ал  его,  дабы   сделать
внушение,  мальчик  стоял  перед  ним,  глядя  ему  прямо  в  глаза,   с
непроницаемым лицом и молчал: разговорить кужона  всегда  нелегко.  Лишь
однажды, после особенно свирепой выходки, когда  он  буквально  чуть  не
выбил глаз товарищу, он согласился наконец высказаться в той мере, когда
речь уже действительно можно вести об объяснении.
   - Господь добрый, - сказал он, - а мир злой. Правительство, политики,
солдаты, богачи - те, кто  владеет  землей...  fientas.  Господь  ничего
общего с ними иметь не может. Ими занимается некто другой, он-то и  есть
их покровитель. Господь существует только в  раю.  А  земля  принадлежит
Ему.
   Конечно, не следует забывать о том, что там, в  долинах  у  индейцев,
жизнь никогда не была  легкой,  и,  не  говоря  уже  о  той  резне,  что
сопутствовала  векам  сопротивления  испанскому  владычеству,  ни   одно
правительство никогда ничего не предпринимало для того,  чтобы  улучшить
их участь. Но в целом они научились  смирению,  а  религия  принесла  им
утешение и надежду на лучшую жизнь. И все-таки этот юноша  исключительно
страдал. Наставники делали для него все, что могли: была еще возможность
спасти его. Да, они сделали все, что могли. К несчастью, вскоре он завел
знакомства с сомнительными людьми...
   Иезуит, казалось, несколько  смешался,  и  Радецки  стоило  некоторых
усилий сдержать улыбку, вызванную явной и вполне  земной  осторожностью,
внезапно проявленной отцомнастоятелем. В  девяносто  лет  это  выглядело
несколько уморительно, хотя, безусловно, дело было не в заботе о  личной
безопасности, а в соблюдении интересов ордена.
   Короче, Хосе вскоре исчез. Похоже, он воспылал подлинной  страстью  к
корриде и, пытаясь овладеть  этим  искусством,  появлялся  то  на  одной
арене, то на другой. Он нашел себе нечто вроде покровителя, известного в
стране и очень богатого человека, но весьма прискорбных нравов,  который
помогал ему  учиться  ремеслу,  оплачивая  уроки  у  лучших  тореро.  Но
проявленное юношей упорство ни к чему не привело, у него не было никаких
природных способностей для этого  занятия.  Время  от  времени  до  отца
Себастьяна доходили вести о нем.
   Он заводил новых друзей -  третьесортных  тореро,  мелких  владельцев
провинциальных  арен,  неудачников-импресарио,  которых   содержал   его
покровитель, - обычную жалкую шваль picaros,  налипающую  на  одержимого
мечтой человека и не упускающую случая извлечь из нее выгоду  для  себя.
Один или два раза он приходил повидать отца Себастьяна,  и  тот  пытался
предостеречь  юношу  от  подобных  связей  и  всех  паразитов  и  дурных
советчиков, его окружавших, но тот был слишком молод и честолюбив, да  и
красив, что ни к чему не могло привести, а  может  быть,  наоборот  -  с
необычайной легкостью приводило к определенным вещам.
   Отец-настоятель снова опустил глаза в явном  смущении,  но  еще  и  в
глубокой печали, и, конечно, печаль и сожаление, которые  он  испытывал,
рассказывая о своем  юном  подопечном,  были  куда  сильнее  соображений
дипломатии и желания соблюдать осторожность.
   Тем не менее, явно вспомнив о том, что беседует он  с  лучшим  другом
диктатора, священник счел нужным добавить, что все  это,  конечно,  было
уже очень давно и лишний раз доказывает, что человек способен преодолеть
любые трудности,  избежать  любых  опасностей,  чтобы  все-таки  достичь
высокого положения... Если только какое-либо положение на  этой  грешной
земле, каким бы величественным и могущественным оно ни  казалось,  можно
считать высоким.
   Отцу Себастьяну довелось увидеться с юношей еще всего лишь однажды, и
он хорошо помнит эту встречу, так  как  она  была  неожиданной  и  очень
странной. Это произошло во время карнавала,  столица  в  течение  многих
недель была охвачена всеобщим весельем, обычным для этого времени  года:
скачки на быках, процессии в маскарадных костюмах, долгая фиеста, пылкие
порывы которой лишь слегка стихали на рассвете - после хлопка  последней
петарды, последней вспышки фейерверка и  свиста  последней  ракеты.  Был
один из тех моментов, когда от разгула плоти на  улицах,  скакавших  под
окнами масок, застывших в неприятных  гримасах,  исступленных  плясок  и
слишком пронзительного женского смеха сердце монаха слегка сжималось,  а
может быть, он просто стал слишком стар. На рассвете он ушел из часовни,
где провел ночь в молитвах, и теперь сидел  в  пустом  классе,  проверяя
тетради. Дверь открылась, и вошел какой-то молодой индеец.  На  нем  был
роскошный костюм белого шелка, плечи и волосы усыпаны конфетти. Но  лицо
хранило серьезность. Мгновение он молча стоял на пороге, глядя на своего
старого учителя, и  лишь  затем  двинулся  к  нему.  Только  тогда  отец
Себастьян узнал его. Он очень изменился, и хотя индейские лица до  конца
жизни хранят на себе отпечаток детства, черты его лица приобрели тем  не
менее силу и жесткость, в которых слитком ясно читалось, что он  уже  не
ребенок.
   - Скажите-ка - Хосе, вот приятный сюрприз, - молвил отец Себастьян.
   Молодой человек  по-прежнему  молча  смотрел  ему  в  лицо.  По  всей
вероятности, он много выпил. Было что-то враждебное, почти угрожающее  в
его поведении, в животной, настороженной неподвижности; отцу  Себастьяну
он напомнил одного из тех каменных идолов, чья тень  все  еще  лежит  на
этой якобы христианской земле, а еще больше - на душах ее обитателей.
   - Они освистали меня, - сказал юноша. - Бросали в меня землю горстями
и гнилые манго.
   Они прогнали меня с арены.
   - О, такое, похоже, бывает со всеми тореро, -  дружески  сказал  отец
Себастьян. - Говорят, в вашем ремесле без этого не проживешь. Я  уверен,
что даже Оль Кордобес прошел через это...
   - Может статься, по я-то ничего другого и не  испытал,  -  проговорил
юноша. - Никогда.
   Со мной всегда только так. Я никуда не годен -  вот  в  чем  дело.  И
ничего не стою. Напрасно я изо всех сил рисковал... Талант - нет у  меня
таланта. Хотя...
   Он почти угрожающе посмотрел на иезуита:
   - Хотя я молился. Я так молил о том, чтобы получить талант. И ничего.
Ничего так и не произошло. Стоит мне войти в кафе, как  все  насмехаются
надо мной.
   Если отец Себастьян чем и гордился, так это своим умением  обуздывать
приступы дурного настроения и вспышки своего голландского  холерического
темперамента, нисколько не подвластного возрасту. Но па этот раз не смог
помешать себе взреветь глухим голосом, в котором,  как  всегда  в  таких
случаях - удавалось ли ему сдержать раздражение или он поддавался ему, -
сквозь испанскую речь прорвался голландский акцент.
   - Молитва не сделка, - произнес он. - Она не приносит  выгоды.  Здесь
тебе об этом много раз говорили. - Он немного смягчился:
   - Может быть, ты создан не для того, чтобы быть тореро.  Есть  немало
других способов зарабатывать на жизнь.
   С минуту юноша, казалось, размышлял, потом покачал головой:
   - Вы не понимаете. Сразу ясно, что вы не индеец и не знаете, что  это
такое. Когда рождаешься индейцем, то, если хочешь  выбраться  из  этого,
нужно либо иметь талант, либо драться. Надо стать тореро,  боксером  или
pistolero. Иначе ничего не добьешься. Они не позволят тебе продвинуться.
У тебя не будет ни малейшего шанса на то, чтобы проложить  себе  дорогу.
Все везде закрыто, никакого способа пройти. Они все  берегут  для  себя.
Они сговорились между собой. Но если у тебя талант,  то,  будь  ты  даже
всего лишь индеец, они пропустят тебя. Тогда им это безразлично,  потому
что таких, как ты, - один на миллионы; вот тогда они  прибирают  тебя  к
рукам,  это  приносит  выгоду.  Они  уступают  тебе  дорогу,   позволяют
подняться наверх, и ты можешь иметь все хорошие вещи.  Даже  их  женщины
раздвигают для тебя ноги,  и  можно  жить  по-королевски.  Нужен  только
талант. Без него они оставят тебя гнить  в  твоем  индейском  дерьме.  И
ничего не поделаешь. Во мне есть это, я знаю. Есть у меня талант, я  его
чувствую здесь, в моих cojones... Когда я стою там, на  арене,  упершись
ногами в песок, зажав в руках muleta... это мое место. Я сразу  перестаю
быть кужоном, я уже hombre. Я больше не червь в грязи. Меня  уже  нельзя
топтать. Я - сила.
   Он сжимал кулаки, и голос его дрожал.
   - Но ничего не выходит. Никак, никак не получается. Тотчас  раздаются
насмешки и оскорбления. Несмотря на это, я никогда не убегаю.  Никто  не
видел меня уносящим ноги. Я весь в шрамах от  бычьих  рогов.  Я  иду  на
любой риск, но чего-то мне не хватает...  Не  хватает  protecciґon.  Без
protecciґon тут ничего не добьешься.
   Отец Себастьян смотрел на него поверх очков в железной оправе. Он был
взволнован и глубоко опечален.
   - Вы видели меня на арене, отец мой? Я храбр.
   - К несчастью, я не aficionado, - сказал иезуит суровым тоном, но  на
этот раз под его жесткостью таилась глубокая жалость.
   - Я не стану великим тореро, - вызывающе бросил Хосе  Альмайо,  глядя
на священника так, словно сообщал ему нечто крайне важное.  -  Я  обрету
талант. Неважно, чего мне это будет стоить. Я знаю цену. И  заплачу  ее.
Поэтому я и пришел к вам. Я хотел вас предупредить.
   Отец Себастьян тогда ничего не понял, и Радецки почувствовал, что  до
него еще не совсем дошло,  а  между  тем  старик,  опустив  глаза,  явно
упрекал себя в чем-то.
   - Похоже, я был плохим учителем.
   Юноша улыбнулся; его верхняя губа вдруг вздернулась, сверкнули  белые
зубы -  лицо  его  приняло  почтя  покровительственное,  снисходительное
выражение, на нем светилось чувство собственного превосходства.
   - Вы хороший учитель. Вы научили меня всему, что знали сами.  Но  вот
какая штука: вы и сами-то знали немногое. Вы славный человек, поэтому  и
понять не можете. Мир - злое место,  и,  если  хочешь  преуспеть,  нужно
играть по его правилам:  нужно  быть  злым,  злым  по-настоящему,  стать
просто чемпионом по злу - иначе у тебя не будет того, что ты хочешь. Мир
принадлежит не Господу, старик. Значит, он и не может дать нам то, в чем
мы нуждаемся.
   Все это - не его. Нужный вам талант может дать не он. Об этом следует
просить уже кого-то другого. Он здесь хозяин. И он дает protecciґon.
   Юноша повернулся и ушел.
   Отец Себастьян, помнится, долго еще так и сидел,  с  ручкой  в  руке,
поверх очков глядя на закрывшуюся за Хосе Альмайо дверь. Улица,  вопреки
рассвету,  еще  бушевала  последними  всплесками  карнавала,   на   фоне
улюлюканья и криков, смеха, музыки и  треска  петард  время  от  времени
раздавался  раздиравший  воздух  издевательский  свист  бумажных  ракет,
казавшийся почти  циничным.  На  тротуарах  и  проезжей  части  издыхала
фиеста; ночь бежала, оставляя под арками ворот, во дворах и  вдоль  стен
опутанные серпантином, утонувшие в конфетти парочки с вымазанными гипсом
лицами. Иезуита мучило болезненное  ощущение  поражения  и  чуть  ли  не
угрызения совести; он упрекал себя в том, что  оказался  не  на  высоте,
достойной возложенной на него задачи, в том,  что  не  сумел  ни  понять
этого мальчика, ни помочь  ему,  и  в  том,  что,  может  быть,  не  был
достаточно терпелив и сердечен. Но Хосе был его  учеником  меньше  года,
проявил себя настолько трудным, полным дерзости и неприязни ребенком,  а
у него было столько других подростков, которым следовало помочь, которых
нужно было просветить и  наставить  на  путь  истинный!  Позднее,  много
времени  спустя,  когда  события  совершенно  подтвердили  предчувствие,
охватившее его той ночью, когда веселая  фиеста,  казалось,  праздновала
победу над стариком, с  поникшей  головой  сидевшим  под  распятием,  он
нередко задавал себе вопрос о  том,  как  же  его  угораздило  до  такой
степени утратить здравомыслие и в силу какого печального недоразумения -
из-за раздражения  ли,  гнева  или  усталости  -  он  не  сумел  увидеть
отчаяния, уныния и потребности в поддержке, погнавших тем  вечером  Хосе
Альмайо к нему. Да, он упрекал себя нещадно, он  отдавал  себе  отчет  в
том, что причина той неудачи, которую он  потерпел,  была  настолько  же
по-человечески простой и  ничтожной,  насколько  и  непростительной:  на
улице было слишком  шумно,  и  из-за  языческого,  непристойного  гвалта
фиесты,  женского  визга  и   пронзительного   смеха,   раздражавших   и
приводивших в гнев, он был не слишком расположен к терпимости и не очень
склонен к пониманию.
   Нет, больше он никогда не встречался с Альмайо, сказал он, поднимаясь
из-за стола в знак того, что сказал уже достаточно и  беседа  закончена;
затем, опустив глаза, молча замер на мгновение, сложив восковые руки  на
своей монашеской рясе, - высокая хрупкая фигура,  с  лицом,  на  которое
вечность уже наложила свой отпечаток, не имевшим  уже  ничего  общего  с
жизнью, как те мумии из монастырского склепа,  что  можно  лицезреть  за
тридцать центаво.
   Нет, он ни разу больше не видел Хосе. Но конечно, как  и  все,  много
слышал о своем бывшем воспитаннике.
   Ухватив  обезьяну  за  лапы,   Радецки   надежно   зажал   их,   дабы
предотвратить какое-нибудь новое злодеяние  с  ее  стороны,  и  животное
горестно пищало, сморщив от гнева черное личико и  пытаясь  укусить  его
или зубами вырвать ему волосы.
   -  Поверьте,  еще  есть  время.  Вы  еще  можете   отменить   приказ.
Послушайтесь на этот раз моего совета. Черт подери,  Хосе,  беритесь  за
телефон и спасайте свою шкуру.
   - Не волнуйтесь, amigo. He знаю, что на вас нашло нынче утром. Говорю
я вам: все будет прекрасно. Позвольте папочке заняться этим.
   - Выслушайте меня, Хосе. Такого рода сделку еще никому  не  удавалось
заключить. С тех пор как земля  вертится,  ни  одному  человеку  еще  не
удавалось живьем вылезти из своей  шкуры,  дабы  обменять  ее  на  нечто
лучшее. На то, что вы намерены продать, покупателя не найдется...
   - Не  понимаю,  amigo.  He  могу  уразуметь,  что  вы  пытаетесь  мне
растолковать. Я всего лишь кужон. Мы люди простые, не забывайте об этом.
Добрые крестьяне. Я вам говорю, что все  пройдет  прекрасно.  Все  будет
о'кей, о'кей. Кончайте портить себе кровь и выпейте еще  стаканчик.  Это
придаст вам смелости. О'кей?
   Обезьяна по-прежнему кривлялась, и Радецки охватило внезапное желание
схватить ее и свернуть ей шею: в  этой  стране  определенно  становишься
суеверным - эта черная морда своими абсурдными гримасами и в самом  деле
уже казалась ему напоминанием о зверской могучей силе, игравшей судьбами
людей и теперь, должно быть, с удовлетворением  склонившейся  над  семью
трупами, поверженными во имя обеспечения Альмайо его protecciґon.

Глава VIII

   Миссионер наконец осознал тот факт, что все еще жив. И  хотя,  открыв
глаза, он опять увидел направленные в его грудь ружейные  дула,  что-то,
похоже, задержало казнь: солдаты, прижав к щеке приклады,  тщетно  ждали
приказа. Он взглянул в сторону Гарсиа,  этого  кошмарного  животного,  и
увидел,  что  тот  оживленно  разговаривает  с  солдатом,   только   что
прибежавшим со стороны шоссе. Должно быть,  эта  дискуссия  длилась  уже
несколько секунд, но д-р Хорват мысленно успел оторваться от этой  земли
настолько, что нельзя было требовать от него внимания к  тем,  кого  она
все еще носила. Капитан Гарсиа  прокричал  приказ,  и  солдаты  опустили
оружие;  потом  офицер  -  если  только  можно  таким   словом   назвать
обыкновенного бандита - сделал извиняющийся жест в сторону пленников.
   "Один momentico", - произнес он вежливо, словно желая подбодрить их и
заверить в том, что речь идет лишь о небольшой задержке и что через пару
минут  можно  будет  наконец  приступить  к  казни,  если  они   проявят
любезность и чуть-чуть потерпят. После этого он,  на  ходу  засовывая  в
кобуру  пистолет,  стремительно  удалился  и  исчез  за  зданием   кафе,
оживленно что-то обсуждая с прибежавшим солдатом.
   Проповедник достал носовой платок,  вытер  лоб  и  огляделся,  причем
взгляд его, должно быть, не слишком отличался от взгляда полузадушенного
цыпленка.
   Первым, что попало в поле его зрения, оказался его  ближайший  сосед,
месье Антуан, продолжавший жонглировать. Он настолько был поглощен своим
номером, так опьянен патриотическим  порывом  и  процессом  демонстрации
своего артистического мастерства, что, казалось,  победно  вознесся  над
смертью, как это удалось сделать великому  множеству  его  знаменитых  и
прославленных, вошедших в Историю предшественников,  героизм  и  подвиги
которых описаны в школьных учебниках. Триумф  искусства  над  тленностью
человеческой жизни -  выражаясь  словами  одного  великого  французского
писателя  -  он,  казалось,  изображал  всем  телом.  Лицо   оцепеневшей
марионетки, которую  Агге  Ольсен  по-прежнему  прижимал  к  себе,  было
повернуто в сторону взвода карателей, сигара нацелена на  врага.  Теперь
она повернулась к чревовещателю.
   - Что ж, здесь, пожалуй, не соскучишься, - молвила кукла.
   Господин Манулеско продолжал  увлеченно  играть  на  скрипке.  Из-под
толстого слоя белил на его лице прорывалась торжествующая улыбка: он был
абсолютно уверен в том, что приказ приостановить казнь - а  может  быть,
даже вообще пощадить всех - был отдан под  влиянием  его  артистического
дарования, очарования, восхищения и восторга, вызванных его игрой.
   Великих музыкантов не убивают, каков бы ни  был  политический  строй.
Перед  ними  склоняются  в  уважении;  большому  искусству   свойственно
таинственным, но бесспорным образом  пробуждать  инстинктивное  уважение
даже в самых примитивных натурах. Он был  уверен  в  том,  что  нашел  в
сердцах этих зверей в военной форме человеческую струнку и коснулся ее.
   Отправься в свое время  величайшие  виртуозы-евреи  в  Берлин  играть
перед Гитлером, так, может быть, судьба их народа  сложилась  бы  совсем
иначе.
   Кубинское чудовище, несмотря на то что д-р Хорват старательно избегал
встречаться с ним  глазами,  радостно  улыбалось  ему,  но  миссионер  с
суровым видом отвернулся: он все-таки не докатился еще  до  того,  чтобы
брататься с этим дегенератом.
   Первым, что пришло на ум мистеру Шелдону,  адвокату,  пребывавшему  в
состоянии почти полного отупения, была мысль о том, что  если  чуть-чуть
повезет,  то  теперь  хватит  времени   на   то,   чтобы   подействовало
успокоительное.  Затем  он  увидел  нечто  вроде  сна  наяву:   вспышка,
длившаяся не более секунды, но в результате нее столица  этой  проклятой
страны превращается в руины  и  в  облаках  черного  дыма  разорвавшихся
американских снарядов не остается  ни  единого  живого  существа.  Когда
думаешь о том, что в этот самый момент десятки тысяч  студентов  требуют
заключения мира с вьетконговцами, то отдаешь себе отчет в том, до  какой
степени  так   называемые   интеллектуалы   невежественны   относительно
положения  дел  в  третьем  мире.   Все   это   с   несвойственной   ему
разговорчивостью он  и  изложил  д-ру  Хорвату,  одновременно  борясь  с
непреодолимым желанием помочиться, которое ему приходилось сдерживать из
опасения, что в противном  случае  это  будет  истолковано  как  признак
расстройства организма, вызванного страхом.
   Старая  индеанка  ни  разу  не  шелохнулась.  Стояла  там,  куда   ее
поставили, и ждала, по-прежнему блаженно  пережевывая  дивный  наркотик,
столько сделавший для этой страны.  Д-ру  Хорвату  она  вдруг  напомнила
куклу аризонских индейцев Catchina - даже сама ее  одежда  воскрешала  в
памяти традиционные цвета этих маленьких языческих  идолов,  которых  он
видел в музее Флагстаффа.
   Чарли Кун носовым платком промокал землистого цвета лицо.  Теперь  он
был почти уверен в том, что спасен, что этот сукин сын Альмайо сыграл  с
ними  одну  из  своих  знаменитых  шуточек;  они  определенно  были  вне
опасности, хотя сам он не очень-то представлял себе, что могло  означать
"определенно", принимая во внимание состояние его сердца и  свойственный
человечеству недостаток таланта по части долгожительства.
   Однако его острое театральное  чутье  и  проверенное  го