но  с  виду  Груне можно было дать и пятьдесят. Как
говорили,   ухайдокала   ее,  солдатскую  вдову,  бригада  срезки
откосов,  и  теперь  Груню,  заполучившую на подтаске камней все,
какие  только существуют, грыжи, ставили в оцепление, не увольняя
из  жалости к четверым девкам, почти погодкам, которых она успела
нарожать  до войны и в первые годы, пока ее муженек, тоже рабочий
бригады  срезки,  сидел на "броне". Чудной был парень. Когда одна
за  одной  две  девки родились, стали подразнивать его, что, мол,
бракодел,  что  парня-то,  мол, слабу сделать. Тогда говорил, что
будет  делать  хоть  десять,  пока парень не получится. Не успел,
сняли "броню" в начале сорок третьего, и с концами.
  Для долгого стояния на морозе Груня напялила на себя все, что
было  теплого,  а  поверх  одежек  --  тулуп  путейский, казалась
толстущей, хотя была доска доской... Обвешанная связками петард и
путейскими  флажками, еле разместилась на скамейке. А вопрос-то у
Груни,  как и у всех: когда поженитесь? Лизавета не раздражалась,
привыкла  отшучиваться,  но Груня -- тихая женщина, с такой можно
было  бы  и  пооткровенничать,  о  решении  своем  поведать   уже
изготовилась   было,   но   --  свисток  очередного  по  нечетной
подползающего  состава,  и  Груня,  выявив проворность, метнулась
навстречу  с желтым флажком в руке, требующим от машиниста самого
малого   хода.   Только   состав  прополз,  по  четной  прикатила
"пионерка"  --  железнодорожная тележка с мотором -- и рассыльный
со  станции  прокричал  Груне,  что  четную  путь  закрывают  для
движения  и будут на нее выпихивать составы -- все тупики забиты.
"Пионерка",  верезжа,  укатила  на станцию, а Груня поковыляла за
ней   раскладывать   петарды,   указующие   границы   продвижения
выпихнутого состава.
  Неожиданно,  как  будто  из  мороза,  возник  Нефедов. Колька
кинулся к нему, вцепился в полушубок: когда да когда?
  --  Скоро,  --  отвечал  старшина,  подходя  к  Лизавете.  --
Замерзла? Отсюда вы ничего не увидите. Будем с Байкала смотреть.
  -- Ой, а лед-то... -- испугалась Лизавета.
  -- Да ты что! Такие морозы с ноября! В Слюдянке уже полуторки
ходят.  Зато  картинка  будет  во  всей красе. Ну, я побежал. Как
рожки  задудят, выходите на лед, а я по-последнему гляну и к вам.
Все! Побежал!
  И  исчез,  словно  в  морозе  растворился.  А меж тем с того,
другого берега Байкала длинными серыми космами в полнеба восходил
рассвет,  и  в ответ рассвету стали прорисовываться скалы на этом
берегу.  Еще  не  отчетливо  видимые,  они,  казалось, зависали в
опасном  наклоне  прямо  над  путями,  готовые в любой момент без
всякой взрывчатки обрушиться снежно-каменной лавиной и все и всех
под  собой  похоронить  навечно.  Лизавета  с  детства  знала эту
утреннюю обманку. Потом, когда полностью рассветет, скалы сначала
будто  выпрямятся-распрямятся,  а потом, как взаправду, откинутся
назад, довольные, что попугали человеков, что напомнили им про их
природную малость и хлипкость...
  Из  дому  вышла  беременная  жена Шагурина Зинаида и заохала:
дескать,  чего  это  Лизавета  мерзнет здесь, когда можно и чайку
попить...  На  мальчишек  своих  накричала, что не сказали ей про
Лизавету. Оправдывалась, что заспалась, проводив мужа на "пилот".
Зинаида,  как  и  муж,  путевая обходчица, но по причине восьмого
месяца  беременности  отбоярилась  от  "пилота",  чем была ужасно
довольна,  словно  по облигации выиграла. Лизавета смотрела на ее
не  вмещающийся под телогрейкой живот и ахала про себя: "Господи!
О чем они думают, эти путейские бабы! Ведь в домике этом скоро не
поместятся...  Но  рожают и рожают... То ли это какая-то странная
смелость, то ли обычная бабская глупость..."

  По  тяжкому  делу  была  она в этой семье пару месяцев назад.
Очередная   подписка   на  заем.  У  Лизаветы  в  инструкции  все
расписано:  инженеры, учителя и высокооплачиваемые рабочие должны
подписаться на два годовых оклада. Все остальные -- не меньше чем
на  один.  Как  только  объявила, с чем пришла, Зинаида в рев, по
животу  колотит  --  на  жизнь жалуется... Лизавета, душу в кулак
зажав, давай толковать про города и села, разоренные немцами, про
детей  бездомных, про солдат-калек, а Зинаида знай себе ревет, на
мужа, из-за угла рычащего, ноль внимания и на бумагу подписную на
столе   как   на  змеюгу  таращится.  Но  конец  всегда  один  --
подписываются. И на Лизавету без обиды. Еще и щей предложат.
  Нет,  хоть  уже  и пробирает мороз, входить в дом отказалась.
Помнила   --   духота,   теснотища...   Да   и  за  Колькой  надо
присматривать,  вон  они  всей  оравой  уже  который  раз на пути
выскакивают.  Шагуринские,  они-то привычные, а Колька, чуть что,
может  и  растеряться.  Поблагодарила, про самочувствие спросила.
Зинаида, животом с крыльца помахав, убралась в дом.
  В  огромных,  на  сто  ладов  подшитых  катанках,  как утица,
переваливаясь с боку на бок, появилась, постанывая, Груня. Только
плюхнулась на скамейку, по нечетной опять поезд. Скорый Москва --
Владивосток.  Желтым  флажком отмахала, а там, на подходе, взрывы
петард. Одна, другая, третья. Вот по четной и паровоз появился, с
визгом и шипением сбрасывая пары, грохоча сцепками на торможении.
А  Груня  уже  красным  флажком  грозится  машинисту, чтоб дальше
шагуриной  будки  ни  на  метр,  чтоб стоять теперь до особого ее
приказу.  Сразу  за  паровозом два обычных пассажирских вагона, а
дальше  --  теплушки  с  дымящимися  трубами  "буржуек". На окнах
теплушек  колючка. "Зэковский" состав, обычное дело. С зимы сорок
пятого  перли  на  запад, один за одним. Пленных японцев везли. С
лета  сорок  шестого  --  на  восток.  Свои. Русские, украинцы --
всякие...  Груне  не  сиделось, поковыляла вдоль состава, задирая
платками  замотанную  голову  к квадратным прорезям -- окнам. Это
тоже  всем  понятно  --  вдовий  интерес  к  "зэковским" поездам:
дескать,  а вдруг не сгинул вовсе муженек, а по несчастью попал к
этим,   которым   не   повезло   по-своему.  Все  они,  вдовушки,
неравнодушны к зарешеченным вагонам, как к последней надежде один
Бог знает на что...
  К  Лизавете подошел охранник с винтовкой на огромном тулупе с
воротником  по  затылок,  расспрашивал, долго ли стоять придется.
Лизавета объяснила, как могла. Для порядку тоже спросила:
  -- Кого везете?
  -- А... -- отмахнулся охранник, -- всякую поднемецкую шушеру.
На месте б их пострелять...
  --  Ну  зачем  же, -- возразила Лизавета, -- пусть хоть какую
пользу дадут, столько всего надо восстанавливать...
  --  Да  оно конечно, -- вяло согласился солдат, -- с умом все
надо делать. Слушай, хозяйка, а кипяточком не угостишь?
  -- Постучите -- конечно, дадут. Я-то тут чужая. Стучите.
  В  это  время  далеко,  за скальным поворотом, задудел рожок,
предупреждающий  о начале "пилота". Тотчас же откликнулся другой,
поближе. И мгновенно объявившаяся Груня тоже задудела.
  --   Ну   вот,   дождались,  Колька!  --  Лизавета  торопливо
перематывала  платок  на  голове  -- на Байкале-то ветерок всегда
продувает. Спросила Груню, где удобнее спуститься к Байкалу.
  Груня рылась в сумке, вытащила полбуханки черного хлеба, пару
яиц, все это сунула за пазуху.
  --  Да там, за крыльцом сразу и тропка будет, Шагурины воду с
Байкала носют. Только не торопься, склизко.
  -- А ты, никак, милостыню подавать собираешься? Кому?
  -- Да бабы там голодные и девки...
  Лизавета сказала с укоризной:
  --  "Бабы,  девки"... Полицайки всякие да немецкие подстилки!
Ох  уж  эта  наша  доброта  с короткой памятью! Тебе ли жалиться,
вдове солдатской?
  Груня  молчала,  но  отчего-то топталась на месте, раз-другой
кинув взгляд на Лизавету.
  --  Тут  такое  дело...  понимаешь,  попросили  письма в ящик
побросать... ты ж раньше на станции будешь, может, возьмешь, а?
  Лизавета аж охрипла.
  --  Да  ты что, Груня? Ты хоть соображаешь, чего делаешь? Они
же  все  вражины. Если им не разрешают письма писать, значит, так
положено.
  --  Ну  да...  тебе-то  лучше  знать. Наверно, положено... --
соглашалась Груня. -- А куда ж мне их девать?
  --  Давай  сюда, я передам, куда надо. Ох, Груня, Груня! Мало
тебе своих забот.
  Все письма были треугольничками, без марок, адреса нацарапаны
карандашами.  Целая пачка, связанная накрест, не меньше двадцати.
Сунула за пазуху.
  -- Не первый раз, поди? А?
  Груня отмолчалась.
  -- Пойми ж ты, неприятности могут быть.
  -- А хлебушек... Уж отдам, ладно?
  Лизавета  только  головой  покачала.  Прикрикнула  на Кольку,
торопившего  ее, дергавшего за полушубок, схватила его за руку, и
они  по  скользкой  тропинке поспешили с насыпи вниз, где уже под
первыми, белыми лучами солнца посверкивала ледяная пустыня озера.
А  вслед  им  из  ближних  зэковских вагонов доносилась песня: "Я
покидаю тэбэ, Вкраина, останий раз ще подывлюсь..."
   127 -- Ишь, распелись, бандеровцы проклятые... -- прошептала
Лизавета,  делая  первый  осторожный  шаг  с  берегового камня на
байкальский лед, уже покрытый снежной коркой.
  Ноги  не  скользили,  однако  ж  подрагивали,  чем  дальше от
берега, тем сильнее. Колька возмутился:
  --  Ну  ты  че,  мама! Дядя Саша сказал же, машины уже ездют.
Смотри, я прыгаю, и хоть бы че! Толстущий!
  Метрах в ста от берега наискось открылась им наконец вся, как
говорил  Нефедов,  картинка места действия. Последние рабочие уже
отходили  на  безопасные  расстояния,  а  на месте скорого обвала
видны были нитки бревен, накатанных вдоль рельсовых путей. Где-то
на  скалах прятались взрывники, которые по третьему сигналу рожка
запалят бикфордовы шнуры, и тогда...
  По  второму  разу  продудели  рожки,  и  от берега, что левей
"пилота",  к ним двинулся человек... Получалось, что самый родной
человек  на  свете.  Сейчас  сказать  или  после  "пилота"... Что
согласна,  что  самой  уже невтерпеж зажить по-человечески, чтобы
утром  просыпаться на мужиковой руке -- разве существует для бабы
большее счастье?!
  Таким взволнованным Лизавета старшину еще не видывала.
  --  Ну,  Лизок,  на  какой  риск  иду,  аж  под брюхом маета!
Уговорил  я  геолога  нашего увеличить заряды, на себя взял. А на
что  расчет?  Смотри!  Во-о-он  она,  скала та самая, какую снять
надо. Если ее мелко дробить, осыпь будет -- не успеть за двадцать
минут убрать. А что я высмотрел! Видишь, какой крутой срез скал у
самого  полотна.  Сам  лазил  на  скалу  и камни сбрасывал. И что
получается?  С той высоты чем крупнее камень, тем шибче разгон, а
от  скального  среза  камень -- как лыжник с трамплина: через все
пути и прямо в Байкал. Вот и уговорил геолога скалу не крошить, а
развалить, понимаешь? Камни по десять тонн полетят, и, если я все
правильно  прикинул,  ни один на пути не должон попасть... Нельзя
ему попадать...
  --  Господи,  Саша! -- Лизавета чувствовала, что бледнеет. --
Обязательно тебе проявляться надо, да? А не дай Бог...
  --  Бог,  Лизок,  он,  как  известно, не выдаст... А с другой
стороны,  геолог,  он ведь все равно в ответе и коль пошел на это
дело  --  значит,  что? Значит, есть резон в риске. А? Тебе чего,
Колян? -- Подхватил Кольку на руки, усадил на хребет.
  --  Дядя Саш! -- затараторил Колька. -- Ты знаешь щас кто? Ты
командир  партизанского  отряда,  который  под немцами мост будет
взрывать!  Трах! И все вагоны кверх тормашками! А немцы с испугу:
"Гитлер капут! Гитлер капут!" А ты их с пулемету: та-та-та! Сразу
сорок семь штук!
  -- Почему сорок семь-то, а не полста сразу?
  --  Ну,  если  потом  еще из пистолета... А в пулемете только
сорок семь патронов, это все знают.
  --  Ну  да,  это если "козлик". А если у меня "максим", как у
Чапаева?
  -- Не... Тогда немцев не хватит...
  Но  вот  по  третьему  разу  задудели  рожки  со  всех постов
оцепления,  и  тут  уж головы к небу, где под самой вершиной горы
словно   напряглась  в  ожидании  беды  тупорылая  скала,  вся  в
расщелинах  от дождевых промывов, без единого деревца на каменных
уступах  и  почти  без  снега,  оттого  отчетливо видимая на фоне
снежных  склонов  вокруг  нее.  Вот  она  дрогнула от подножья до
клыкастых   вершин,  окуталась  белым  облаком,  и  только  после
раздался  грохот.  Не  точно!  Грохот раздавался, он длился, лишь
перемещаясь,  сперва влево метров на двести -- до другой такой же
скалы,  потом  вернулся и ушел вправо -- до неглубокого распадка,
по  распадку будто скатился вниз, и последнее рокотание вынырнуло
из-под однопролетного арочного моста и покатилось по байкальскому
льду прямо под ноги... Еще не стих рокот взрыва, белое облако над
скалой  посерело,  почернело,  и  родился другой грохот -- грохот
обвала.  Из  грязной тучи, что образовалась на месте скалы, стали
вываливаться  рваные  каменные  кубы,  которые по мере нарастания
скорости  их  падения превращались в черные шары... Вот первый из
них,  громадный,  достиг  скального  среза,  взметнулся в воздух,
завис  будто,  и  вдруг удар, треск пробитого-проломанного льда и
метров  на  пять  или  более  водяной  фонтанище...  Рядом -- еще
грохот,  треск, фонтан... И более не уследить, глаз не поспевает,
но зато теперь перед глазами вся картина: осыпь -- мешанина снега
и  каменной  трухи  потоком  сползала  на железнодорожные пути, и
казалось,  поглотит,  сравняет  с  откосом...  А  каменные глыбы,
обгоняя  осыпь,  неслись  вниз, будто резвясь, от скального среза
взмывали  вверх  и,  перелетая пути, врубались в байкальский лед,
взламывая и круша его.
  -- Есть такое дело! -- радостно заорал Нефедов, но рука его в
торжествующем  жесте  застыла  и  сам  он мгновенно переменился в
лице,  увидев,  что  по склону от взорванной скалы ползет, именно
ползет,   а   не   летит  кубарем,  как  ему  положено,  огромный
продолговатый  скол-каменюка.  Скорость  его сползания возрастала
медленно,  и  уже  было  ясно,  что не перелетит, что свалится на
пути.
  Лизавета   обеими   руками  вцепилась  в  рукав  нефедовского
полушубка... Колька как начал кричать "ура" с момента взрыва, так
и  продолжал, уже хрипя и захлебываясь, колотя кулачками по своим
коленям  и  подпрыгивая  на  плечах  Нефедова, будто в седле да в
галопе.
  -- Колись, каменюка чертова! -- бормотал Нефедов.
  Каменюка  услышала,  развернулась  вдруг  повдоль  склона  и,
знать,  напоровшись  на  материковый  камень,  раскололась, слава
Богу,  надвое, и та ее часть, что поменьше, тотчас же закубарила,
набирая  скорость,  и,  не  долетев  до Байкала, в пути все же не
врезалась,  а лишь сорвала, как срезала, часть насыпного откоса и
затем уже скатилась на кромку берегового льда.
  Но  другая  большая "каменюка" продолжала юзить, тоже заметно
набирая  скорость.  Вот  она  достигла скального среза и... Треск
переломанного пополам бревна был похож на вскрик раненого изюбря.
Половинки  бревна  взлетели,  столкнулись  в воздухе и рухнули на
пути...
  --  Порядок! -- твердо возвестил Нефедов. -- Рельсе, конечно,
хана,  но  заменить  --  пустяк.  Главное  --  шпальная связка не
вырвана.  Все, братцы! Можете топать домой, а у меня сейчас самая
работа.
  Спустил   Кольку  на  лед,  крепко  обнял  Лизавету,  на  ухо
прошептал:
  --  Получилось!  Так  что,  как говорится, не пальцем деланы!
Могем! Ну все, побежал. До вечера!
  Что  ж,  с гордостью и нежностью думала Лизавета, такой уж он
мужик,  за  что  ни  возьмется  --  ко всему свою личную смекалку
приложит, в любом деле замечен будет. Ему б еще образование...
  --  Мамка,  мамка,  смотри,  а камень-то не утонул! -- Колька
дергал мать за рукав.
  И  верно.  Один  камень,  скорее  всего,  попал  на сдвоенную
льдину.  Такое  случается,  когда  шторма  ломают  лед, сотворяют
торосы,  иногда  высотой  в  дом,  потом торосовая льдина уйдет в
разлом-промоину,  намертво  примерзает к верхней льдине, и в этом
месте  хоть  трактор  ставь,  хоть  самолет сажай... По следующей
весне  этот  ледяной  сплав с черным камнем на хребтине еще долго
будет    болтаться   от   берега   к   берегу,   и   какой-нибудь
охотник-любитель  примет  камень  за нерпу и в промысловом азарте
долго  и  упорно будет подкрадываться на самодельной плоскодонке,
еле  сдерживая  дрожь  пальца  на курке ружья. Когда же обнаружит
обман  зрения,  с досады пальнет раз-другой в камень, невесть как
оказавшийся  на льдине чуть ли не посредь моря. Но под полуденным
летним  солнцем  источится  льдина,  и  однажды захрустят ледяные
скрепы,  державшие  камень  в  плену, провалится он в байкальскую
темь, может быть, в том самом месте, где и всю гору, с которой он
свалился  зимой,  утопить  можно  так,  что, как ни вглядывайся с
лодки,  ничего  не увидишь -- сущая бездна. Уж таков он -- Байкал
наш дивный!
  В   особом,   почти   торжественном  настроении  возвращалась
Лизавета  домой.  Решили  с  Колькой  на пути не выходить, а идти
льдом  до самого дома. Огибая небольшую бухточку двадцать первого
километра, от берега отдалились метров на триста  и горы, и скалы
надпутейские  с этого расстояния совсем по-иному смотрелись, даже
Колька  перестал  тарахтеть  про взрывы да про обвалы, искрутился
шеей, на открывшуюся красоту глядючи. Остановился вдруг, закричал
радостно, на что-то рукой указывая:
  -- Вон она, видишь? Ну вон, где два дерева! Лизаветина скала.
  --  Что?  --  аж  голосом  задрожала Лизавета. -- Чего это ты
такое говоришь?
  --  А  вы с дядей Сашей там всегда сидите, вот и говорят, что
Лизаветина скала.
  -- Надо же...
  Конечно,  она,  та  самая.  Две  кривые  сосенки  по бокам на
уступах.  до  самых  холодов  сиживали там, байкальскими штормами
любуясь.  А  теперь,  значит,  --  Лизаветина  скала? Ну и что...
Приятно.  Пусть так и зовут, еще не раз посидим по весне да лету.
Сегодня  вечером  произойдет  у  них  главный  разговор. Может, в
магазин  сходить да бутылочку винца взять? По такому-то случаю...
Решила  --  не  стоит.  Сам  побежит  и  хоть  из-под  ста замков
достанет.  Или  с  Колькой  поговорить...  Нет,  тоже не стоит, с
Колькой и так все ясно...
  Ах   ты   Боже  мой,  сколько  раз  она  потом  будет  горько
радоваться, что попридержала язык, что ни с кем, даже с сыном, не
успела  поделиться  своим  то  ли  поспешным,  то  ли,  наоборот,
запоздалым решением, потому что...
9
  Потому  что  за  две  недели  до того самого большого зимнего
"пилота"  в  десять часов утра из вагона поезда Иркутск -- Наушки
(монгольская граница) вышел плотненький человек невысокого роста,
в  черном  демисезонном пальто почти до пят и в лохматой шапке из
редкого  рысьего  меха.  В  руках  этот  человек-человечек держал
пузатый  черный  портфель.  Вышел  из  поезда  --  это,  пожалуй,
неправильно сказано. Он спрыгнул с подножки, запнулся о камешек и
наверняка плюхнулся бы на грязный пристанционный снег, если б ему
не  помог  его  портфель, который как бы вынесся вперед уже почти
падающего  человечка и тем помог в последний момент сохранить ему
равновесие.  Довольный  удачным приземлением, чужак человек гордо
осмотрелся  вокруг  и  затем  подсеменил  к дежурному по станции,
который потом и рассказал другим об этом комическом эпизоде.
  --  Товарищч!  --  громко обратился незнакомец к дежурному на
некотором  расстоянии,  чтоб  не  слишком  задирать голову. -- Не
подскажете, как мне дойти до школы?
  -- А чего ж, -- охотно согласился тот, -- топайте по путям до
пади,  а  потом по пади почти в конец, там двухэтажный дом -- как
раз и есть школа.
  --   Очень   вам  спасибо,  --  как-то  не  слишком  радостно
ответствовал  мужичок  с  портфелем.  -- Значит, как вы говорите,
топать прямо, а потом, как я понял, направо?
  --  Ну  да,  направо.  Налево  Байкал, туда некуда топать, --
подтвердил дежурный по станции.
  Вот  так  и  притопал  однажды к нам в школу инспектор отдела
учебных   заведений   Восточно-Сибирской  железной  дороги  Борис
Давыдович  Флик.  Вообще, инспекторы в школе не новость. Но Борис
Давыдович   приехал   инспектировать  преподавание  предмета,  до
которого  ранее  никому  не  было