- И  учительница у вас хорошая?  -  я стараюсь отыскать другой кончик в
запутанном клубке Шуркиной неуспеваемости.
     Молчит,  что-то взвешивает.  Потом снова энергичный взлет рукава к носу
и, после недолгого молчания, неопределенно:
     - Хорошая. Только любимчиков любит.
     - А ты не любимчик? - смеюсь я.
     - Нет.  -  Шурка,  наверное,  представил себя любимчиком,  и ему самому
стало смешно. - Меня дразнят ее любимчики, а она ничего...
     Шурка очень искренний и  интересный для  наблюдения человек,  и  мне не
хочется так быстро расставаться с ним.
     - Ну хорошо,  - говорю я, хотя делать такой вывод у меня нет совершенно
никаких оснований. - Ты плохо учишься. Ты не хочешь учиться. А кем ты хочешь
быть?
     Видно,  никто  не  посеял в  Шуркином сердце зерен  животворной мечты о
будущем. И потому он беззаботен:
     - Никем.
     - А что ты будешь делать, когда вырастешь?
     - Ничего.
     - Так что же ты будешь есть? - Другого вопроса я уже не могу придумать.
     - Все.
     - А где брать будешь?
     - Буду покупать.
     - За что?
     - За деньги.
     - А где же ты деньги будешь брать?
     - Мама даст.
     - Так мама постареет, где же она их возьмет?
     - Не  постареет!  -  уверенно отвечает Шурка  и  так  энергично шмыгает
рукавом по  вздернутому носу,  что  мне становится боязно,  останется ли  на
месте этот покрасневший на морозе нос. Нет, ничего, все в порядке.
     Шурка неожиданно сам начинает расспрашивать меня:
     - А зачем вы идете к Муравейкам?
     - Они мои знакомые.
     - А  Лорка тоже двойки хватает,  мы  с  ней  в  одном классе,  -  вдруг
почему-то  решает  насолить моим  знакомым Шурка.  -  Вчера  по  физкультуре
схватила.
     - Ну?!
     - И задавака. Как получит пятерку - всем хвалится.
     - Значит, пятерки все-таки Лорка получает? А ты сам получаешь?
     - Есть, которые в двадцать раз больше, чем она, пятерок получают...
     - Вот как?!  -  удивляюсь я Шурке. А он входит в роль полного отрицания
Лоркиной личности и хочет уничтожить ее совершенно.
     - А Лоркина мама гадалка... - басит он, - на картах гадает.
     - Да ну?!  - еще сильнее удивляюсь я и спрашиваю: - А еще что ты знаешь
о Лорке?
     - Я о всех все знаю. О всей улице...
     - А... стихотворение назавтра ты тоже знаешь?
     Спрашиваю наугад и попадаю прямо в цель: стихотворение назавтра задано.
     - Я  завтра  утречком,  перед  школой,  выучу,  -  по-своему беззаботно
сообщает Шурка и выписывает на узкой ледяной тропинке замысловатую фигуру.
     Мы подошли к небольшому домику с красной железной крышей.
     - Вот тут Лорка Муравейка живет,  - показывает Шурка и, наверное, желая
поскорее прервать свое дорожное знакомство, мчится дальше.
     Болтались рыжие  уши  его  старой  шапки,  мелькали темные  заплатки на
красных штанах.  И хоть не видно было его глаз, представлялся мне смышленый,
насупленный и не совсем разгаданный взгляд.
     Что-то симпатичное было в этом взгляде.


     Шурка здорово изменился за  это время.  Вытянулся,  возмужал.  Даже чуб
завел.
     На   нем  были  линялая  голубая  соколка  и   подвернутые  выше  колен
неопределенного цвета хлопчатобумажные брюки.  Черный непослушный и, как сам
хозяин,  неухоженный чуб  торчал во  все  стороны из-под  некогда малиновой,
вышитой серебром, бархатной тюбетейки. Шурка босой - и так жарко...
     - Ну  что будем делать с  вами,  орлы?  -  вновь обращается милицейский
старшина к  ребятам.  -  Мне кажется,  что всем вам надо сначала в отделение
милиции заглянуть. Там быстро решат, кого из вас куда отправить, если уж вам
так надоело жить дома и учиться в школе...
     Старшина не  успел  кончить,  как  вдруг  произошло совсем неожиданное.
Первым сдался "атаман".  Человек,  еще не  искушенный жизнью,  он  подался к
матери и,  забыв о своем достоинстве путешественника, заголосил вдруг на всю
привокзальную площадь:
     - Мамочка, я больше не поеду-у-у!..
     Это  послужило сигналом к  отступлению других.  Узкоплечего "атамана" с
полевой сумкой на боку поддержали остальные.
     Капитуляция была самой позорной.
     Один  лишь  Шурка  Ремзиков,  брезгливо кривя толстые обветренные губы,
независимо глядел в  сторону,  всем  своим  видом  давая понять,  что  нести
ответственность за этот позор он не собирается.
     Путешественников  поддержали  матери.   Положение  и   правда  казалось
критическим.
     Однако,  к  всеобщему удивлению,  рыжеусый  старшина совсем  неожиданно
обратился к главным действующим лицам с таким приказом:
     - А  ну,  орлы,  чтобы сейчас же  мне  никакой сырости не  было!  И  по
домам!.. Только имейте в виду: кто еще раз надумает ехать в Казахстан, пусть
заранее  напишет  заявление  в   отделение  милиции,   тогда  сразу  получит
путевку...
     Говорил он  последние слова всерьез или шутил -  разобрать было трудно.
Но ребята и  не очень старались разобраться.  Каждый торопился прикрыть свое
отступление материнской спиной...
     Один  Шурка  Ремзиков  остался.   За  ним  никто  не  пришел.   И  это,
по-видимому, его особенно не беспокоило.
     - Мне тоже идти? - безо всякого выражения на лице поинтересовался он.
     - Обязательно,  -  ответил старшина.  - С нами в отделение. - И тут же,
словно сочувствуя, спросил: - Спасовала, брат Ремзиков, твоя команда?
     - Ну их, - пренебрежительно отмахнулся Шурка. - Слабаки...
     Они пошли впереди, я следом за ними...
     В отделении, в комнате инспектора милиции, мы с Шуркой возобновили наше
давнее знакомство.  За эти три года Шурка, как ни скептически относился он в
свое время к  учебе,  все-таки сумел дойти до седьмого класса.  Тут бы ему и
выбрать уже самостоятельную дорогу в  жизни,  но помешала переэкзаменовка по
алгебре.  Эта неудача,  однако, особенно не беспокоила Шурку. Чувствовалось,
что наука по-прежнему не влекла его и  не волновала.  Но сказать,  что Турка
вообще не изменился,  нельзя было.  Он уже не надеялся, как раньше, на мать,
он жаждал самостоятельности, активных действий...
     Семья  Ремзиковых (мать -  уборщица,  отчим Шурки -  шофер и  еще  трое
младше Шурки детей) не имела особых достатков, и не удивительно, что детям в
семье приходилось довольно туго.
     Мать редко бывала дома.  Вечно спешащая,  она  не  успевала как следует
присмотреть за детьми и всякий раз на ходу наказывала Шурке следить за ними,
чтобы не дрались, чтобы вовремя ложились спать.
     Шурка, у которого из-за этих малышей никогда не было свободной минутки,
обычно огрызался на приказы матери:
     - Нужны они мне. Сама смотри их. Я уроки еще не выучил.
     - Одинаковая с тебя польза.  Учишь или нет - все равно двойки хватаешь,
а  из  троек не вылазишь никогда,  -  сама того не понимая,  в  самое сердце
ранила Шурку мать.
     - Ну и пусть.  И не буду учить.  Пускай будут одни двойки...  -  глотал
горькие  слезы  обиды  Шурка,  стараясь злостью заглушить всю  безнадежность
своей судьбы.
     - Ну и  пусть будут,  лихо тебя бери!  Я из-за тебя сердце надрывать не
стану и биться с тобой не буду... Но гляди, узнает отец, он тебя научит.
     - Какой он мне отец...
     Шурка не помнил своего родного отца. Но от матери и от соседей он знал,
что отец его был человек, какие редко встречаются: и умный, и добрый, и руки
имел золотые... Отец не вернулся с войны.
     А  отчим...  Шурка  никогда  не  мог  простить ему  надругательства над
фотокарточкой отца. Фотография эта висела в большой рамке на стене. В первую
же неделю,  перебравшись в их дом,  пьяный отчим разбил рамку и, измяв, стал
рвать фотографию его отца...
     Страх  и  отчаяние овладели Шуркой так,  что  он  сначала не  мог  даже
сдвинуться с места... И тогда, и потом он не помнил, как бросился на пьяного
отчима,  как  впился зубами в  его  черный от  масла  и  бензина кулак,  как
отлетел, отброшенный тяжелым сапогом, и стукнулся головой о ножку стола... С
того дня отчим стал кровным врагом Шурки.
     Трезвый,  отчим казался молчаливым,  невредным человеком. Чаще всего он
молча сидел за  столом или  ложился на  кровать и,  закинув ноги на  спинку,
чтобы не  пачкать сапогами одеяла,  курил одну за  другой цигарки...  Его не
трогали маленькие дети, которые лезли к нему и звали папой. Он их не отгонял
от себя,  но и  не ласкал...  Ему было все равно,  что протекает крыша и что
надо отремонтировать двери.  Пускай об этом заботится жена. Он знал, что она
позаботится.
     Трезвого отчима Шурка боялся и  ненавидел,  пожалуй,  еще  больше,  чем
пьяного.
     Однако и  в Шуркиной незавидной жизни были порой свои огоньки,  которые
украшали эту жизнь, наполняли ее особым содержанием и смыслом, возвышали ее.
     Одним из таких огоньков был спиннинг.
     Он околдовал Шурку и  перевернул всю его жизнь с того дня,  когда сосед
Ремзиковых, капитан Смыкодуб, позвал Шурку с собой рыбачить на Березину.
     С того дня спиннинг стал мечтой, заветным желанием, Шуркиной путеводной
звездой.
     Эту  мечту  лелеял он  целый  год.  С  нею  связывал самые  невероятные
путешествия и уловы... Первыми, с кем поделился Шурка своей мечтой, были его
маленькие брат  и  сестры -  его  вечная забота и  мука.  Не  имея  никакого
представления,  что это за  вещь,  и  даже не  умея выговорить ее  названия,
малыши увлеклись мечтой Шурки и горячо сочувствовали брату.
     Мать,  у  которой не было времени заниматься детскими выдумками,  а тем
более неоткуда было взять денег на них, спустила мальчишку с неба на землю.
     - Погляди лучше,  как ты штаны за неделю истрепал. Денег на одного тебя
не напасешься.
     - А я у тебя и не прошу денег.  Я только говорю, что капитан Смыкодуб в
воскресенье наловил спиннингом полное ведро щук, - обиделся Шурка.
     - Знаю я,  куда ты  клонишь...  Капитан наловил,  так ты  ему не ровня.
Капитан, если захочет, и "Победу" купит, так, может, тебе тоже захочется?..
     Разговор в  том  же  духе продолжался еще с  полчаса.  Оба на  этот раз
никуда не спешили.  Мать стирала белье. Шурка, раскрыв задачник, давно забыл
о задачах и был в плену своей мечты.
     Разбилась эта  мечта  совсем  неожиданно и  оставила в  Шуркином сердце
глубокую болезненную рану.
     Дня  через три  после разговора Шурки с  матерью во  двор к  Ремзиковым
прибился чужой петух.  По  всей улице ни  у  кого не было такого голенастого
дурака.
     Малыши погнались за петухом по двору.  Шурка,  сунув два пальца в  рот,
дико  свистнул вдогонку.  Вместо того  чтобы  удрать со  двора,  петух-дурак
как-то смешно присел на месте, точно старая курица, икнул и бросился в хлев.
Страшно напуганный,  через  несколько минут  сидел  он  на  руках  у  Шурки,
напрасно пытаясь взмахнуть онемевшими крыльями. Шурка слышал даже, как часто
стучало испуганное петушиное сердце: тук, тук, тук...
     Как раз в этот момент в воротах появился Казик Бондарев,  чтобы позвать
Шурку погонять мяч.  Увидев петуха в руках друга, Казик на мгновение забыл о
футболе и спросил:
     - Это вы купили?
     - Да нет, чужой прибился.
     - Чей?
     - Да не знаю. Сказал, прибился. Малыши погнались за ним, а он в хлев...
Я там его и поймал.
     - Давай продадим! - вдруг предложил Казик.
     - Зачем? - не понял сразу Шурка. - Он же убежал от кого-то.
     - Ни от кого он не убежал. У кого ты видел такого на нашей улице?
     - Я   не  видел,   -   неуверенно  ответил  Шурка  и   в  свою  очередь
заинтересовался: - А что купим?
     - "Что купим,  что купим",  -  передразнил Казик.  -  Что захотим, то и
купим. Конфет, мороженого. И малышам принесем.
     - Спиннинг  купим!..   -   Семилетнему  Шуркиному  брату   возможности,
связанные с петухом, казались неограниченными.
     - Спиннинг?!
     Об этом Шурка и не подумал.


     Через полчаса они  были уже  на  рынке.  Шли  смело,  никого не  боясь:
впереди Казик, позади Шурка, обеими руками держа петуха.
     Петуха   из   рук   Шурки   брали   и    взвешивали   одна   за   одной
женщины-покупательницы.  Но  почему-то  все они быстро возвращали его назад.
Одни  говорили  -   старый,  другие  улыбались  и  называли  ребят  молодыми
торговцами,  третьи торопились и вообще ничего не говорили, провожая ребят и
петуха безучастными взглядами.
     Шурка  и  Казик  прошли  по  всему  рынку  и  незаметно очутились возле
продавщицы мороженого.  Пекло солнце, обоим хотелось пить, хоть ты бери и за
две порции отдавай этого петуха.
     - Люди добрые,  гляньте,  это ж  мой петух!  -  раздался вдруг над ухом
Шурки крикливый женский голос.  -  А  я иду и думаю,  что это у Ремзичихи за
нужда появилась такая, что она мальца послала на базар с петухом.
     Пухлая,  будто гречневая оладья,  рука, прилипшая к его худому плечу, и
этот крик на  всю площадь чуть ли не до земли придавили Шурку.  Он побелел и
не  мог произнести ни  слова:  перед ним стояла соседка -  толстая женщина с
красным,  будто налитым свекольным соком, лицом. Круглый год не вылазила она
с рынка, каждый день занимая там свое определенное место.
     - А оно вот что!  -  вопила соседка. - Я держу петуха, кормлю, а он уже
на продажу пошел... Где же это ты схватил его, голубчик?
     - Я  не  хватал его нигде!  -  рванул Шурка свое ухо из  липких толстых
пальцев. - Он сам пришел... Чего вы хватаете меня за ухо?
     - Сам пришел?! Знаю я, как к вам все само приходит. Твоя и мать такая!
     От последних слов Шурке стало больнее, чем от цепких пальцев.
     - Что вы знаете?  -  глотая слезы,  крикнул он. - Спросите у Казика, он
все видел...
     Но  Казика уже не  было.  Поняв,  что дело обернулось для них совсем не
так, как они рассчитывали, Казик незаметно юркнул за чужие спины...
     ...Это был первый привод Шурки Ремзикова в отделение милиции.
     Вечером того же  дня Шурка получил дома -  которую уже за свою короткую
жизнь -  взбучку.  После "науки" отчима Шурка долго не мог, как все ученики,
сидеть за партой.
     Петух еще больше испортил Шуркины дела в  школе.  Как-то так случилось,
что никто из учителей особенно не удивился,  услыхав о новом проступке Шурки
Ремзикова.  Никто не заступился за Шурку, никто искренне не поинтересовался,
как произошло все на самом деле... Так незаметно к Шурке-"лентяю" прилипло и
другое, еще более обидное, прозвище - "вор".
     Второй  привод  был  связан  с  соседскими яблоками.  Эти  краснобокие,
лучистые житники так дразнили взгляды мальчишек,  что, в конце концов, стало
невмоготу.  Налет состоялся ночью,  когда,  по  донесениям разведки,  хозяин
должен был отлучиться из дому.
     Неслышно исчезли по  ту  сторону высоченного забора одна за  другой три
тени.  Шурка  перебросил ногу  через забор четвертым.  В  этот  самый момент
где-то под ногами зарычал соседский пес, послышался отчаянный детский крик -
и все потонуло в общем плаче и собачьем лае...
     Двое  "налетчиков" на  другой  день  были  приведены  хозяином  сада  в
отделение.
     Вновь приходила в  милицию и  забирала Шурку домой мать.  Вновь широкий
ремень отчима до крови "учил" Шурку, как надо жить на свете...
     Теперь Шурку ждала третья встреча с матерью в милиции.
     - Тетя,  не надо вызывать маму,  -  просил он инспектора милиции,  и  в
голосе его звучали слезы.
     - А  что же  делать,  Ремзиков?  Что же  будет с  тобою?  Вот ты взял и
поехал, а не подумал, что будет с матерью?
     Шурка молчал. Вряд ли приходили ему в голову такие мысли.
     - И скажи мне,  что бы ты делал там,  на целинных землях? Что бы вы все
там делали? - спрашивала у Шурки инспектор.
     - Нашел бы дело, - угрюмо отозвался Шурка. - Выучился и шофером работал
бы...
     - Так ты же еще мал.
     - Подрос бы,  -  так же  уверенно,  как когда-то  он  говорил мне,  что
никогда не постареет его мать,  сказал Шурка и, помолчав, всхлипнул: - Я все
равно не буду... с ними... Все равно убегу...
     - Убежишь и  будешь  бродяжничать по  свету,  -  строго  остановила его
инспектор.  -  А ты не убегай,  а заслужи,  добейся, чтобы тебя послали туда
люди...   Какой  из  тебя  сейчас  шофер?  А  вот  поступил  бы,  скажем,  в
автомеханический техникум,  окончил его - тогда едь куда хочешь: на целинные
земли,  на строительство каналов... Автомеханику всюду работа найдется. Было
бы только желание работать.
     - Меня не примут, - глухо проговорил Шурка, уставясь в землю.
     - Сдашь переэкзаменовку и  поступишь.  Только бы  ты захотел поступить,
так и мы, и школа поможем тебе. От тебя же самого все зависит.
     - Если б  приняли...  -  вновь так же угрюмо произнес Шурка,  однако на
этот раз в голосе его звучала слабая нотка надежды.
     Мать не пришла за Шуркой в отделение милиции.  Чтобы защитить мальчишку
от побоев, мы с инспектором решили сами пойти с ним домой.
     Мать мы  не  застали дома.  Она  была еще  на  работе.  Шурку встретили
малыши.  Они навалились на него со всех сторон, с писком и криком повисли на
нем, закружились с ним по двору...
     В  углу двора,  в  теньке под вишней,  уткнувшись лицом в  рукав,  спал
"Митька" - так за глаза звал Шурка отчима.
     Он не поднял головы, не проснулся даже от шума.
     Малыши беззаботно объяснили:
     - Папка спит пьяный...
     Шурка сделал выразительный жест: пошли, малыши, на улицу.
     Он был рад им,  своим мучителям!  С  ними он забыл о  своем неудавшемся
путешествии, забыл, что вечером ждет его еще встреча с матерью, что во дворе
спит пьяный Митька...
     Нет, и сейчас Шурка не казался мне пропащим человеком!



        Алена Василевич.
        Сестра Марата



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Елена Семеновна Василевич. "Я - внук капитана". Рассказы
     Перевод с белорусского Б.Бурьяна И В.Машкова
     Издательство "Мастацкая лiтаратура", Минск, 1978
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 30 декабря 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------

     Для детей младшего школьного возраста.


     Аде шел семнадцатый год.  Она окончила восемь классов,  у  нее были уже
свои собственные планы и взгляды на жизнь,  и намерения ее были определенные
и твердые.
     - Мама, я подаю документы в летную школу.
     - Что ты сказала?
     Ада повторила:
     - Это слово твердое. Я подаю документы в летную школу.
     - Лучше ты ничего не придумала?  -  Брови матери сошлись, добрая улыбка
пропала с лица. - Большей глупости, спрашиваю, ты не могла придумать?
     - Уже все решено.
     Споры,  уговоры, крик - ничего теперь не помогло бы. Мать знала об этом
и больше не сказала ни слова.
     - Тоже мне, летчица! - с издевкой протянул младший брат Ады Марат.
     - Не твое дело,  замолчи! - прикрикнула Ада на брата и, чтобы хоть чуть
смягчить мать, добавила: - И Костя Кривицкий подает, и Павлик Казей, и Костя
Бондаревич...  У нас уже все готово. Даже справки от врача... Завтра понесем
документы на почту.
     Однако ни документы отнести, ни учиться в летной школе Аде не довелось.
"Завтра" - 22 июня 1941 года - началась война.
     Дом Казеев стоял крайним в деревне Станьково.  Уже на второй день войны
возле него начали останавливаться солдаты - по одному, по несколько человек,
целыми отделениями.
     Теперь в доме ежедневно варили суп в двухведерных чугунах.  Всю,  какая
была,  одежду Анна Алексеевна пустила на перешивку. Солдаты переодевались, и
те, кто мог идти, шли дальше. Раненых перевязывали и прятали в погребе.
     Ада во всем помогала матери: надо было и к доктору Русецкому сбегать, и
перебинтовать раненых.  А  главное -  надо  было  все  время быть настороже,
потому что  с  первых дней  войны  в  Станьково начали появляться переодетые
немецкие десантники.
     Однажды, на пятый или шестой день войны, Аду разбудил плач матери.
     - Мамочка, родная, что случилось?
     - Доченька, немцы пришли!
     - Где они? - Ада припала к окну.
     - Ах, боже ты мой, едут! - с плачем вбежала к ним соседка.
     И  Ада  увидела: