыню...
  Всей  семьей  в  кино  не  ходили никогда, всей семьей вообще
никуда не уходили, кто-то обязательно должен был оставаться дома,
чтобы  "слушать  осыпь".  По  всему  участку  дороги,  за который
отвечала  их семья, над путями нависали скалы. Выше скал тянулись
горы.  А  что  такое  горы?  Это  же камни. Дождь сильный прошел,
подмыл камешек, тот пополз вниз, за собой другие камни потащил, а
высота  до  полнеба,  с  такой  высоты  к Байкалу, глядишь, уже и
лавина, то есть осыпь, несется. Упали камни на путь, а тут поезд,
и  что?  Вот  чтоб  за  всем  этим глаз был, вдоль скал на высшем
уровне  их  среза  были  протянуты  по  всему скальному побережью
провода   в   несколько  рядов  и  особым  образом  подключены  к
специальному   щиту,   что  на  стене  в  доме  каждого  путевого
обходчика.  Не то что осыпь -- камешек один, падая на путь, задел
провода  --  и  в  доме  обходчика такой трезвон, что даже собака
лаять  приучена. День ли, ночь -- с этого трезвона бежит обходчик
искать, что свалилось со скал, и если осыпь, по селектору тревогу
звонит,  и  на дрезине мчится тотчас дежурная бригада, потому что
времени в обрез, поезда в обе стороны чуть ли не хвост в хвост. И
не дай Бог, если промедление случится по вине путевого обходчика.
Через  неделю  уже другая семья будет вселяться в его дом. А куда
прежняя девается, о том никто и не знает.
  Так  уж  повезло  Лизавете,  что  росла  она  и выросла очень
правильно  для  всей  будущей жизни. Тетку любила, как мать, мужа
ее,  Михаила  Иваныча,  уважала, как начальника. А что может быть
важней для жизни, чем уметь любить и уважать. Среди своры детской
была  младшей,  потому  к неродным братьям и сестрам имела совсем
особое  отношение: когда любовь и уважение совсем неразделимы. По
очереди  вся детвора позаканчивала "четырехкласску" на полустанке
сорок  пятого.  Четыре  километра  туда и обратно зимой, весной и
осенью  через  две  тунели, правда, не "скрозь" них, а в обход по
тропке,  недлинные тунели были. Солдатики, что на охране посменно
отстаивали  под  деревянными  грибками, знали их, иногда конфетка
перепадала   от  них,  а  им  в  гостинец  кедровые  орешки,  что
натаскивали  всей  семьей  по  осени  из  тайги.  Короче, хорошее
детство  было  у  Лизаветы.  И  потом,  когда,  чтоб  образование
получить,  поселили  ее  в  интернате,  который  один  был на всю
дорогу,  на самой большой станции, где домов аж штук сто было, не
меньше, и там, в интернате, тоже счастье не кончилось, потому что
учиться  было  интересно,  а по субботам в свой домик на "мотане"
возвращаться  радостно,  соскучившись  по  родным людям и даже по
домашней  работе,  которую,  сколько  в  доме  ни  делай,  всю не
переделаешь.
  Тут  как  раз  война эта страшная началась, и долго все очень
плохо  было...  Но  плохость  плохостью, а жизнь, она как бы всем
назло,  как  цветок такой, саранка называется, со сладким клубнем
--  глядишь,  ну  ни  крошки  земли,  чисто  камень  один, но вот
проросла   же   и  бутончиком  налилась,  а  потом  и  лепестками
распустилась   розовыми,   потому   что,  оказывается,  крохотная
трещинка  в  камне,  а  в трещинке земли не больше горсточки, но,
значит,  достаточно,  чтоб  цветочная  жизнь  зародилась.  Вот  и
зародилась...  Так  и Лиза к седьмому классу такой ладной девахой
обернулась  назло  всяким фашистам, что не только мальчишки, но и
солдатики гарнизона заглядываться стали. Было ей уже шестнадцать,
потому  что  в  школу  поздно  пошла,  как многие в те времена. А
некоторые  мальчишки,  кто  еще в каком-нибудь классе по два года
отсидел, так они после семилетки тут же и на фронт...
  Лизе  было  шестнадцать  --  а  это  самое  то! Может, и не с
первого  погляда,  но  со второго -- это уж точно влюбилась она в
старшину поселкового гарнизона. Его, Александра Демьяныча, только
что  перевели  тогда в эти места откуда-то из-под Забайкалья. Все
девчонки-семиклассницы  ахали,  на  него, красавца, глядючи, но в
падь  на  прогулки  ходили  со  своими ребятами. Лиза ни с кем не
ходила, потому что в уме был только он, старшина, ее, худенькую и
тонконосенькую,  в упор не видевший, не замечавший. Он в то время
крутил  роман  с  одной  разведенкой,  что  жила на восемнадцатом
километре  (напомню,  сама станция была на двадцатом), туда топал
по  шпалам вечерами, а с рассветом обратно, чтоб успеть к подъему
в  гарнизоне.  Путевые  обходчики  и  обходчицы,  что  еще раньше
встают,  от них шли разговоры о походах старшины на восемнадцатый
километр,  и  никто не осуждал его, потому что такому молодцу без
бабы жить чисто в ущерб здоровью...
  Многие инженеры и рабочие против войны имели "бронь", так как
железнодорожное  дело  само  по  себе  дело  военное, но если кто
уходил,   то  "на  отходной",  когда  уже  все  в  равном  хмелю,
обязательно уединялся с Александром Демьянычем (с первых дней его
все  обращались к нему по имени-отчеству или просто по отчеству),
уединялся  и  просил  присмотреть  за  бабой  и  в смысле бабской
совести,  и в смысле помочь, если что... Такой вот он был человек
-- старшина гарнизона в его каких-то двадцать пять.
  Тяжкий  был  год  сорок  первый,  радио  хоть не слушай. Одна
радость  --  на  карту  взглянуть.  Глянул и понял: как Гитлер ни
прет,  до  Сибири  ему ни в жись не допереть, а тут-то как раз, в
Сибири,  самая  силушка и сготавливается против него, дело только
за  временем.  Да  вот  еще чтоб япошки за спиной не шуршали. Но,
знать,  им  не  до  шуршания. Как в песне пелось-то? "Без гордого
"банзая",  оружие  бросая,  два  раза приходилось вам бежать, а в
третий,  обещаем,  мы так вас разбанзаем, что будете не бегать, а
лежать!"
  Нет,   японцев   не   боялись,   но  пушки  против  самолетов
позатаскивали  на  вершины прибайкальских гор, и иногда эти пушки
грохотали, подобно грому, но все знали -- ученья.
  Странно  жилось. С одной стороны, война, а с другой -- каждую
пятницу  после  кино  танцы.  Из школьников только семиклассникам
разрешалось  оставаться на танцы, но в одиннадцать все уже должны
были  быть  по  постелям  в  интернате.  Танцы  под  патефон. А в
перерывах  игры  -- и это самое интересное. Например, "А мы просо
сеяли"  --  любимая  игра. Два раза было, когда на запрос: "А нам
надо  девицу,  девицу!  Ой, дид ладо, девицу, девицу!" -- девицей
оказывалась  Лиза,  и, перейдя в мужской строй, оказывалась рядом
со  старшиной,  который в этой игре участвовал всегда, и руки его
при  этом на Лизиных плечах, а своими она еле-еле дотягивалась до
его  тогда еще беспогонных плеч. За все время только дважды такое
совпало и запомнилось, как два счастья. На всю жизнь запомнилось.
А вот игру "Третий лишний" Лиза не любила, отстаивалась у стенки.
Получить  от  старшины  ремнем по попке, хотя бил он мягче других
парней, этого она никак не могла позволить, в то время как другие
девчонки  подставлялись  сами и, получив удар, визжали радостно и
зыркали на старшину благодарно и озорно.
  С отчима тем временем сняли "бронь" и забрали на войну. Место
отчима  на  путевом  обходе  заняли  тетка  Глаша и старшая дочка
Любочка,  семилетку  так  и  не  окончившая.  А  Лиза  окончила с
отличием  и, навсегда расставшись со своей первой любовью, уехала
в  Слюдянку и устроилась на слюдфабрику учетчицей -- очень важная
должность, без образования на нее ни за что не попасть.
  Знать,  от  разнесчастной  своей  любви  загуляла  с  парнем,
взрывником  на карьере. Ростом еще повыше старшины да здоровяк --
когда  обнимала,  руки  на  спине  еле сходились. Догулялась, как
тогда  говорили,  "бурундучка  сымала". Про аборты в те времена и
слыхом  не  слыхивали. Мало, что недозволенное, но еще и позорное
дело  --  даже  в  ум  не могло прийти. Поженились. А через месяц
повестка.  Последнее  письмецо,  карандашом начерканное, получила
летом  сорок  третьего.  Потом  ни  писем, ни извещений. Только в
сорок  четвертом  бумажка:  пропал  без вести. К тому времени уже
отгоревала.  Не  ждала.  У  других, может, и по-другому, но в ее,
Лизаветиной, жизни если кто пропадал, потом уже не возвращался.
  В партию предложили. Потом в партком фабрики. Люди уважали, в
справедливицах  числилась,  оттого  партийному  начальству  много
лишних  хлопот  прибавлялось. Начали перебрасывать с одного места
на другое, иногда с повышением, иногда с понижением, но всегда по
учащемуся  комсомолу  -- открылись у нее способности по общению с
молодежью,  может, потому, что сама себя молодежью чувствовать не
переставала,  хотя  сынишка  рос  и рос и времени себе требовал с
кажд