, то ли неведомую ему, то ли нагоняющую на  него  ужас.  Это
было действительно странно, но с того дня он стал  относиться  к  ней  с
какой-то забавной осторожностью, и не раз она ловила  его  на  том,  что
втихаря он складывает три пальца - как у куклы, - выдавая тем самым свой
суеверный страх; а ведь она тогда испытывала по отношению к нему  особую
нежность, была охвачена какой-то безудержной добротой. Изо всех  сил  он
старался ни в чем ей не перечить. Друзья вдруг принялись  в  один  голос
советовать ей вернуться в Штаты,  и  она  прекрасно  понимала,  что  все
боятся ее влияния на  него  и  хотят  от  нее  избавиться.  Она  наотрез
отказалась. Чуть было даже не  выделили  военный  самолет  в  ее  полное
распоряжение - политические уловки кастристски настроенных  офицеров,  в
этом-то она нисколько не сомневалась. И немедленно предупредила  Хосе  о
том, какие интриги плетут у него за спиной.
   Он отреагировал на это так, что сразу стало ясно,  до  какой  степени
вымотали его те дни - ведь тогда  решалось  все.  Бармен  "Эль  Сеньора"
рассказал ей потом, что Хосе так жутко напился, что едва не  разнес  все
заведение. Стал совершенно неуправляемым и все время рычал, что  кого-то
убьет - пойдет и задушит собственными руками. Это крайне обеспокоило ее:
по всей  вероятности,  он  имел  в  виду  полковника  Барриоса,  недавно
назначенного начальником полиции  и  развившего  немалую  активность  по
подавлению оппозиции. Она спросила бармена, не о  Барриосе  ли,  по  его
мнению, шла речь, но он как-то  обалдело  на  нее  посмотрел  и  покачал
головой.  Нет,  он  не  думает,  что  Хосе  жаждал   задушить   Барриоса
собственными руками, конечно же нет. Для такого рода вещей у  него  есть
специальные люди.
   Бармен  был  тощим  лысым  вечно  чем-то  обеспокоенным   человечком.
Пятнадцать  с  лишним  лет  он  работал  на  полицию  как  осведомитель,
прекрасно знал всю ее подноготную, и Хосе, как только придет  к  власти,
намеревался поставить его во главе службы  безопасности.  Ведь  подобная
должность - единственное, пожалуй, что могло хоть сколько-нибудь придать
уверенности в себе такому  постоянно  встревоженному  человеку,  который
всегда был настороже: он всегда ждал худшего и  повсюду  ему  мерещилась
опасность. Бармен страшно хотел занять этот пост, и Хосе  мог  полностью
на него положиться.
   Хосе тогда не раз еще заходил к ней, пытался что-то объяснить, но что
- непонятно, он так и не сумел этого выразить.
   - Ну, понимаете, теперь это вопрос нескольких  дней.  Все  трещит  по
швам, они попытались даже привлечь хозяина на свою сторону. Им известно,
что это будет он и никто другой. Ясное дело: теперь или никогда! Значит,
нужно, наверное, оставить хозяина в покое.
   - Я прекрасно все это знаю и понимаю, что сейчас не самый  подходящий
момент для того, чтобы Хосе обвинили в проамериканских настроениях.  Все
это мне известно. Я видела  листовку  кастристов,  где  они  утверждают,
будто я - шпион ЦРУ и мою работу оплачивают  империалисты  из  "American
Fruit Company". И веду себя очень осторожно.
   - Речь не только об этом, -  сказал  бармен.  -  Хозяин,  знаете  ли,
немножко суеверен. Понятное дело. В такой момент  нужна  удача.  Поэтому
вам бы сейчас чуть-чуть притихнуть. Вас все время видят в церкви, вы  за
него молитесь, а это не слишком-то прогрессивно  выглядит,  descamisados
не очень-то это по  душе  -  религия.  И  потом,  белое  может  принести
несчастье.
   - Белое? Я совсем не понимаю, о чем вы.
   - У нас белое - цвет, не приносящий удачи.  Все  знают,  что  вы  его
любите, но не стоит вот так, принародно, это  лишний  раз  показывать...
Знаете, патрон как-то на днях сказал мне, что, даже если бы он убил вас,
вы бы прямиком отправились на небеса и  там  принялись  бы  молиться  за
него. Он, конечно, был пьян в стельку. Но сейчас  ему  нужна  удача.  Вы
понимаете, что я имею в виду.
   Она вовсе  ничего  не  понимала.  Она  хорошо  знала  страну,  и  эти
суеверия, сопровождаемые абсурдными обрядами даже  в  городских  рабочих
кварталах, были ей знакомы, но  ведь  скоро  они  положат  этому  конец.
Прогнивший режим, не способный уже даже защитить себя, доживал последние
дни, и она пребывала в напряжении, испытывая восторг при  мысля  о  том,
что вот-вот  ей  доведется  принять  участие  в  событиях  исторического
значения. Во всяком случае, она ощущала подъем и даже не  притрагивалась
больше к наркотикам. Это стало делом чести, речь шла о самоуважении - ни
о каких уступках речи быть не могло,  -  а  потом  еще  были  дети,  они
смотрели на нее с такой надеждой. Иногда ей  казалось,  что  весь  народ
этой страны смотрит на нее их глазами - на нее,  на  Соединенные  Штаты,
представителем которых она является: он нуждается в ней, и она оправдает
его надежды. Каждое утро  она  старательно  вела  уроки;  теперь,  когда
благодаря детям она хорошо  знала  испанский,  они  могли  по-настоящему
общаться.  Она  обожала  их.  Обожала  детей.  Они  оказывали   на   нее
благотворное влияние - можно сказать,  даже  спасли  ее.  Помогли  вновь
обрести себя, напомнили о том, кто она такая.
   Пила она по-прежнему многовато, но нельзя же  успеть  все  сразу.  Ее
физическое состояние значительно улучшилось, она стала лучше спать -  не
снились больше эти дурацкие  кошмары,  в  которых  открученные  цыплячьи
головы окружали ее и над ней  издевались.  Жена  вицеконсула  США  снова
стала ее приглашать, а потом - и жена консула, и в конце концов ее опять
стали принимать в посольстве. Она отдавала себе отчет  в  том,  что  они
чуть не бросили ее. Теперь  ее  авторитет  опять  возрос.  Наконец-то  в
посольстве начинали понимать, что Хосе предстоит стать спасителем нации.
Но они глубоко заблуждались в том случае, если рассчитывали с ее помощью
заставить его служить американским интересам. Он их всех  быстренько  за
пояс заткнет. Это вам не Батиста и не Хименес. На сей раз дело обернется
совсем иначе, временам американских  марионеток  в  этой  стране  пришел
конец.
   Действующий  режим  доживал  последние  часы,  и  как  только   стало
известно, что "летучие бригады" со всех  концов  страны  направляются  к
столице, а регулярные войска отказываются принимать  участие  в  военных
действиях, правительство подало в отставку.  Хосе  поддерживал  генерала
Карриедо - честного, ничем не запятнавшего себя человека, много  времени
назад высланного из страны, проникнутого верой в людей и демократические
принципы. У него было прекрасное лицо настоящего идальго, и он  немножко
напоминал Мачадо, этого великого американского  идеалиста,  проложившего
дорогу режиму Порфирио Диаса. Он был провозглашен  президентом,  и  Хосе
смог на все высокие посты назначить  своих  друзей.  Это  был  подлинный
взрыв народного ликования; больше трех недель длилась настоящая  фиеста,
и "американочка Альмайо" - ее теперь называли именно так, - смешавшись с
толпой, запрудившей улицы,  целую  ночь  танцевала  под  фейерверками  в
россыпях конфетти, среди разрывавшихся с треском  петард.  Она  была  до
глубины души растрогана счастьем и признательностью этих простых  людей,
так терпеливо  и  с  такой  надеждой  дожидавшихся  этого  момента.  Дня
освобождения, открывшего всем дорогу в лучшую жизнь. Но  предстояло  еще
проделать огромную работу, и начать следовало с хорошей чистки. Комиссия
по наркотикам Организации Объединенных Наций на  протяжении  десяти  лет
обвиняла здешнее правительство в том, что  оно  наживается  на  торговле
наркотиками. Детская проституция была обыденным  явлением,  венерические
заболевания  приобрели  невиданный  размах.  Сточная  вода  попадала   в
питьевую, заражая ее, что стало даже предметом шуток; был,  например,  в
ходу такой анекдот: уличный мальчишка  окликает  американского  туриста:
"Мистер, мистер, хочешь переспать с моей сестренкой?" Турист смотрит  на
него с ужасом: "Я? С твоей сестренкой? Да здесь даже стакан воды  выпить
страшно!" Конечно, все это невозможно было изменить сразу -  тут  работы
на целую жизнь:  нужно  сформировать  кадры  специалистов,  найти  новые
источники финансирования и  экономические  ресурсы.  Причем  действовать
следовало с определенной долей осторожности, не  разрушая  существующего
уклада, - нельзя же все поставить с ног на голову,  как  это  сделал  на
Кубе Кастро. Она между тем продолжала по утрам вести уроки - в детях она
просто нуждалась. В их присутствии она  полностью  обретала  себя,  свои
былые мечты и надежды; дети придавали ей  храбрости.  По-прежнему  вести
занятия было не так уж легко  -  теперь  она  работала  над  куда  более
значительными  проектами,  но  все  равно  каждое  утро  она   неизменно
появлялась в классе. То были незабываемые часы. Каждый раз, когда  шофер
привозил ее туда, возле школы стояла толпа родителей,  они  с  почтением
ждали - просто так, чтобы посмотреть на нее: эти славные люди знали, что
она - невеста самого  могущественного  человека  в  стране;  иногда  они
обращались к ней с  жалобами  или  просьбами  об  оказании  материальной
помощи.  Время  от  времени  туда  приезжали  радиожурналисты,   ведущие
программы новостей, и пару раз ей  довелось  иметь  дело  с  репортерами
американского телевидения. Ей наконец-то удалось коечего добиться.  Так,
например,  исключительно  благодаря  ее  влиянию  правительство  приняло
решение о реконструкции телефонной сети.
   Местный телефон всегда приводил ее  в  отчаяние.  Всякий  раз,  когда
снимаешь  трубку,  возникает  такое  ощущение,  будто  тебе   приходится
продираться сквозь какие-то джунгли,  наполненные  самыми  экзотическими
звуками.  А  телефон  -  вещь  немаловажная,  это  символ  прогресса   и
современного образа жизни. На самых отдаленных равнинах индейцы сразу же
ощутят, что о них наконец-то стали проявлять хоть какую-то заботу.
   Когда она завела об этом речь, минуло лишь несколько  недель  с  того
момента, как новое правительство пришло к власти. Пытаясь встретиться  с
Хосе, она наткнулась на некоторые препятствия - вполне естественно, ведь
он становился крайне занятым человеком. Тем не менее иногда он виделся с
ней, и всякий раз ее поражало его отношение  к  ней,  становившееся  все
более странным; вид у него был не просто недоверчивый, но к тому же  еще
и... О, конечно,  это  смешно,  но  выглядел  он  по-прежнему  несколько
испуганным.
   Сначала он и слышать ничего не хотел. Никак не мог взять  в  толк,  с
чего бы вдруг его стране понадобилась современная телефонная сеть -  кто
и кому тут звонить-то будет?
   Но  она  стояла  на   своем:   нужно,   нужно,   она   это   заявляет
ка-те-го-ри-чес-ки.  Это  произведет  очень   хорошее   впечатление   на
Соединенные Штаты. Телефон - первый признак,  по  которому  американские
деловые люди  будут  судить  о  том,  достигло  ли  новое  правительство
каких-либо успехов на поприще прогресса. Символ стремления к  порядку  и
хорошей организации дела.
   Как только из Нью-Йорка можно будет звонить напрямую  в  любой  район
страны, вопрос о привлечении иностранного капитала  будет  уже  частично
решен. Похоже, последний  довод  произвел  на  него  впечатление,  и  он
согласно закивал головой:
   - О'кей, о'кей. Я подумаю. Успокойся.
   Та нелюбезность, с которой он на это согласился, немного  задела  ее:
такое впечатление, будто он  что  угодно  готов  сделать,  лишь  бы  она
отстала; но она всегда была слишком обидчива.
   - Можно подумать, я о подарке тебя прошу. Это не мне  нужно  -  твоей
стране.
   - Я же сказал: о'кей.
   Конечно, враги Хосе тут же принялись распускать всякие  неблаговидные
слухи;  сочинили  даже  байку  о  том,  будто  затеянная  правительством
реконструкция телефонной сети  -  работы  велись  уже  полным  ходом  на
средства монополий Уолл-стрит с привлечением американских специалистов -
направлена  единственно  на  то,  чтобы  облегчить  задачу   полиции   и
ужесточить контроль над отдаленными районами страны, дабы ничто не могло
ускользнуть  от  всевидящего  ока  диктатора.  Цинизм  этих  людей,   их
стремление саботировать все, что предстояло сделать Хосе, объясняли -  и
в определенной мере оправдывали - не то чтобы репрессии - их как таковых
не было, это не правда,  -  но  ту  жесткость,  с  которой  он  старался
устранить всех, кто предпринимал попытки строить препятствия на  пути  к
прогрессу. А  она  уже  подумывала  о  более  грандиозных  предприятиях.
Собиралась позаботиться о том, чтобы в столице  появились  библиотека  и
музей современного  искусства.  Последнее  она  считала  крайне  важным,
особенно с точки зрения психологической, - как доказательство того,  что
новая власть намерена порвать с прошлым.  Думая  о  том,  что  население
страны даже не слышало о Браке, Пикассо или хотя бы импрессионистах, она
прекрасно отдавала себе отчет в том, до какой степени здесь было принято
игнорировать духовные потребности народа. Музей  современного  искусства
был просто необходим. Посещение его можно было бы  сделать  обязательным
для школьников и рабочих. А  крестьян  из  отдаленных  районов  придется
привозить на военных грузовиках. И в их сердцах вспыхнет некая  искорка,
которая,  может  быть,   вызовет   впоследствии   настоящее   культурное
возрождение,  восстановит  оборванную  связь  с  творческими  традициями
искусства   доколумбовой   эпохи.   Нужно   было   найти    оригинальное
архитектурное решение: здание в современном стиле,  но  в  то  же  время
напоминающее об археологическом  прошлом  страны.  Она  сама  нарисовала
проект  и  послала  его  в   Институт   Форда.   Ответ   оттуда   пришел
обнадеживающий. Она, между прочим, была удивлена, когда  обнаружила,  до
какой степени ею теперь интересуются в Соединенных Штатах  -  губернатор
Рокфеллер даже прислал ей фотографию с автографом.
   Часами  напролет,  улыбаясь  от  счастья,  она  мечтала.  В  то,  что
искусство, архитектура и еще -  классическая  музыка  способны  коренным
образом изменить условия жизни народа, она верила всегда. Как только вся
страна будет  застроена  архитектурными  ансамблями,  созданными  такими
людьми, как Нимейер, сразу же, как некий побочный  продукт  прекрасного,
последует решение социальных и экономических проблем. Нельзя  рассуждать
о "прожиточном минимуме", полностью отмахиваясь от основной  потребности
человеческой души. Сама  она  лучше,  чем  кто-либо  другой,  знала  это
всепожирающее божественное стремление. Но поскольку во  всей  стране  не
было ни одной картинной галереи, она довольствовалась тем, что ежедневно
ходила в церковь и, обливаясь слезами,  отдавалась  там  пожиравшему  ее
эстетическому  чувству.  В  Нью-Йорке  есть  музей  Метрополитен,  Музей
современного искусства,  музей  Гугенхейма  -  там-то  нетрудно  утолить
духовную жажду. Но здесь единственным  прибежищем  были  церкви  -  хоть
какой-то суррогат культуры.
   Самая  крупная  ежедневная  газета   в   разделе   светской   хроники
опубликовала ее фотографию. Она уже сама начала воспринимать себя этакой
Эвитой Перон, но, конечно, совсем в другом роде - ведь она считает,  что
во всем нужно неотступно следовать по демократическому пути воспитания и
убеждения.
   Новое правительство - Хосе в его  состав  не  входил,  ибо  предпочел
оставить ответственность  за  первые  шаги  новой  власти  за  генералом
Карриедо, - приказало послу Соединенных  Штатов  в  сорок  восемь  часов
покинуть страну, но Вашингтон живо отреагировал на это, увеличив  размер
американской помощи, и вскоре в столице появился  новый  посол,  который
повел  себя  по  отношению  к  ней  очень  заискивающе:  конечно,  стало
известно, что с ней следует считаться. Однако она понимала,  что  первой
дамой государства ей не бывать: в такое теперь способны были верить лишь
ее горничные да повар. Вполне  естественно,  если  принять  во  внимание
политическую ситуацию. Хосе не мог жениться  на  американке:  в  момент,
когда повсюду свирепствовали антиамериканские настроения,  это  было  бы
настоящим политическим самоубийством. Но относился он к ней  по-прежнему
с уважением, с какой-то даже застенчивостью, и вел себя так, словно  был
в церкви; а иногда она ловила на себе его встревоженный взгляд.  Однажды
даже случайно увидела, как он  трижды  сплюнул  -  еще  одно  проявление
индейских суеверий:  это  якобы  отводит  беду.  Она  ничего  больше  не
понимала. Его друзья, между прочим, говорили, что она - святая,  а  Хосе
знал все, о чем говорили люди. Его полиция была  вездесуща,  особенно  с
тех пор, как генерал  Карриедо  был  вынужден  подать  в  отставку  и  в
интересах своего здоровья уехал в Швейцарию, а  Хосе  возглавил  военную
хунту. Почему он выглядел так, словно  боялся  ее,  тогда  как  она  его
обожала, беспрестанно за него молилась и ее единственной в  жизни  целью
было помочь ему вести страну по пути в светлое будущее?
   Она уже начала предпринимать попытки убедить его в том, что в столице
следует построить публичную библиотеку - большое семиэтажное  здание  на
площади Освободителя,  словно  возносящийся  ввысь  символ  прогресса  и
революции. Он и слышать ничего не хотел. Считал, что это  -  выброшенные
на ветер деньги, ведь девяносто пять процентов населения страны не умеют
читать. Он не понимал, что речь тут идет о том, чтобы дать народу  залог
лучшего  будущего,  дать  надежду,  и  тем  самым  занять   определенную
идейно-политическую позицию.
   Способ убедить его она нашла совершенно случайно.
   Велела шоферу отвезти ее к Хосе, чтобы  в  очередной  раз  попытаться
переубедить его.
   Хосе сказал, что голова у него занята  другими  вещами:  в  армии  не
хватает современного вооружения, младшие офицеры ведут себя  неспокойно.
В конце концов она расплакалась. Не столько из-за  его  отказа,  сколько
из-за того, что опять ее  охватило  ощущение,  будто  между  ними  стоит
какая-то стена непонимания.
   - Я, наверное, умру, если ты  не  построишь  библиотеку,  -  в  конце
концов закричала она, рыдая. - Ты даже не представляешь,  насколько  это
важно. За тобой с пристальным вниманием следит весь мир. Нужно доказать,
что ты - совсем не то, что другие. Армия, армия, вечно только  армия.  А
без поддержки масс, широких слоев населения, ничего великого и  прочного
у тебя не получится. Об этом вчера опять в "Нью-Йорк  Тайме"  писали.  И
знаешь, что я сделала утром? Пошла с горничной в церковь Святой Марии  и
помолилась за тебя Пресвятой Деве.
   И вдруг Хосе  как  будто  испугался.  Даже  сигара  изо  рта  выдала.
Внезапно он изо всех сил стукнул кулаком по столу.
   - Оставь меня в покое, - зарычал он глухим, как  всегда,  голосом.  -
Оставь меня в покое, поняла? Ка-те-го-ри-чес-ки.
   Она улыбнулась. Этому слову он научился у нее и употреблял его теперь
к месту и не к месту. Так трогательно.
   - Запрещаю тебе молиться за меня... Запрещаю ка-те-го-ри-чес-ки.
   Но  подписал  приказ  со  следующего  же  дня  начать   строительство
библиотеки, и - а это было для нее почти так же важно - она  обнаружила,
что действительно имеет над ним какую-то власть. За этим  крылось  нечто
такое, чего она еще не понимала, что-то странное, первобытное - это  она
прекрасно чувствовала - какое-то суеверие; но для нее важно  было  одно:
теперь она знала, как можно добиться от него чего угодно. Если  на  лице
Хосе ясно читалось желание отказать,  ей  достаточно  было  торжественно
заявить, что она сию минуту отправится в  церковь  Святой  Марии,  чтобы
помолиться за него. Совершенно необъяснимое  явление:  он  почти  всегда
уступал;  наверное,  какая-нибудь  душевная  травма,  полученная  еще  в
детстве, - что-то фрейдистское, вероятно, боязнь Отца.
   И  она  сразу  же  принялась  за   решение   проблемы   строительства
концертного  зала  и  создания   симфонического   оркестра.   Заручилась
формальным обещанием помощи от Института Форда, а проект заказала самому
Остенсакену.   Здание,    совершенное    в    своем    величии,    почти
сюрреалист