ялась за дело, начав с предисловия.
     "Основы  ленинизма, -  прочла  она сама себе вслух, - тема большая."  И
подумала:  еще  бы!  Очень большая. "Для  того,  чтобы ее  исчерпать, - было
написано далее, - необходима  целая  книга." "Одной книги  мало", - подумала
Аглая и, к радости своей, полностью совпала в мыслях с автором. "Более того,
необходим  целый ряд книг", - было  сказано у  него. Ободренная,  она  стала
читать  громко,  с выражением,  любуясь  собственным  голосом,  прокуренным,
хрипловатым.
     "Изложить  основы  ленинизма  -  это  еще  не  значит  изложить  основы
мировоззрения Ленина..."
     Она представила себе Сталина, не статую, а живого,  которого она видела
тогда в Колонном зале.
     Вообразила,  как  он  медленно  ходит из  угла  в  угол  по  комнате и,
покуривая трубку, диктует раздумчиво, с легким грузинским акцентом:
     -  Мировоззрение Ленина и основы ленинизма - не одно и то же по объему.
Ленин - марксист,  и основой его мировоззрения является,  конечно, марксизм.
Но  из этого вовсе не следует,  что изложение ленинизма должно быть начато с
изложения основ марксизма...
     "Не  следует", -  согласилась Аглая и, закрыв  глаза, решила  повторить
весь абзац. "Изложить основы мировоззрения - это значит"... Споткнулась. Это
значит... Что значит?  Не вспомнила, заглянула в  книгу...  Это не значит...
Ах, это не значит! "Изложить основы ленинизма -  это еще не  значит изложить
основы мировоззрения Ленина..."
     В  конце  концов она это  предложение  запомнила,  но,  дойдя  до конца
абзаца, последние слова  в памяти  удержала,  а  первые  забыла.  Решила  не
сдаваться и каждый  вечер, располагаясь у  ног монумента, читала, повторяла,
конспектировала,  опять повторяла. Голова,  не  привыкшая  к столь  высокому
напряжению, раскалывалась, но дело все-таки продвигалось. Правда,  медленно.
За  две недели  дошла до вопроса: "Итак,  что  такое  ленинизм?"  Три недели
одолевала эту страницу, но  что такое ленинизм, не поняла,  да и автор вроде
тоже  не понял, потому что  долгий  разбор ленинских мыслей завершил  тем же
вопросом: "Что же такое в конце концов ленинизм?"


Глава 6

     Тем  временем в  стране происходили,  с точки зрения Аглаи, черт  знает
какие события. Лысый ездил  в Америку, побывал в штате Айова. Посмотрел, как
там буйно растет кукуруза, и  решил, что  недостатки колхозной системы можно
компенсировать, если засеять пространство  от Кушки до тундры этим волшебным
злаком.  Сказано  -  сделано, засадили  всю  страну  кукурузой,  не  растет.
Разделили партию  на сельские  и городские  обкомы. Не растет. Преобразовали
министерства  в совнархозы, а кукуруза опять не растет, не хочет. Плюнули на
кукурузу,  приступили к  реформе  русского  языка, в  соответствии с которой
зайца  собирались  называть  "заец"  и  писать  на  бумаге  "огурци"  вместо
"огурцы".
     В 62-м году разразился Карибский кризис. Лысый послал на Кубу корабли с
ракетами, чтобы установить и направить  их  на  Америку. Американцы сказали,
что  никогда этого  не допустят. Отрядили  к Кубе свои авианосцы и подводные
лодки.  Лысый не отступал,  американский президент Кеннеди не  сдавался. Два
дня  длилась  война  нервов.  Расстояние   между  флотами  двух  супердержав
сокращалось.  Наиболее  чувствительные  американцы  глотали  нитроглицерин и
выпрыгивали  из окон  высоких  этажей.  Советские люди, не  имея достаточной
информации, не беспокоились и в окна не лезли. Но некоторые,  осведомленные,
обеспокоились.
     В  те  дни Марат  написал  Аглае,  что над  островом  собираются  тучи,
синоптики предвещают тайфун, поэтому  он отправил жену с ребенком на родину.
Но поскольку тайфун может достичь и Москвы, то не лучше ли Зое и малолетнему
Андрею Маратовичу навестить бабушку? Бабушка ответила,  что, на ее взгляд, в
обществе происходит дальнейшее разложение. В  центральной  печати появляется
все больше  псевдоисторических  материалов  о  Сталине и  его  соратниках. В
народе ходят мерзкие анекдоты, люди открыто слушают зарубежные радиостанции,
пишут и распространяют антисоветские произведения.  А партия чем дальше, тем
больше  засоряется чуждым элементом,  людьми, вступающими  в нее только ради
карьеры, использования  своего положения в грязных целях. Пока письмо шло от
Долгова   до  Гаваны,  кризис  благополучно  разрешился  и  необходимость  в
посещении внуком бабушки отпала.
     В  том  же   62-м  прошел  слух  о  Новочеркасском  восстании,  жестоко
подавленном войсками с применением танков. У Аглаи к этому событию отношение
было двоякое. Она сочувствовала рабочим,  выступившим  против  антинародного
режима  и против  Лысого, но не сомневалась при  этом, что  такие  восстания
должны подавляться именно как антинародные и  самым  суровым образом. Узнав,
что  зачинщиков  восстания   расстреляли,  она  возмущалась   и   тем,   что
расстреляли, и что расстреляли мало.
     Не успело  заглохнуть это  событие, как произошло еще одно,  совсем уже
неприятное  и принятое  ею  к  сердцу намного ближе, чем Карибский кризис. В
журнале  "Новый мир", давно известном своим  критиканством,  была напечатана
повесть  никому  не  известного  зэка,  которого сразу  же объявили  великим
писателем. И герои в этой повести такие, каких в советской литературе еще не
бывало.  Не   колхозники,  не  рабочие   и  не   трудовая  интеллигенция,  а
заключенные.  И  не  те,  что  случайно сбились  с  пути  и  стали  на  путь
исправления, а  политические.  Враги народа. И изображены как  хорошие люди,
которые ни  за что пострадали.  А воинов внутренних  войск автор расписал  в
самом  черном свете  и  назвал попками. И что хуже всего, читатели оказались
настолько политически незрелыми, что  кинулись  на это сочинение, передавали
из рук в руки, а при встречах друг с  другом понижали голос,  оглядывались и
спрашивали: "А вы читали?"
     Аглая прочла  начало. Страниц шесть или  семь. И сказала сама себе, что
до этого журнала она  больше никогда не  дотронется.  Но,  к  сожалению, эта
повесть  оказалась  не  единственной подобного  рода. То в  том, то в другом
журнале, толстом  или тонком,  или в  газете  появлялись  повести, рассказы,
стихи, статьи, фельетоны, авторы которых оплевывали советскую историю, а  уж
что они писали про Сталина, даже  пересказать нельзя  без отвращения. Ленина
он   обманул,  ленинскую  гвардию   уничтожил,  Кирова  убил,  интеллигенцию
истребил, крестьянство разорил, армию  обезглавил, к войне  не подготовился,
сам прятался в бункере и критики не терпел.


Глава 7

     Потрясшее  Аглаю сочинение неизвестного зэка (который сразу  стал очень
известным)   после   "Нового   мира"   тут  же   вышло  массовым  тиражом  в
"Роман-газете", отдельным  изданием  в твердом  переплете  и еще  одним -  в
мягкой обложке  и  распространилось  по  всей стране немедленно  и тотально,
словно  гонконгский грипп. В Долгове  тоже люди, забывши  про все  на свете,
только об этой книге и говорили, спешили ее прочитать, а прочитав,  выражали
свои  восторги  в  самых  возвышенных  выражениях.  А  кто не  был в  полном
восторге, тот, по  нашему  мнению, был  или  глуп  или еще  хуже -  выполнял
задание органов.
     Первым обладателем повести оказался, конечно, Марк Семенович. Он привез
журнал из Москвы, где получил  его от самого  автора, которого знал лично по
ханты-мансийской тайге.  Привезя  журнал, Марк  Семенович давал  его  читать
разным людям, среди которых оказался и я. Что, правда, мне  удалось  с очень
большим  трудом.  Шубкин сказал, что у  него  очередь,  поэтому он  даст мне
журнал не больше, чем на два часа.
     - Вы что, смеетесь? - сказал я. - Разве можно прочесть целую повесть за
столь короткое время?
     - А  в  чем дело?  -  удивился  Марк  Семенович. -  Здесь  всего-то сто
двадцать страниц.  Разве  вы не  можете читать со скоростью одна  страница в
минуту? - Впрочем, тут  же он спохватился. -  Ах, да,  голубчик, я забыл. Вы
ведь даже партитурным чтением не овладели.
     В конце концов я у него выпросил журнал до следующего утра, а продержал
до обеда, потому  что радостью открытия  счел нужным поделиться с Адмиралом.
Тот как раз  партитурным чтением  владел. Адмирал попросил меня погулять,  и
пока  я ходил в  магазин, на почту  и в  домоуправление, он уже  все прочел.
Повесть ему  понравилась. "Неплохо", - сказал он, и это была очень высокая в
его  устах  похвала.  Для  него  "Анна Каренина",  "Отцы  и  дети",  "Братья
Карамазовы",   "Серапионовы   братья"   были   написаны   неплохо.   Правда,
существовала  еще  более  высокая оценка  -  "недурно", но она относилась  к
"Войне  и миру", "Мертвым душам", "Евгению Онегину", "Илиаде", "Божественной
комедии", и это,  кажется, все.  Собственно говоря, у него было всего четыре
оценки для того, что  можно читать:  "недурно",  "неплохо",  "ничего",  "так
себе" и - пятая, для того, что читать не стоит ни при какой погоде, -  "ниже
сапога". К  пятой  категории  относилась  вся  советская  литература,  кроме
"Тихого  Дона",  большая  часть  современной западной литературы  и Габриэль
Гарсия  Маркес. Обычно я оценки Адмирала принимал с иронией, но тут мне было
не до шуток. Глупым  я его не считал, а в связи с  органами тоже подозревать
его не  хотелось. Я стал с  ним спорить, что  повесть написана недурно. А он
говорит  - неплохо. А я говорю - недурно. А он - неплохо. А я говорю, а я  с
вашим  мнением не согласен. А он  говорит: вы не  можете быть с моим мнением
согласны или не согласны, потому что у вас никакого своего мнения нет. А что
же  у  меня  есть?  У  вас  есть представление  о том, что  в соответствии с
настроениями  определенного круга людей в  определенное  время надо иметь  о
таком-то  предмете  такое-то   мнение.   И  вы  в  вашем   кругу,  выработав
представление, которое считаете  своим  мнением,  устраиваете террор  против
несогласных. И  если я говорю, что я  думаю о предмете то-то и то-то,  но не
то,  что, по вашему мнению и мнению вашего круга, я  о нем должен думать, вы
не можете даже себе представить, что это мое собственное честное мнение, вам
легче вообразить, что я  говорю это из каких-то комплексов или, еще  хуже, с
чужого голоса, кому-то в угоду или... - он посмотрел на меня пристально... -
или даже по чьему-то заданию. Вы ведь так думаете, правда?
     Согласиться,  что  я  Адмирала в  самом  деле  в чем-то подозреваю,  я,
конечно же, не посмел и выслушал от него, что я и такие, как  я, от главного
Епэнэмэ отрешились,  но  в  душе все равно остались епэнэмистами. И пытаемся
каждый частный случай объяснить единственно  правильно и научно, не допуская
иных толкований.
     Кажется, я Адмирала таким возбужденным еще не видел.
     - Что ж, - сказал я ему, - я вижу, для вас вообще никто не авторитет.
     - Совершенно верно, для меня никто не авторитет.
     - Ну как же,  -  растерялся я. - Я не понимаю. Ведь должен быть кто-то,
чьему мнению вы можете доверять.
     - А я  не понимаю, почему  я должен кому-то доверять больше, чем самому
себе. Что  же касается вашего кумира,  то,  я  вас  уверяю,  пройдет немного
времени, вы к нему охладеете и найдете себе другого.
     - Никогда в жизни, - сказал я.
     Адмирал предложил пари, я его принял.
     - Условия,  -  сказал  Адмирал,  -  запишем  на  бумаге, а то вы  потом
отопретесь.
     Я согласился  и сочинил нечто вроде расписки, что я, имярек, утверждаю,
что  такой-то относится к  числу величайших писателей всех времен и народов,
это мое твердое мнение вряд ли будет когда-нибудь изменено.
     Мне  очень неприятно в этом  признаваться, но прошло  лет, может  быть,
пятнадцать  или  двадцать,  я  мимоходом зашел  проведать  Адмирала, к  тому
времени уже постаревшего, и застал его за чтением какой-то книги. Я спросил:
"А что это  вы читаете?" "Не  читаю, а перечитываю",  - ответил он и показал
мне обложку. Я сказал:  "Охота  вам тратить  время  на  всякую  чепуху".  Он
взглянул на меня не без иронии: "А вы что, плохо относитесь к автору?" "Да я
к  нему  никак  не  отношусь",  -  пожал я  плечами. И  тогда Адмирал  - вот
злопамятный  человек!  - попросил подвинуть  к нему стоявшую на другом конце
стола  старинную  рассохшуюся  шкатулку,  со  злорадной усмешкой открыл  ее,
достал какую-то бумагу и протянул мне, спросив: "Вам знаком этот почерк?"
     Кровь, как  говорится, ударила мне в лицо. Я  не мог себе  представить,
что память моя сыграет со  мной такую злую шутку.  Я  совершенно  забыл, что
именно этого  писателя искренне обожал и ставил в самый высокий  ряд мировых
классиков.
     Пожалуй,  это  одно из самых для меня  неприятных признаний, но, будучи
человеком исключительно честным, я не могу его не сделать. Тем более что  из
этого я извлек некое умозаключение. Что, произведя живого человека в кумиры,
мы  только таким его  признаем.  А как  только усомнились в его божественных
качествах, то  сразу свергаем его  в  пропасть,  уже даже  и  действительных
достоинств в нем не замечая.
     Уходя от Адмирала  в большом смущении, я ему  сказал: ну да, конечно, я
тогда в определенных  обстоятельствах,  может быть, преувеличил, стыжусь, но
вы-то зачем сейчас это читаете?
     - Ну, - сказал Адмирал с кроткой улыбкой, - я это читаю, потому что это
написано местами очень даже неплохо.


Глава 8

     Если мнение Адмирала,  я, по крайней мере, задним числом  признаю, было
честным  и непредвзятым, то  не  могу того же сказать о Шубкине.  Сначала он
распространял  сочинение своего бывшего солагерника направо  и  налево,  сам
расхваливал его до небес, а потом  сам  же и позавидовал.  Приревновал его к
успеху и стал говорить, что сам-то он видел еще не такое и описать мог бы не
хуже.  Только  времени  не   хватает.  И  даже  нашел  в  повести  несколько
недостатков,  говорил,  что лагерная  жизнь  изображена в  ней односторонне.
Автор показывает  лагерь  так,  как  будто там  сидели только так называемые
простые   люди.  Он  не  заметил  настоящих  интеллигентов,  людей   высоких
устремлений, идейных борцов, которые, несмотря ни на что, сохранили верность
своим убеждениям и идеалам.
     К тому  времени в  нашей среде уже  сложилось определенное  мнение, что
Шубкин - человек хороший,  общественно  активный,  одаренный, может написать
неплохой  рассказ,  очерк,  стихотворение,  письмо в  ЦК  КПСС, но  вряд  ли
способен на большую литературную работу. И  вдруг однажды встречаю я Шубкина
в парикмахерской, где он подправлял  края своей лысины за ушами. Он  спросил
меня: "Что вы сегодня вечером  делаете?" - "А  что?" - "Ничего, но если  вам
нечего делать, заходите часиков в семь." Я спросил, а зачем, а он загадочно:
придете  -  узнаете.  Я,  конечно,  пришел.  А  там  уже  куча  народу.  Его
воспитанники Влад Распадов, Света Журкина, Алеша Коновалов, еще кто-то, я уж
не помню. Стульев не хватило, тем более что их было всего два. Мы расселись,
кто на  кровати, кто на  полу,  кто на подоконнике.  Сам  Шубкин устроился в
продавленном  кресле под  торшером с соломенным абажуром.  Антонина разнесла
гостям чай. Кому в стакане,  кому в чайной чашке, кому в поллитровой банке -
мне  достался  в  банке  из-под майонеза.  Сам Шубкин пил не чай,  а  кефир,
отхлебывал его  прямо из широкого  горлышка молочной  бутылки.  Отхлебывал и
ставил бутылку  прямо на пол  к левой  ноге. На журнальном столике  на блюде
лежала гора пирожков с повидлом, которую мы быстро превратили в пустыню.
     Итак,  хозяин сидел в кресле, держа в руках светло-коричневую картонную
папку с надписью большими буквами "К докладу", с жирным кругом от сковородки
и с шелковыми, сильно захватанными тесемками.
     На него это было не похоже, но он явно волновался, нервничал, и все его
раздражало. Трепещущими пальцами он развязал  тесемки, достал  первый  лист,
поправил на носу очки и начал читать:
     - "Видели ли вы, как падает подрезанная под корень мачтовая сосна?.."
     Я подумал,  что это подражание  Гоголю и  дальше последует: "Нет, вы не
видели, как падает подрезанная под корень мачтовая сосна..."
     Тут  в  дверь вошла черная  кошка Шурочки-дурочки,  пересекла  комнату,
прыгнула ко мне на  колени. Я  ее  погладил,  чтобы притихла, но  она  стала
мурлыкать. Шубкин прекратил  чтение и уставился на меня с молчаливым упреком
так, будто это я мурлыкал. Я смутился и вышвырнул кошку в коридор.
     - "Видели ли вы, как  падает..." - начал  опять Шубкин, но кошка  стала
царапаться в дверь.
     Распадов вышел в коридор и топнул на кошку ногой.
     - "Видели ли вы..." - прочел снова Шубкин, но тут в комнату влетела оса
и стала жужжать, тычась в стекло.  Гнали ее всем миром в форточку, она никак
не могла  понять  наших намерений, с  тупым усердием  билась в  стекло, пока
Антонина не пришибла ее полотенцем.  Форточку  на всякий случай закрыли, все
замерли и сидели тихо, не шевелясь, чтобы ни стул, ни кровать не заскрипели,
но только Шубкин открыл рот, как за стеной раздалось отчетливо:
     - "Мировоззрение Ленина и основы ленинизма - не одно и то же по объему.
Ленин - марксист,  и основой его мировоззрения является, конечно,  марксизм.
Но из этого вовсе не  следует, что изложение ленинизма должно быть  начато с
изложения основ марксизма..."
     - О, господи!  -  Антонина всплеснула  руками, а  остальные засмеялись.
Распадов при этом заметил:
     - У нас, насколько я понимаю, сходные темы.
     А Света Журкина  не  поняла и, кивнув  на  стену, спросила, кому  и что
соседка читает.
     - Это сталинская работа "Основы ленинизма", - узнал Шубкин.
     - А кому она это читает?
     - Сталину, - сказал Распадов.
     И опять все засмеялись.
     - "Мировоззрение Ленина..." - повторила за стеной Аглая.
     -  Ладно,  -  тихо  сказал  Шубкин. -  Я  продолжу,  а  вы не обращайте
внимания.
     - "Видели ли вы, как падает подрезанная под корень мачтовая сосна?.."
     Дальше  пошел не  Гоголь, а что-то  другое:  "Сосна падает  прямо и  не
сгибаясь, как сраженный  вражеской пулей гвардеец". Образ, конечно, вычурный
и неточный. Что  за гвардеец? Из чьей гвардии? В какой ситуации  он сражен и
почему  падает,  не сгибаясь?  Я никогда  не видел сраженных гвардейцев,  но
почему-то  мне кажется, что, сраженные пулей,  они падают  по-разному, как и
прочие люди.
     Впрочем,   я  даже  мысленно  придираться  не  стал,  тем   более   что
повествование  постепенно   меня  захватило.  Шубкин  исполнял  свою  задачу
художественно.  Интонационно  подчеркивал  определенные  фразы   или  слова.
Диалоги читал на разные голоса, то басил, то поднимался к фальцету, каким-то
образом  изображал  даже  скрип  снега,  звук  бензопилы  "Дружба"  и  треск
падающего дерева.
      Первая глава, как потом объяснил  сам автор, была камертоном  ко  всему
произведению. Речь шла о бригаде заключенных на лесоповале. Это была  лучшая
бригада  в  данной  лагерной области. Возглавлял  ее Алексей  Константинович
Наваров, большевик, герой революции и гражданской войны, случайно избежавший
расстрела.  Будучи вообще-то  уже  очень опытным лесорубом, Наваров совершил
ошибку и  был  задавлен спиленной  им же сосной.  Надо  сказать, что  Шубкин
описал довольно ярко красавицу-сосну, как  ее подпиливали под  корень, а она
стояла, не шелохнувшись. Уже  весь  ее ствол насквозь  пропилили,  а она еще
стояла.  И тогда Наваров  подсек ее топором. Она стала поворачиваться вокруг
собственной  оси,  и крона  ее  на  фоне чистого  неба  кружилась, словно  в
каком-то убыстряющемся танце, и вот все дерево стало крениться в кружении  и
рухнуло наконец, с оглушительным треском ломая ветви сосен, стоявших  рядом,
и подминая под себя кусты.  Работавшие рядом зэки  не сразу  услышали слабый
стон,  а когда  подбежали,  увидели,  что  под сосной  лежит  задавленный ею
большевик Наваров. Он лежал, вдавленный  в снег, с сосной на груди, она была
огромная,  ни  сдвинуть   ее,  ни  вытащить  из-под  нее  задавленного  было
невозможно, а резать сосну на части  - до