не была и чем занять себя,
просто не знала. Газеты давно читать перестала, телевизор смотреть ленилась.
Да и  что там  смотреть,  кроме  Брежнева?  Чуть  ли  не  каждый  вечер  его
чем-нибудь награждали или он награждал кого-то. Его показывали так  много  и
усердно,  что в народе программу телевещания прозвали "все о нем и немного о
погоде".
     В  вестибюле все стены были расписаны  картинами  счастливой  советской
жизни и  дружбы  народов. Слева от входа  в  главный  корпус  стояла большая
кадушка  с  пальмой,  под ее раскидистыми ветвями  отдыхающие  во фланелевых
пижамах, синих тренировочных костюмах  и тапочках "забивали козла". В сонном
покое  санатория  костяшки  домино стучали,  как выстрелы.  В простонародных
коллективах игра  в домино обычно  сопровождается  громкими  разговорами  на
самые  разные  темы,  анекдотами,  шутками,  подковырками. Но  номенклатура,
собравшись  вместе,  ведет  себя  осторожнее,  соображая,  что  прежде,  чем
подшутить над кем-то, надо вникнуть в тонкости субординации. И анекдот какой
попало  здесь не расскажешь.  Поэтому играли молча, сосредоточенно, с  таким
видом,  будто   делали  что-то  исключительно  важное.   Впрочем,  и   здесь
кто-нибудь, забывшись, вдруг  провозглашал громко  и аппетитно: "Рыба!" Или:
"Дуплюсь  на  два конца!", или "Дуплюсь на два конца  с прицепом!" Но тут же
замолкал  и  взглядывал  на  других  игроков  в   опасении,  не  слишком  ли
разговорился в  столь  важной компании. И на всякий случай  скромно втягивал
голову в плечи.
     От нечего делать  Аглая тоже  попробовала поиграть, полагая,  что  дело
простое, но увидела,  что и здесь  нужно  примечать, у  кого какие костяшки,
угадывать  намерения и намеки партнера, понимать общий  характер игры, и  по
этой части тут  собрались такие асы, что не ей с ними тягаться.  Стала много
гулять.  Меняя дорожки, ходила то по нижней набережной, то по верхнему парку
между  морвокзалом и  гостиницей "Жемчужина", ходила одна, думала о том, что
жизнь  складывается  странным образом  и вовсе не  так,  как  предполагалось
вначале. Когда-то ее муж Андрей,  тогда еще молодой  коммунист, рассказывал,
что  по  мере продвижения  к коммунизму люди  будут  крепнуть идейно,  будут
больше думать  об общественном и меньше о  себе.  А что есть  на самом деле?
Люди  погрязли  в  быту,  думают  только  о своем  желудке, о том, как лучше
устроить свою жизнь. Дух стяжательства овладел многими,  партия не только не
борется с таким направлением умов, а сама стяжает побольше других.
     В столовой она сидела  в самом дальнем углу и сперва в  одиночестве. Но
как-то пришла к завтраку, а там сидит и уплетает манную кашу пожилой мужчина
в темно-синем свитере с надписью на груди "adidas".
     - Здравствуйте, - сказала она.
     -  Здравия  желаю! - мужчина поднял  короткостриженную  седую голову, и
Аглая,  увидев  перед  собой  смуглое скуластое  лицо  с  мохнатыми бровями,
задохнулась от потрясения:
     - Это вы?
     Тот немного удивился вопросу, оглядел  сам себя -  плечи  и грудь  -  и
признался:
     - Да вроде бы я.
     - Генерал-майор Бурдалаков?
     - Генерал-лейтенант,  - поправил  собеседник,  довольный, что  оказался
узнанным.  Хотя в том, что его узнали,  для  Федора  Федоровича  Бурдалакова
ничего удивительного не было. Благодаря  телевидению,  кадрам кинохроники  и
фотографиям в газетах, его, генерала,  Героя Советского Союза, общественного
деятеля,  одного  из  зачинателей  важного   общественного  движения,  знали
практически все.


Глава 8

     Движение "За себя и за того парня" зародилось в ту пору, когда народ от
общего  строительства   коммунизма  приустал  и   надеялся  на  материальное
поощрение. А ему вместо денег и лучшей жизни изобретали новые светлые идеалы
и подкидывали  патриотические  идеи.  Вооруженный  идейно, народ  по призыву
партии и комсомола или  по  приговору суда рубил тайгу, рыл каналы, поднимал
целинные земли,  прокладывал  Байкало-Амурскую  магистраль. Живя при этом  в
палатках  или  бараках и питаясь  немыслимой  дрянью. И чтобы  охотнее  было
народу задаром  тратить силы,  калории  и здоровье,  партия  награждала  его
разными  орденами,  медалями, значками,  грамотами, вымпелами,  переходящими
знаменами  и  создавала эти  псевдодвижения, делая вид,  что  народ  сам  их
придумал. Таких движений было много. Их  участникам предлагалось пересесть с
лошади на трактор, работать  по-ударному, равняться  на передовиков, освоить
вторую  профессию,  выполнять пятилетку  в четыре  года, водить тяжеловесные
поезда,  собирать   хлопок  обеими  руками,  обслуживать   одному   человеку
двенадцать   станков,   изготовлять   лишнюю  продукцию   из   сэкономленных
материалов, перегонять  Америку, трудиться без отстающих  и работать за того
парня. То есть за парня, который не вернулся с Великой Отечественной войны.
     Если  рассудить  здраво, призыв работать  за  того парня  был  не очень
корректный. Что значит работать за того парня и зачем за него работать, если
он не ест, не  пьет и иных  трат на себя  не  требует? По правде говоря, это
движение было  бестактным упреком  тому  парню,  что он, лежа  там, где  его
бросили  и  забыли, не  участвует в строительстве коммунизма.  Тем не менее,
движение  "За себя и за того парня" существовало, и одним из зачинателей его
считался  именно  Федор  Федорович Бурдалаков,  имевший большой  личный опыт
получения чего-нибудь "за того парня".


Глава 9

     Для Бурдалакова "тот парень" был парень  конкретный, и звали его Сергей
Жуков или просто Серега.  В сорок третьем году Федя и Серега вместе ходили в
разведку  за линию фронта, действовали  смело, добывали  ценнейшие сведения,
приводили  "языков", за что  оба  еще тогда, в  нещедрое  на награды  время,
получили  по  ордену.  Они  всегда  ходили вдвоем и возвращались вдвоем.  Но
однажды  Федя  Бурдалаков вернулся  один. Выполнив очередное  задание, он  и
Серега пробирались домой по вражеским тылам, наткнулись  в лесу на засаду, и
в коротком бою Серега был  ранен  в живот. Некоторое  время  Федя его честно
тащил  на себе,  из  последних  сил  выбиваясь, но  это было  бессмысленно и
слишком  опасно.  Серега истекал  кровью,  стонал, кричал, был  бы неизбежно
услышан противником, протащить его  через  линию фронта в этом месте не было
ни малейшего шанса,  да если и протащить,  то  лишь для того, чтобы продлить
страдания.  Серега сам взмолился, прося избавить его от бесполезных мучений.
И сам перед смертью отдал товарищу свои совсем еще новые яловые сапоги.
     Не  будем возводить  напраслину на Федю.  Отправив  на тот  свет  много
врагов, он  никак  не был готов  добивать друзей  даже и в  такой кошмарной,
почти  без  выбора,  ситуации. Но что ему было  делать?  Оставить  Серегу, а
самому уйти? Остаться с ним и попасть в  лапы  немцам? Не донести  до  части
важные данные, от  которых зависело столь  многое? Не тому,  кто в  подобных
ситуациях  никогда  не  бывал,  судить побывавшего.  Возможно,  какой-нибудь
претендент на звание гуманиста на месте Феди не сделал бы ничего, и это было
бы  очень плохо  для  Сереги, для  гуманиста  и  для всего  остального. Федя
Бурдалаков не думал,  гуманист  он или кто-то  еще. Выпив полфляги водки, он
совершил акт последнего  милосердия или, по-теперешнему говоря, эвтаназии. А
совершив, долго плакал.
     Свои стоптанные и с надорванной  подметкой сапоги Федя бросил в лесу и,
вернувшись  в  родную часть, сообщил, что  Серега  геройски погиб в неравном
бою, а  подробности  опустил.  Да и  кому они  были нужны, эти  подробности?
Народу гибла такая тьма, что  отдельная смерть интереса не вызывала. Получил
Федя за Серегу, как  и полагалось, трехдневный паек, включая три раза по сто
боевых граммов  водки. А  потом в интервью, данном корреспонденту  армейской
газеты, обещал бить  врага  за двоих: за себя и за своего друга Серегу. Вот,
собственно говоря, когда у него впервые идея насчет "того парня" возникла.
     А что  касается  Сереги,  то  и посмертная  его  судьба  тоже  печально
сложилась. Бурдалаков  доложил  о  гибели  ротному командиру.  Тот собирался
передать это сведение  дальше,  но сам в это время был  захвачен  в качестве
языка и утащен на ту сторону фронта  вражескими разведчиками. Таким образом,
ротный пропал  без вести и Серегу  перетащил с собой в пропавшие без  вести.
Что  и  стало  причиной  различных  неприятностей  для  жены его  Валентины,
дворничихи из города Долгова.
     Воевал Федор  Бурдалаков, ничего не  скажешь, храбро.  Не отсиживался в
удаленных от линии фронта штабах, не  руководил тыловыми органами снабжения.
В самых горячих  переделках  бил врага  за себя  и за Серегу, проявил  много
отваги, за  что продвигался в чинах, и  орденами был не  обижен.  Орденов  в
конце войны давали чем дальше,  тем  больше. Кончил войну Героем  Советского
Союза,  полковником,  а две  генеральские  звезды получил: первую -  служа в
Главном  политическом  управлении  Советской армии, и вторую  - при выходе в
отставку. Но где бы  ни служил, чем  бы  ни  занимался,  никогда не  забывал
Бурдалаков "про того  парня",  про Серегу, гармониста, балагура  и храбреца.
Везде,  где мог, о нем рассказывал,  выступал  от его имени  и получал уже в
мирное время много всяких знаков внимания, знаков отличия и денежных знаков.
За  себя получал  и  за  Серегу,  а  Серегина  семья пребывала в  презрении,
забвении и нищете. Чего Бурдалаков, вероятно, просто не знал.
     Выйдя на пенсию в относительно раннем возрасте, Федор Федорович был еще
в силах передвигать тяжелые вещи, что-нибудь копать, бурить, сверлить или, в
крайнем случае, протирать штаны в какой-нибудь конторе, но он теперь уже без
конца и лишних перерывов выступал на собраниях, на митингах,  сидел с важным
видом в  президиумах,  то есть  занимался  деятельностью, которая называлась
патриотической. И сам называл себя, естественно, патриотом.
     Но с тех пор, когда он совершал свои, еще раз подчеркнем, не мнимые,  а
реальные подвиги, времени прошло много,  кое-что подзабылось, затуманилось и
замшело,  стало  путаться с где-то  вычитанным,  вымышленным  и домысленным.
Постепенно  его  воспоминания  становились  похожи  на  выдумки  журналистов
мирного времени. Имевших о войне  представление  по кинофильмам в постановке
режиссеров, знавших войну по журналистским репортажам.
     Много путешествовал Федор  Федорович по местам своей  и чужой фронтовой
славы и уже  не за боевые  заслуги,  а, как  говорилось,  за  бытовые услуги
получал   награды,  привилегии,  ездил   в   хорошие  санатории,  лечился  в
генеральской поликлинике, улучшал свои квартирные условия, менял старую дачу
на новую и в конце концов  превратился  в настоящего паразита, из  тех,  кто
десятки  лет  только то и делал,  что вспоминал  прошлые  подвиги, призывал,
поучал, давал указания  художникам, писателям и ученым, как рисовать, писать
книги  и  в  какую  сторону  двигать науку.  И, естественно,  все  писатели,
художники и ученые, которые не  внимали  генеральским  указаниям,  считались
антипатриотами и нахлебниками на шее трудового народа.
     Пусть не  подумает читатель, что автор с неуважением относится к людям,
которые отдали свою жизнь за родину или готовы были отдать. Автор чтит всех,
кто храбро сражался с врагом, а также тех, кто сражался нехрабро (им-то было
страшнее, чем храбрым),  автор  и к  Федору Бурдалакову отнесся  бы с полным
почтением, если бы он не брался  учить людей тому, чему сам не был  учен. Но
он  учил  кого  угодно чему угодно, а  если  какие-то  группы или  отдельные
личности   из   художников,  писателей,   генетиков,   кибернетиков  к   его
наставлениям  относились  без  должного уважения, генерал  Бурдалаков  лично
садился за пишущую машинку и строчил, как из пулемета: "Мы, воины,  ветераны
Великой  Отечественной войны, от имени павших  требуем сурово наказать..." И
советское правительство не всегда могло отказать столь заслуженным людям.
     С  некоторых  пор  генерал Бурдалаков  для  наглядности возил с собой в
специально сшитом парусиновом  чехле красное знамя.  Не  простое, а пробитое
пулями  и   осколками  и  местами  продырявленное  кухонным  ножом  знамя  с
изображенным на нем значком  "Гвардия"  и надписью  "Даешь Берлин!". С  этим
знаменем Федор Федорович  якобы брал в 1945 году вражескую  столицу, причем,
если его  послушать и  забыть  другие известные факты  истории,  можно  было
предположить,  что  он брал вражескую  столицу, как медведя  (про медведя он
тоже  рассказывал),  в  одиночку.  Все-таки  насчет  Берлина мы не знаем, но
советских  городов  Федор Федорович покорил с этим знаменем  немало.  В  дни
всяческих годовщин:  Советской Армии, Военно-Морского  Флота, Победы, начала
Великой Отечественной войны, разгрома  немцев под Москвой,  в  дни отдельных
битв,  освобождения  областей, форсирования рек,  штурма  крепостей, захвата
плацдармов и взятия столиц - Федор Федорович был непременным участником этих
торжеств, прибывая  на них со своим знаменем. И еще раз напомним: никогда не
забывал Серегу,  всегда выступал от его  имени  и вообще от имени павших, их
именем  клялся и  их именем проклинал. Не имея ни  понятия, ни чувства, что,
благополучно дожив  до  старости,  получив за войну  все почести, должности,
ордена  и  пайки, стыдно выступать от  имени тех, кто бесследно и в  молодом
возрасте   погиб,  по  словам  поэта,  "не  долюбив,  не  докурив  последней
папиросы".


Глава 10

     Кроме  всего,   Федор  Федорович   оказался  человеком   общительным  и
приверженным здоровому образу жизни. Легко подружившись  с  Аглаей,  он стал
звать ее Глашей, дал почитать иностранную книгу "Бегом от инфаркта" и подбил
по утрам  бегать  трусцой  вдоль моря.  У нее не было  для  этого подходящей
одежды, но генерал позвонил секретарю  горкома,  тот  позвонил  председателю
горисполкома,  тот  позвонил  директору  горторга,  тот  позвонил  директору
спортивного магазина, и через два дня Аглая вышла на первую пробежку в синем
трикотажном тренировочном костюме с надписью "Динамо" на груди и в тогда еще
только  входивших в  моду  кроссовках.  Сам же Бурдалаков  был  в спортивных
трусах, в свитере фирмы "Адидас" и в кроссовках "Адидас".
     Федор  Федорович,  большой, хорошо сложенный, слегка  поседевший,  но с
лицом еще нестарым и загорелым,  уже поджидал Аглаю, терпеливо  разминаясь в
беге на месте.
     Генерал ей нравился. У  него была мощная спина борцовского типа, слегка
сутулая, с  подвижными лопатками, и крепкие ноги с мускулистыми, загорелыми,
покрытыми редким волосом икрами, блестевшими, словно натертые воском. Каждый
день по асфальтированной крутой, вьющейся серпантином дорожке они спускались
на набережную,  по  дороге встречая артиста Крючкова  - тот с полотенцем  на
шее, так же пыхтя и отдуваясь, бежал наверх.
     В  первый день  Аглая  пробежала  метров не  больше полусотни, а неделю
спустя  легко одолевала  дистанцию  между  гостиницей и морвокзалом,  туда и
обратно, и могла бы бежать  еще, но  Федор  Федорович,  с  возрастом ставший
весьма осмотрительным, не советовал слишком усердствовать.
     - Вот,  - говорил он ей,  когда бежал  рядом, - если  б вы еще  бросили
курить или хотя  бы сократили. А то у вас же  легкие, если на них посмотреть
изнутри - дымоход. Все в саже. Если бы  вы в себя  заглянули, сами бы в ужас
пришли. Я ведь тоже курил, как  не знаю кто, а  потом  начались  проблемы  с
ногами, и врач предупредил: будете курить, останетесь без ног.  Я сказал ему
"спасибо", вышел из поликлиники, папиросы - в урну, и с тех пор шесть лет ни
одной.
     Обычно  генерал  и  Аглая бежали  рядом,  но  иногда,  предупредив  ее:
"Извините,  я порезвлюсь",  он делал  резкий рывок, убегал от  нее метров на
триста, а потом уже не спеша бежал ей навстречу.
     После пробежки разгоряченная, потная, она медленно  поднималась в гору,
иногда при этом оглядывалась -  смотрела, как Бурдалаков плавает  в холодном
море.
     Она  в  море  купаться не решалась, но увлекалась  контрастным  душем с
водой  сначала  горячей,  потом  холодной и  опять горячей-холодной,  и  так
несколько раз.
     К завтраку спускались вместе,  садились  за стол, на котором уже стояли
накрытые салфетками  граненые стаканы со сметаной,  на  тарелках  творог  со
сметаной, посыпанный  сахарным песком, и тут  же официантка Нинуля подвозила
на каталке  другую  еду,  которую  певуче  рекламировала,  щедро  употребляя
уменьшительные и ласкательные суффиксы:
     -  Доброе утречко, - пела она, - что будем  кушать? Кашка манная, кашка
овсяная, яишенка, сырнички, котлетки, картошечка.
     Федор Федорович к первой  еде относился серьезно и  на завтрак съедал и
сметану, и творог со сметаной, и порцию манной  каши, и яичницу из трех яиц,
и кусочек сыра. У Аглаи с утра аппетита не было, съест сырник, отхлебнет чаю
и - за папиросу.
     - Опять за свою отраву, - регистрировал генерал.
     Она смущалась, оправдывалась, сама удивляясь, что оправдывается:
     - Я ведь не натощак.
     - Обманываете, -  хитро  щурился  генерал, -  себя  обманываете  и меня
пытаетесь.  Я ведь  сам  был  такой.  Бывало,  проснусь, и  руки  тянутся  к
папиросе. И сам дрожу весь, так прямо  хочется затянуться. Чтобы не натощак,
откушу кусок хлеба,  морковки, котлеты, что-нибудь проглотил, задымил тут же
и доволен. А на самом-то деле,  Глаша, курильщикам  надо завтракать особенно
плотно.  Тем  более  что есть  известная китайская  мудрость:  завтрак съешь
сам...
     - Знаю,  -  перебивала  Аглая,  - обед  раздели с другом, а ужин  отдай
врагу.
     - Вот именно, - охотно  кивал  Бурдалаков. -  У  меня друг есть  Васька
Серов, тоже генерал, но юморной, как ребенок, и просто до  невозможности. Уж
седой совсем, седьмой десяток распечатал, а  все у него  шутки да прибаутки.
"Я, - говорит, - Федя, живу точно по китайским правилам: завтрак съедаю сам,
обед готов разделить с тобой, а ужин отдаю Нинке". И сам смеется.
     Конечно,  не  всегда  Бурдалаков поучал Аглаю  или воспитывал, часто он
просто излагал какие-то истории из своего фронтового  прошлого, и опять-таки
эти его истории были в жанре социалистического реализма и похожи на рассказы
из журнала "Огонек" или "Советский воин".
     Живее  были  его  описания  разных  выдающихся людей нашего  времени, а
выдающихся встретил он в жизни немало. Членов ЦК КПСС, министров, генералов,
и  всех их он  помнил, и каждого  называл  по имени-отчеству. Леонид  Ильич,
Алексей   Николаевич,   Николай  Викторович,   Михаил   Андреевич,   Анастас
Иванович... Любил рассказывать о высоких приемах, особенно в Кремле, кто там
был,  какие  были столы  и  люстры, на какой  посуде что  подавалось  и  что
наливалось в бокалы.
     После  завтрака расходились  на процедуры. Бурдалаков ходил  на массаж,
загорал  в  кварцевом  солярии,  принимал душ  Шарко  (все,  что давали  ему
задаром, старался  не упустить), а у Аглаи в расписании были электрофорез  и
грязи - последнее время болели колени и руки.
     Но  и для прогулок время оставалось. Гуляли вместе перед обедом и после
дневного сна по дорожкам санатория. Дорожки располагались кольцами на ровной
поверхности и были  прозваны безымянными остряками "Малый инфарктный круг" и
"Большой  инфарктный  круг". Интересно,  что  в  течение дня  выглядел Федор
Федорович по-разному: чем позже, тем старше. После  обеда в штатском плаще и
в вязаной шапке ходил он, заложив  руки за спину  и слегка наклонившись, как
ходят люди, больные почками. Аглая шла рядом, руки ей как-то мешали, и любое
положение   их  -  за  спиной,  на  груди,  просто   опущенные   -  казалось
неестественным.


Глава 11

     Прогулки часто приводили их к  тому месту, где начинался крутой спуск к
морю, там стояла скамейка из деревянных планок на чугунной основе с выгнутой
спинкой и  обычно пустая.  А  бывало,  и не пустая. Сидела там  какая-нибудь
парочка, уединившаяся для тактильного