ев во дворе
автомобиль  "черный ворон" и водителя с  погонами сержанта внутренних войск,
который закуривал, прислонившись спиной к радиатору.
     Люди, поднимавшиеся  по  лестнице,  дошли до  второго  этажа  и  теперь
топтались на площадке, как будто бы в нерешительности.
     Аглая   метнулась  назад   к  кровати,  схватила  пистолет,  отщелкнула
предохранитель.  Стала  быстро  думать, застрелиться сразу  или...  Все-таки
"Вальтер"  у  нее был восьмизарядный,  а ей  самой  достаточно  было  одного
патрона - последнего.


Глава 21

     Насколько  автор на протяжении своей жизни имел возможность заметить, у
большинства людей, даже весьма образованных, нет  ни ощущения, ни  понимания
того, что они существуют  в истории. Большинству кажется:  все всегда будет,
как есть сегодня. А если на их глазах случилось историческое событие, им оно
видится происшедшим  в  результате  совпавших  во  времени  недоразумений. И
кажется, что все можно вернуть обратно. Одни на  это  надеются, другие этого
боятся.  Аглая надеялась,  Шубкин боялся,  и  оба  не понимали, что  история
обратных ходов не имеет.  Так  или иначе,  развивался процесс, в  результате
которого надежды Аглаи выглядели чем дальше, тем более иллюзорными, а страхи
Шубкина напрасными.  Дело,  конечно, не зашло еще  так далеко,  чтобы  Аглаю
стали  наказывать  за  разорение  крестьян,  а  Шубкина  носить  на руках за
нанесенные ему обиды, но в целом что-то куда-то двигалось, и одним из мелких
результатов больших перемен и было предоставление Марку Семеновичу отдельной
комнаты в двухкомнатной квартире в доме No1-а по Комсомольскому тупику.  Эта
комната  была в два раза  больше той барачной, где Марк Семенович и Антонина
размещались  прежде, с кухней, ванной и ватерклозетом и всего только с одной
соседкой по коммуналке - Шурочкой-дурочкой.
     В субботу Марк Семенович получил ордер и уже в воскресенье, сложив свои
и Тонькины манатки в узлы  и связав шпагатом пачки книг  из своей  небольшой
еще  библиотеки,  вышел на  Поперечно-Почтамтскую  улицу  с надеждой словить
какой-нибудь  перевозочный транспорт. Он  не учел, что день был воскресный и
поэтому большинство казенных грузовых машин стояли на приколе. А не грузовые
ему  не  подходили. Он долго  стоял, махал  рукой.  Две  машины  прошли,  не
остановились. Третий самосвал остановился, но он перед тем возил уголь и был
настолько  грязен,  что Шубкин заглянул в кузов  и отказался. Он уже  совсем
потерял надежду, когда рядом с ним резко затормозил "черный ворон".
     Можно себе представить, какие чувства  испытал Марк Семенович  при виде
столь знакомого ему транспортного  средства. Он съежился, ожидая, что сейчас
вывалит  из  машины команда МГБ и возьмет  его под  белы руки. Но  в  машине
никакой  команды  не оказалась,  был в  ней только водитель старший  сержант
Опрыжкин с жизнерадостным выражением на лице.
     - Садись, отец, подвезу, - сказал он, распахнув правую дверцу.
     - Куда подвезете? - осторожно спросил Шубкин.
     - Куда надо, туда подвезу.
     Кто  читал  "Чонкина", помнит,  а  кто  не читал и сам  знает,  что под
названием "Куда  надо" в народе  всегда  подразумевалось  такое место,  куда
никому  не надо. То есть прокуратура, милиция  и другие органы  насилия  над
человеком.  Поэтому нетрудно оценить переживания Шубкина и понять, почему он
стал уверять Опрыжкина, что ему никуда не надо.
     - А если не надо, - начал сердиться Опрыжкин, - то чего стоишь и руками
машешь?
     Придя в  себя  и поняв,  что  водитель  один и вообще ситуация на арест
будто  не походит,  Марк Семенович сказал старшему  сержанту, что  ему нужна
машина, но не такая, а в которой можно перевозить мебель.
     -  А эта  тебе чем не хороша? - спросил Опрыжкин чуть ли не обиженно. -
Это ж фактически автобус, только что с решетками.
     Он оказался человеком словоохотливым и по дороге объяснил, что служба у
него  тяжелая,  семья большая,  зарплата маленькая, а начальник тюрьмы майор
Бугров мужик хороший,  в  свободное  от перевозок арестантов время разрешает
подкалымить.
     -  Я  с  ним,  знамо  дело, делюсь, а как же.  Хочешь  жить, давай жить
другим. Правильно, папаша?
     - Возможно, - ответил Шубкин уклончиво.
     Опрыжкин о чем-то задумался, а потом спросил:
     - А вообще-то,  отец, как думаешь, сейчас жить  лучше, чем при Сталине,
или хуже?
     Конечно, будь Шубкин осмотрительней, он мог бы  заподозрить, что вопрос
имеет провокационный  характер, но Марк  Семенович никогда осмотрительным не
был,  и  даже  лагерь  его  в  этом смысле немногому научил. Он верил, что в
каждом  человеке   есть   что-то  хорошее,  и  потому  бесхитростно  отвечал
Опрыжкину, что, на его взгляд, без Сталина гораздо лучше жить, чем с ним.
     -  Я тоже думаю, -  охотно согласился Опрыжкин.  -  Хотя  при нем  был,
конечно, порядок.  Но  другое  дело,  что  люди в страхе жили. При  Сталине,
допустим, стал бы я калымить? Да ни в жизнь.


Глава 22

     Мы покинули Аглаю Степановну Ревкину в тот  драматический момент, когда
она,  увидев "черный ворон", приготовилась к самому худшему. Она  ждала, что
люди,  поднявшиеся на  площадку второго этажа, начнут  колотить кулаками или
прикладами  в   дверь,   требовать   открытия  ее   именем  Союза  Советских
Социалистических Республик. И не  дождавшись ответа, начнут выламывать дверь
или  палить в нее из всех видов  оружия. Но ничего  этого не случилось. Люди
потоптались  на площадке и стали тихонько спускаться вниз. Аглая еще немного
подождала,  выглянула одним глазом из-за тюлевой занавески  и только  теперь
поняла, с какой низкой целью используется такая машина.
     Может быть, именно  эта картина больше, чем  ХХ съезд партии,  нынешний
Пленум ЦК КПСС и другие события, убедила Аглаю в  том, что  сталинская эпоха
ушла безвозвратно в прошлое.
     Обнаружив, что ее никто не собирается арестовывать, Аглая даже испытала
некоторое   разочарование.  Готовность   к   героической   гибели   осталась
невостребованной,  и  опять  надо  жить  обыкновенной,  повседневно  скучной
жизнью. И  как только  она  это  подумала, ей  сразу  захотелось  есть.  Она
засунула свой "Вальтер" назад в валенок, сама сунулась в холодильник, а он -
пустой.
     День  был  воскресный,  и  продмаг не  работал. Аглая решила  сходить в
чайную, позавтракать там, успокоиться, послушать, что говорит народ.
     Во дворе разгрузка "черного ворона" происходила на глазах жильцов  дома
1-а, тех,  кому делать  было нечего. А делать нечего  было  всем,  поскольку
день-то  был  выходной  и недождливый.  Все  бабки  высадились  на  лавочку,
наблюдали и комментировали происходящее.
     - А книг-то, книг-то  сколько! - удивлялась Гречка. - И куды ж столько?
Да в них пылищи-то!
     - И клопы! - подсказала баба Надя.
     - Ну клопы-то в книгах не водются, - усомнилась Гречка.
     - А чего ж им там не водиться? Везде водются, а в книгах не водются.
     - А в книгах не водются! - настаивала  Гречка. - Они водются в стене, в
кровати,  поближе к телу.  А в  книгах-то чего  им  водиться и чем питаться?
Буквами, чтолича! - она даже засмеялась от такого предположения.
     - И  главное,  для  чего  столько? -  сказала  баба  Надя,  сдаваясь. -
Показать людям, что ты  такой умный и что ты  все эти книги читаешь. Так все
равно ж никто не поверит.
     - Ну почему ж не поверит?  - возразила Гречка. - У меня внук Илюха тоже
всегда читает, читает. И в постели, и за столом. И иной раз так зачитается -
ничего вокруг не видит и не слышит.  И то смеется, то плачет. Я ему: "Илюха!
Ты что! Ежли так переживаешь, то зачем же тебе эти книжки? Да пойди  лучше с
ребятами по двору  побегай, мяч  погоняй, воздухом  подыши". А он  нет.  Все
читает, читает...
     Баба Надя хотела по этому поводу высказать что-то свое, но тут внимание
бабушек отвлекла  вышедшая во двор Аглая. Которая, как заметили  бабки, была
со вчерашнего дня не в духе.
     Процесс  разгрузки  "черного  ворона"  подходил  к  концу.  Антонина  и
водитель  связки  книг  и  узлы  с пожитками  клали  на  вытащенную до  того
никелированную кровать с четырьмя шишечками  на спинках.  Шубкин  шел  Аглае
навстречу, неся перед собою приемник "Рекорд".  Увидев  будущую соседку, он,
кажется, смутился, а может быть, даже и испугался и  сделал  шаг в  сторону,
чтобы  не  укусила,  но  поздоровался.  Аглая,  сама себе  удивившись,  тоже
буркнула "сссте" и  пошла  дальше,  провожаемая  взглядами сидевших на лавке
соседок.
     Чайная находилась в одноэтажном деревянном  строении с высоким крыльцом
и  дощатой верандой. На веранде сидел бородатый нищий со  сворой прижавшихся
друг к  другу маленьких грязных  собак и выставленной перед ними картонкой с
текстом:  "Мы  тоже хотим  есть". Тут же лежала и  шапка для подаяний. Аглая
этого нищего встречала во многих частях города, никогда ему не подавала и не
видела,  чтоб подавали  другие, а  тут  неизвестно  с  чего  расщедрилась  и
высыпала из кошелька всю мелочь - больше рубля - в шапку.
     В чайной было  полутемно, накурено, сыро и душно. Пол покрыт не ковром,
а толстым слоем древесных опилок. Должно быть, их не меняли со времен первой
мировой  войны,  и  люди  ходили по  ним, как по рыхлому снегу.  Над столами
висели  желтые  спирали  липучек  для  мух,  а  под  потолком  вдоль  стены,
отделявшей кухню от зала, были растянуты два полотна с  изречениями.  Первое
(его еще не успели снять):

     Питание является одним из основных условий
     существования человека - одной из основных проблем
     человеческой культуры.
     И. СТАЛИН

     И второе:
     Нормальная и полезная еда есть еда с аппетитом,
     еда с испытываемым наслаждением.
     Акад. И. ПАВЛОВ

     Народ  в чайной собрался самый разный.  Председатели  местных колхозов.
Командировочные  инженеры,  землемеры,  механизаторы,  шоферы,  прокуроры  и
прочий крупный  народ  и  помельче, одни  в пиджаках, другие  в  рубашках  с
короткими рукавами, а иные просто в майках.
     Пахло кислыми щами, сырыми опилками, машинным маслом и потом.
     Утопая в опилках,  Аглая продвигалась  вперед  и  щурилась,  выглядывая
сквозь густой  табачный  дым  свободное  место. И выглядела  у  окна Степана
Харитоновича Шалейко, красного, веселого, в  украинской рубахе с подтяжками,
в  габардиновых  галифе,  в  белых  начищенных  зубным порошком  парусиновых
сапогах.  Парусиновый  пиджак   висел  на  спинке  стоявшего   рядом  стула,
парусиновый портфель  лежал на  стуле,  а широкополая соломенная  шляпа - на
портфеле. Аглая думала, что Шалейко отвернется, сделает вид, что не заметил,
а он,  наоборот, увидев  ее, издали заулыбался, замахал руками,  приглашая к
своему столику.
     - Сидай, - сказал он, когда она подошла. Пиджак перевесил на свой стул,
портфель поставил к  ногам, а шляпу,  не найдя  ей другого  места,  надел на
голову. Перед  ним  была  тарелка  с  размазанными  по ней остатками макарон
по-флотски,  алюминиевая вилка, пустой стакан и  кружка  с  недопитым пивом.
Напиток,  которым   по  случаю   выходного   ублажал   себя   Шалейко,   был
комбинированный и назывался сто пятьдесят с прицепом, то есть состоял из ста
пятидесяти  кубических сантиметров  водки  и кружки  пива. Сколько  прицепов
Шалейко  уже пропустил,  осталось  неизвестным, но язык у него при разговоре
двигался неуклюже.
     Усадив  Аглаю  рядом,  Шалейко хлопнул в ладоши,  и тут же  подкатилась
официантка  Анюта, квадратная толстушка  на  коротких ногах,  пользовавшаяся
повышенным интересом у проезжавших мимо водителей большегрузных автомобилей.
     - Так, - сказал ей Шалейко, - для  дамы - сто грамм молдавского коньяку
и касаемо еды - все, шо Аглая Степановна пожелает.
     Блюд,  которые  можно  было  причислить  к  желаемым и  подходящим  под
определение академика Павлова, в  чайной было всего два: макароны по-флотски
и гуляш  с тушеной капустой.  Аглая заказала гуляш, а пока коньяк  пригубила
без закуски.
     Шалейко  смотрел  на  нее внимательно  и добродушно маленькими  глазами
из-под рыжих ресниц.
     - Вчера, - сказал он, отхлебывая  из кружки,  -  на  конференции слухал
тебя, Степановна,  и просто радовался,  шо  есть  еще  у нас такие, как  ты,
коммунисты.  Честные, принципиальные, мужественные. Особенно  среди женского
пола. Мужики у нас, правду сказать, похлипче. А ты  им прямо раз! - и промеж
рог. - Он даже  махнул  кулаком, изображая  удар, нанесенный Аглаей  некоему
рогатому существу. - И все. Давай выпьем. За тебя. Молодец! - Отхлебнул еще.
- А я, понимаешь, вчера расстроился,  ой, как расстроился! Как послухал, как
ты выступала и как там на тебя кричали, так расстроился и хотел сразу домой.
И уехал  бы,  но на выезде - бац - сцепление полетело. Как раз токо на шоссу
выехали, мой шофер  - тык-мык- я спрашую, ты шо, а он  говорит: "Сцепление".
Ну значит,  вертаем  обратно. - Из бокового  кармана  Шалейко  достал  пачку
папирос "Северная Пальмира", угостил Аглаю и сам закурил. - Туда-сюда, пошел
побираться по автобазам, в сельхозтехнику - нигде сцепления нет. Заночевал в
Доме  колхозника. В  райкомовском  гараже обещалися,  но только,  говорят, в
понедельник  утром. А ранее, ну никак. Ну я, значит, ну шо. Заночевал в Доме
колхозника. Лежу  один,  курю папиросы, думаю. Шо ж, думаю, с нами такое вот
происходит, шо мы сами вот это. Я ж из казаков и сам лично на фронте в атаку
без каски и не  боялся. А тут на  конференции голову у плечи утянул, сижу не
дышу,  думаю,  господи, пронеси  и токо  б меня не вызвали. У меня  же  это,
сцепление полетело,  и вот я там в гостинице лежу, думаю, как же это ж  вот?
Еще учера усе были за товарища Сталина, ну усе до единого, а  сегодня усе до
единого против? И уже частушку сочинили. Не слыхала, нет?
     - Не слыхала.
     -  Щас  расскажу,  - он склонился  к  ее уху и прочел:  -  "Удивили всю
Европу,   показали   простоту.  Тридцать  лет  лизали  задницу,   извиняюсь,
оказалось, шо не ту".
     - Гадость! - отреагировала Аглая.
     -  Действительно,   гадость,  -  легко  согласился   Шалейко.  -  Шофер
рассказал. Он, знаешь, политически не  подкованный, чего услышит, то ляпает.
Но раз  народ  такое  распространяет,  это же знаменательно.  Вот я и думаю.
Вчера усе были за то, шо за, а сегодня  усе за то, шо против, и руки кверху.
Не  коммунисты,  а попки, и  не более того.  Так  расстроился, уехал  бы, но
сцепление  полетело,  ну  я  его  туда в этот  гараж  отдал. А  сам  лежу  в
гостинице,   думаю.  Если,   думаю,  Аглаю  Ревкину  тронут,  я  тоже.  Сам,
добровольно. Партбилет на стол.  И все. Я же Шалейко, я ж из казаков. Анюта,
- успел он  ухватить  пробегавшую мимо официантку за край передника. - Ну шо
ты тут мимо, мимо, мимо, не обращаешь внимания на клиентуру. Принеси-ка еще.

     - С прицепом? - спросила Анюта.
     - С прищепом. Сто пятьдесят. А  Аглае Степановне еще сто молдавского. А
у меня вчера сцепление полетело...
     Анюта, не дождавшись продолжения, отошла.
     - Попки и более никто, - продолжал Шалейко. - А ты вот взяла и прямо по
мозгам. А когда ты  ушла, Поросянинов, сучья рожа, говорит,  надо немедленно
поставить  вопрос  о дальнейшем  пребывании  в  рядах. Но Нечаев заступился.
Свойский мужик. Зазря губить никого не  будем.  Товарищ Ревкина,  говорит, в
целом товарищ хороший, а насчет  ее недопонимания мы с ней  еще  поработаем.
Так  и  сказал: поработаем. Значит, еще не усе там категорически решено. Так
что  ты, Степановна, не  тушуйся  и давай за тебя  выпьем. А я... Я ведь тут
остался, сцепление полетело....
     Выпили,  закусили, добавили. Размягчился Шалейко, расстегнул  еще  одну
пуговицу,  посмотрел на Аглаю внимательно.  Она  ему и  раньше нравилась,  и
теперь увидел он в  ней не только партийного товарища, да и она под влиянием
коньяка и приятных сердцу слов подобрела к Шалейко.
     - Ты,  Степановна, я тебе так  скажу, женщина  в  целом, можно сказать,
симпатичная. Привлекательная. Имея в виду  относительно внешности.  И я  вот
еще  думаю... -  он глянул вокруг  и перешел на  шепот: - Ведь мы ж  с тобой
вроде сказать... как бы это...  Так, может, пригласишь?  - спросил он, делая
ударение на втором слоге.
     - Когда? - спросила Аглая.
     - Да хоть сейчас, - оживился Шалейко.
     Аглая заколебалась. Шалейко  ей не очень-то нравился, но  никто  другой
давно  за  ней  не  ухаживал, хотя  было  ей  только сорок два года,  и  все
жизненные  циклы совершались у нее  регулярно,  как восход и заход луны.  По
ночам еще снились  ей сладостные сцены  плотской любви,  не часто,  но порой
столь осязаемо, что, казалось, вот-вот дойдет до вожделенного момента, но до
момента не доходило, и пробуждалась она с неприятным досадливым чувством.
     - Сейчас  нет, - сказала  Аглая,  не желая доставаться Шалейко  слишком
просто. - К вечеру - не уедешь, не передумаешь - заходи.


Глава 23

     Пока  Аглая обедала, ее сосед  Шубкин  обустраивался в  новой квартире.
Опрыжкин за дополнительную плату поставил ему книжные  стеллажи, на  которых
разместились сочинения Ленина, Горького, Маяковского,  Короленко, Куприна  и
входящего в те  времена в моду Сент-Экзюпери.  Стеллажами с библиотекой были
заняты  все четыре  стены, за исключением,  естественно, дверного и оконного
проемов, а  перед книгами Шубкин  расставил портреты своих кумиров, в  число
которых вошли  Ленин,  Дзержинский, Горький,  Маяковский и  особо почитаемый
герой  его молодости  Джузеппе  Гарибальди.  Покончив  с  библиотекой,  Марк
Семенович установил у окна свой так называемый письменный  стол, поставил на
него  самодельную  настольную лампу,  приемник  "Рекорд",  выкинул  за  окно
проволочную  антенну. Ему не терпелось послушать  какую-нибудь  из  западных
радиостанций и проверить, как они слышны на  новом месте, но "Голос Америки"
в  здешних  окрестностях почему-то  не принимался  вообще, "Свободу"  сильно
глушили, а Би-би-си работало только по вечерам.


Глава 24

     Весь день Аглая провела  в хозяйственных заботах: стирала, мыла  полы и
окна, сменила постель. Допуская при этом, что Шалейко протрезвеет, одумается
и не  придет. Но вскоре после  семи вечера в дверь постучали.  Она открыла и
увидела  расплывшегося в  улыбке Степана  Трофимовича  с  бутылкой коньяка в
одной руке и с бумажным пакетом в другой.
     - Тебя кто-нибудь видел? - спросила Аглая.
     - Не  знаю, -  пожал  плечом  Шалейко. -  Там,  кажись, две  старухи на
лавочке сидят, но тебе-то шо? Ты ж незамужняя.
     -  А  я  не о  себе, -  сказала  Аглая,  - а о тебе. Я  же сейчас вроде
опальная.
     - Да ладно, опальная, - беспечно отозвался гость, ставя на стол бутылку
и высыпав из пакета два лимона и конфеты "Мишка на  Севере". - Мне-то шо, шо
опальная?  Думаешь,  я теперь  буду тебя  стороной обходить?  Я же  Шалейко.
Казак! Я  в  атаку без  каски  ходил. - Он похлопал себя  по  лысине,  чтобы
показать, как он  ходил без каски. - Пули не боялся, осколкам не кланялся, а
теперь шо ж? Мне лишь бы жинка не застукала, а  партийные органы мне, как бы
тебе сказать, вот наплевать, как говорится, и растереть.
     - Ну покажь, как живешь, - попросил Шалейко.
     Он  обошел  всю  квартиру, постучал  по стенам,  подергал оконные рамы,
спустил в унитазе воду и вынес суждение:
     -  Квартира хорошая.  Шо практически  без фундамента, это плохо. А шо с
удобствами, хорошо. И ванная, и это. За цепку  дернешь, и  оно у-ух! А  мы в
деревне  все еще по старинке. Вода из колодца, удобства во дворе, мыться - у
баню. А газ у тебя откуда?
     - Из коллектора, - сказала Аглая.
     - Это шо такое?
     - Это у нас в подвале. Двенадцать баллонов с газом. Пропан-бутан.
     - Пропал-болтал, - засмеялся Шалейко  и тут же одобрил: - Газ - хорошо.
Я  у Киеве у родичей жил, так у них тоже газ. Вот такую каструлю поставишь -
через пять минут кипит. Я так думаю, может, и мы когда доживем до того, шо в
кажном колхозе  будет электричество  и газ, канализация. Мне говорят,