ла;  ее
хозяин-чревовещатель был, конечно же, или  воинствующим  атеистом,  или,
может быть, даже рьяным католиком, в глубине души люто  ненавидящим  все
протестантские  традиции.  -  Мужайтесь,  ваше  преподобие.  Теперь  уже
недолго осталось ждать - что-то мне это подсказывает...
   Сие замечание, исполненное зловещего подтекста, трудно было  отринуть
- оно, похоже, вполне обоснованно, так как - либо это последняя  степень
невезения., либо высшая степень  удачи  в  осуществлении  разгулявшимися
силами тьмы их злого умысла, - капитан  Гарсиа,  едва  протрезвившись  в
должной мере, с утра пораньше включил радио и узнал, таким образом,  что
столица в руках мятежников, а  "вор  и  кровавый  убийца  Хосе  Альмайо"
сбежал; затем, поймав волну штаб-квартиры южной армии, узнал,  что  порт
Гомбас во главе с  генералом  Рамоном  остался  предан  lider  maximo  и
генерал намерен двинуть свои войска на столицу,  дабы  восстановить  там
порядок и "законность". Вот тогда  капитан  Гарсиа  и  решил  рвануть  в
Гомбас - единственный морской порт, откуда открывался возможный  путь  к
каким-либо дружественным берегам. Он ткнул  толстым  грязным  пальцем  в
карту, оставив на ней жирное пятно, и  торжественно  объявил  пленникам,
что там они будут переданы начальству, которое решит их судьбу...  А  уж
решение, - добавил он, с таинственным видом подмигнув не  то  пленникам,
не то самой  смерти,  -  полностью  зависит  от  того,  где  и  в  каком
расположении духа  будет  па  этот  момент  пребывать  генерал  Альмайо.
Кое-кто усмотрел в таком обороте событий повод для надежды;  что  же  до
д-ра Хорвата, то он не питал ни малейших  иллюзий,  нисколько  не  верил
словам негодяя Гарсиа, которого -  много  веков  назад  -  кто-то  забыл
расстрелять; одно, по крайней мере, он знал точно: этот Гарсиа -  подлый
мошенник, каких свет не видывал;  провонявший  спиртным  циничный  лгун,
сгнивший, может быть, уже от постыдных  болезней,  и  наверняка  большой
любитель содомского греха; таково было  его  глубокое  убеждение,  и  он
высказал его вслух, как только Гарсиа отвернулся. Именно поэтому приступ
оптимизма, охвативший его товарищей по несчастью, так раздражал  его:  в
надежде они принялись блеять, словно бараны, которых гонят на  бойню;  в
этом  он  усматривал   лишь   нежелание   смотреть   правде   в   глаза,
патетически-трусливую склонность к политике страуса. Что же касается его
самого, то, принимая во внимание характер противника  и  того  врага,  с
которым он имел дело в его лице, он морально готовился  к  какому-нибудь
абсолютно подлому  исходу.  Д-р  Хорват  осознавал,  что  расплачивается
сейчас за все победные раунды в битве с Врагом, доселе вынужденным  лишь
грызть от ярости пыльные доски ринга. Он знал,  что  получит  удар  ниже
пояса, что ему светит лишь нокаут за спиной отвернувшегося арбитра;  без
богохульства будь сказано, но  последний,  похоже,  на  сей  раз  как-то
странно равнодушен к исходу сражения.
   В своем духовном крестовом походе он имел чересчур  большой  успех  и
побежден будет отнюдь не в честном бою. Д-р Хорват  слишком  устал,  для
того чтобы заметить нелогичность последнего  замечания  -  ибо  вряд  ли
логично упрекать в нечестности Демона. Такая  уж  у  него  работа.  Враг
злодейски выманил его за пределы Америки, завлек в эту  страну  -  часть
своего  королевства,   охватывающего   территории   всех   развивающихся
государств, - и теперь, в  привычных  для  себя  условиях,  осыпает  его
ударами.
   - Не думаю, чтобы нам удалось покинуть эту гнусную страну  живыми,  -
заявил он, складывая руки на груди, ибо не знал, куда их еще девать:  он
был зажат между кубинским  монстром  и  своей  соотечественницей,  самые
интимные части тела которой расположились на его колене.
   - Ну вот, он опять за свое, - зевая,  сказала  девушка  и  совершенно
бесстыдно поправила на себе трусики. - Доктор  Хорват,  вы  же  все-таки
человек просвещенный, цивилизованный.
   Конечно,   это   неплохой   образ,   хорошая   риторическая   фигура,
определенная манера выражать свои мысли символами, но  вы  же  прекрасно
знаете, что никакого Дьявола в действительности нет, он существует  лишь
в народных сказках да суевериях.
   - Что с вами, проповедник? - с фальшивым участием спросила кукла. - У
вас такое лицо!
   Можно подумать - у вас всю семью расстреляли.
   Д-р Хорват не счел нужным отвечать. Он презирал  тех,  кто,  не  имея
смелости высказать свое мнение открыто, натравливает на вас своих рабов.
Поэтому он лишь смерил взглядом презренную тварь.
   - Нет, сударь,  нет  -  тут  вы  совершенно  ошибаетесь,  -  серьезно
заметила марионетка. - Может я, конечно, всего лишь жалкая кукла,  но  я
не атеист, как вы, кажется, вообразили.
   Я - существо глубоко верующее. Я верю в  Высшего  Чревовещателя.  Мы,
куклы, все в него верим.
   Д-р Хорват прикрыл глаза.

Глава XXI

   Горы постепенно проступали на фоне бледнеющей  тьмы;  серые  зубчатые
скалы СьерраДолорес медленно тянулись к  предрассветному  небу  пальцами
кактусов-свечей с натянутыми меж ними мокрыми  от  росы  паутинками,  но
земля еще пребывала во мраке. Никаких тропинок тут практически не  было;
то, что оставалось от извилистой дорожки,  казалось,  вот-вот  кончится,
растает без следа на каком-нибудь утесе. Лошади оказались  непривычны  к
высоте, и опять пришлось остановиться, чтобы дать  им  отдышаться.  Небо
было бледно-зеленым, и солнце, все еще таившееся где-то в его  глубинах,
едва только начало выползать из-за океана, со стороны  Сан-Кристобаля  и
Лас-Казаса. С высоты гор нужно было опустить глаза, для того  чтобы  его
увидеть. Но звезды уже начали сливаться с небом. Лошади опустили головы.
В стороне Паралютена  снежные  хребты  начинали  розоветь.  Воздух  стал
холодным, в нем уже не витали запахи земли.
   Облокотившись на камень, Радецки наблюдал за испанкой. Она  стояла  и
смотрела вверх, на вулкан, вершина которого  принимала  на  себя  первые
солнечные лучи; уперев руку в бок, она,  похоже,  совершенно  беззаботно
наслаждалась красотой рассвета. С тех пор, как они покинули  посольство,
она никоим образом не  проявляла  каких-либо  признаков  беспокойства  и
неизменно - возможно, это не  что  иное,  как  эффект,  производимый  ее
красотой, - хранила равнодушно-надменный вид.  Радецки  пытался  понять,
что тому причиной - высокомерие  аристократки  или  же  просто  ни  одно
человеческое чувство не способно найти дорогу к этому  лицу  и  нарушить
совершенство его линий. Всю ночь она спокойно спала прямо на земле -  ни
протестов,  ни  жалоб.  В  этой  вырисовывавшейся  на  фоне  вулканов  и
нагромождений скал фигуре в  вечернем  платье  изумрудно-зеленого  цвета
было что-то неуместное. Казалось, ее заботит лишь одно - платье,  словно
она боится умереть одетой не лучшим образом. Может  быть,  она  верит  в
Бога; на шее у нее висит старинный золотой крест на цепочке  -  хотя  не
исключено, что для нее он всего лишь украшение. Первые лучи света слегка
касались  ее  очень  темных  волос,  и  небо   казалось   футляром   для
драгоценностей, куда она поместила свой профиль. Небо было  ей  очень  к
лицу.  Создавалось  впечатление,  будто  ее  юная  свежесть  и  нежность
рассвета - единое целое. Красота, что  называется,  загадочная.  С  этой
наивной  мыслью  Радецки  совсем  не  хотелось  расставаться,  хотя   он
прекрасно понимал, что  во  всем  земном  загадочности  не  больше,  чем
нежности в этой вот  горе.  Леонардо  -  жулик,  а  таинственная  улыбка
Джоконды - лишь на редкость удачный фокус старого артиста. Никакой тайны
нет, именно поэтому люди и довольствуются красотой. Словно одурманенный,
он никак не мог отвести глаз от этого необыкновенного лица; даже не смел
заговорить, боясь сколько-нибудь  нарушить  эту  недоступность,  молчал,
стараясь продлить обман. Он прекрасно понимал,  что  "таинственный"  вид
может оказаться всего лишь следствием недостатка экспрессии.
   Утро не располагает  к  иллюзиям.  Утром  вещи  приобретают  досадную
тенденцию к реальности.
   Он знал, что сладко спящий прямо на земле Диас -  не  что  иное,  как
шарлатан; уже давно он предает  Альмайо,  сообщая  и  его  врагам,  и  в
иностранные посольства все, что может их заинтересовать.  Радецки  знал,
что "таинственный" Барон - паразит и жалкий пьяница; его "отсутствующий"
вид,  отказ  от  участия  в  человеческой  жизни,  почти  метафизическая
отчужденность - блеф, очередной номер бродячего  артиста,  и  смысла  во
всем этом не больше, чем в спрятанной  у  него  в  заднем  кармане  брюк
бутылке  виски.  Существование  в  трехмерном  пространстве   -   предел
человеческих возможностей, да и оно-то дается людям  не  так  уж  легко,
поэтому они и  испытывают  такую  потребность  в  музеях,  мюзик-холлах,
всякого рода искусствах, поэзии - нужно же чем-то себя утешить.  Радецки
знал, что  "загадочная"  девушка  -  обладательница  "сверхчеловеческой"
красоты - только что уединялась за скалой,  чтобы  помочиться.  А  лучше
всего он знал, какого мнения  следует  придерживаться  о  себе  самом  -
вопреки всем попыткам уйти от самого себя, - о себе,  Лейфе  Бергстроме,
шведском  журналисте,   изо   всех   сил   отчаянно   исполнявшем   роль
несуществующего циника и авантюриста  Отто  Радецки,  ради  того,  чтобы
снискать доверие lider maximo и написать сенсационный репортаж - рассказ
о подлинной человеческой вере.
   Он поставил перед собой опасную задачу и преуспел - даже чересчур.  В
определенной степени он, можно сказать,  превзошел  всех  выступавших  в
"Эль Сеньоре" артистов.  Мог  бы  спокойненько  остаться  в  посольстве,
объяснить им, кто он, спасти свою шкуру  -  вместо  того  чтобы  хранить
верность той роли, которую играл,  и  оставаться  с  Альмайо  до  самого
конца. Но он не сделал  этого.  Ему  почти  удалось  выйти  из  всеобщей
комедии и достичь чего-то вроде собственной подлинности. Ибо в  конечном
счете нет у человека иной возможности сделать это, кроме как  до  самого
конца исполнять взятую на себя роль, до гробовой доски оставаясь  верным
той комедии, которую выбрал, и своему месту в ней. Именно таким  образом
человек и творит Историю - единственное подлинное, посмертное воплощение
своей личности. Когда верные своей роли  актеры,  не  изменившие  своему
амплуа  артисты  навсегда  уходят  со  сцены,  разыгранная  ими  комедия
обретает подлинность. Это касается как Де Голля, так и Наполеона;  можно
было бы, наверное, привести и более ранние  -  тысячелетней  давности  -
примеры из истории этого всеобщего цирка.
   Единственным человеком, знавшим о нем правду,  был  шведский  консул,
много  раз  предупреждавший  его  о  том,  что   в   случае   каких-либо
неприятностей он почти ничем не сможет помочь.
   Взятую  на  себя  роль  он  сыграл  хорошо  отчасти  благодаря  своей
внешности: плоское бесстыжее лицо,  тонкие  циничные  губы,  нордические
бледно-голубые глаза,  щека,  рассеченная  типично  немецким  шрамом,  -
результат никакой не дуэли, а аварии,  в  которую  попал  в  Упсале  еще
студентом, гоняя на мотоцикле. Может быть, его определенным образом даже
искушала собственная внешность, заставляя идти у  нее  на  поводу.  И  в
конце концов он попал  в  ловушку,  расставленную  ему  его  собственной
физиономией. Как и всякий уважающий себя актер, в  исполняемой  роли  он
максимально использовал свои внешние данные; это же можно  отнести  и  к
Муссолини, и ко многим другим. Они использовали те аксессуары,  которыми
наградила их природа или простая случайность, а в результате втянулись в
игру, уверовали в правдивость того, что было лишь  комедией,  и,  силясь
самим себе доказать подлинность того, что было всего лишь  ролью,  стали
причиной миллионов смертей.
   Вот так и он создал свой персонаж -  Отто  Радецки,  "солдат  удачи",
точная  копия  любимца  Гитлера  -  десантника  Скорцени.  Ему   удалось
одурачить Хосе Альмайо. Одной такой физиономии  достаточно,  чтобы  тебя
приняли с распростертыми объятиями в любом генштабе Ближнего Востока или
Карибского бассейна. Ему удалось одурачить всех. Но может  быть,  больше
всех - себя самого. Как и все самозванцы, он несколько увлекся  в  своей
жажде подлинности;  правда,  сделал  это  куда  более  невинно,  чем,  к
примеру, Геббельс, - тот  исключительно  из  верности  изобретенному  им
персонажу не только себя порешил, но еще отравил шестерых детей и  жену.
Несомненно, он тоже  -  и  очень  скоро  -  вкусит  мгновение  наивысшей
подлинности, по-настоящему  став  Отто  Радецки  -  изрешеченным  пулями
трупом в придорожной пыли.
   У них было шестеро солдат - из тех, кого они подобрали на  выезде  из
столицы, и  двое  телохранителей  Альмайо.  Находились  они  сейчас  над
территорией, контролируемой Рафаэлем  Гомесом,  войска  которого  стояли
внизу, в долинах. Маловероятно - даже если  предположить,  что  один  из
гонцов Альмайо смог прорваться в  южный  штаб,  -  чтобы  вертолет  смог
отыскать их в этом хаосе скал.  Слух  о  крушении  режима  lider  maximo
прошел, должно быть, по всей стране. Сейчас вообще время такое:  великий
сезон крушения режимов - в Африке, на Ближнем Востоке,  в  Индонезии,  в
Центральной Америке... Один Дювалье остался - на случай, если им удастся
найти корабль и уплыть на Гаити. Как бы там ни было, но на данный момент
никакое преследование  им  не  грозит.  По  другую  сторону  Сьерры,  на
северном склоне, стоят войска генерала Рамона. Если немного повезет, они
доберутся туда. Никто за каких-то несколько часов сюда влезть не сможет.
Радецки развернул карту и еще раз удостоверился: во всем районе  нет  ни
одной дороги.
   Барон сидел на камушке - само бесстрастие. Клетчатый  костюм  малость
помят, ботинки и гетры - в пыли; бурные события последних  часов  лишили
его серого котелка, оставив на память лишь шишку на лбу, но  достоинства
и превосходства он не утратил - сидел по-прежнему с таким видом,  словно
вся История, все мировые  потрясения  и  личные  беды  отдельных  людей,
происшедшие с Рождества Христова, - нечто вроде ничтожной морской  пены,
тающей у его ног. Сей персонаж успешно изображал превосходство  человека
над событиями, но Радецки догадывался, что источник  этого  бесподобного
номера по изображению человеческого  достоинства  не  так  уж  глубок  и
таится в кармане Барона - фляжка виски. Но все  же  следовало  признать,
что держался он восхитительно, а его манера изображать решительный отказ
иметь что-либо  общее  с  человечеством  в  эти  доисторические  времена
выглядела далеко не худшим образом. Неплохой номер философского плана, и
- если Барону удастся выпутаться из этой  истории,  в  которую  они  все
угодили, - остаться не у дел ему никак не грозит. Люди нуждаются в  том,
чтобы верить - верить в самих себя, а по части человеческого достоинства
хорошие  номера  весьма  редки.  Безусловно,  даже  Аушвиц  и   Хиросима
неспособны обесценить ни этот номер,  ни  ту  высочайшую  идею,  которой
одержим его исполнитель. Барона ждет величайшее будущее.
   Маленькая индеанка молча сидела на  корточках.  С  тех  пор  как  они
двинулись в путь, она выглядела равнодушной ко всему -  кроме,  пожалуй,
зажатых в руках двух пар туфель да трех красивых платьев -  ей  явно  не
хотелось их  потерять.  Ей,  наверное,  было  больше  семнадцати  -  для
индеанки уже солидный  возраст;  вне  всякого  сомнения,  идти  вот  так
куда-то вместе с военными ей доводилось не раз; она знала,  что  бояться
ей нечего, войск и солдат на ее век хватит. Лишь когда Альмайо вырвал  у
нее  из  рук  часть  вещей,  намереваясь  их  выбросить,  она  принялась
царапаться и вопить, выкрикивая  ругательства  в  его  адрес  и  пытаясь
выхватить у него свои сокровища. Он,  смеясь,  побил  ее,  а  когда  они
последний раз остановились, чтобы  передохнуть,  грубо  ею  овладел,  не
потрудившись  даже  отойти  в  сторонку.  Перехватив  взгляд,  брошенный
Радецки на дочь посла, он с удивлением спросил:
   - Почему бы вам с пей не развлечься?
   - Воспитание не позволяет, - ответил Радецки.
   Немного погодя он заметил, что Альмайо разговаривает с  Диасом  и  со
смехом указывает на девушку, а у Диаса при этом  вид  какой-то  сальный.
Радецки взял ружье из рук одного из солдат;
   - Пойду посмотрю, не попадется ли чего-нибудь на ужин.
   Он стал карабкаться вверх по камням. Если  они  намерены  так  далеко
зайти в своей жажде подлинности, он готов не только убить  Диаса,  но  и
проломить голову самому Альмайо.
   Взглянув вниз, он увидел,  что  Диас  и  в  самом  деле  затрусил  по
направлению к девушке.
   Радецки спустился на несколько метров, обогнул скалу и увидел  Диаса:
улыбаясь  испанке,  тот  что-то  бормотал,  оглядываясь   по   сторонам,
отыскивая, очевидно, какое-нибудь укромное местечко. Затем взял  девушку
за руку и попытался уговорить ее, указывая  на  кустик,  за  которым  ни
солдаты, ни Альмайо не могли их увидеть. Радецки сдернул ружье с  плеча,
тщательно прицелился, держа палец на спусковом крючке, потом улыбнулся и
опустил ружье.
   Диас вытащил из кармана колоду карт и, стоя перед  девушкой  в  явном
смущении и замешательстве, принялся исполнять один из  своих  "коронных"
номеров.
   Радецки беззвучно рассмеялся. Этого и следовало  ожидать:  несчастная
старая обезьяна ни на что больше уже не годится.
   Он спустился на тропинку и вернул солдату ружье.
   Вот тогда они услышали вертолет. Он появился между гор и летел  в  их
сторону, хотя, конечно же, оттуда их заметить еще не могли.
   Гонцу удалось добраться до генерала Рамона.
   Это был действительно их вертолет, теперь уже  можно  было  различить
написанный белой краской номер на его борту и цвета национального флага.
Оттуда их все еще  не  заметили,  и  солдаты,  чтобы  привлечь  внимание
экипажа, принялись стрелять  в  воздух  и  размахивать  руками.  Альмайо
взобрался на скалу и встал во весь рост на фоне неба; теперь его  хорошо
было видно - высокая фигура в белом с воздетыми руками.  Вертолет  резко
развернулся и, спускаясь, полетел к ним; их наконец заметили. Он парил в
каком-то десятке  метров  над  их  головами,  Альмайо  продолжал  махать
руками; теперь можно было даже разглядеть пилота и сидящих сзади людей.
   Внезапно из вертолета раздалась автоматная очередь, из земли меж скал
взметнулась пыль.
   Альмайо так и застыл на мгновение с  поднятыми  вверх  руками,  потом
медленно повернул голову и посмотрел на свой  левый  рукав,  где  начала
проступать кровь. Он не бросился тут же в укрытие. Стоял  еще  некоторое
время, пристально глядя на свой рукав, а у его ног тем временем россыпью
взлетали пыльные облачка. Потом он опустил руки, попятился и  присел  на
корточки за грудой камней. Радецки удалось забиться в трещину  в  скале.
Бесконечно долго вертолет висел прямо над ними, поливая их  огнем.  Двое
солдат были убиты, но  остальные  успели  залечь  в  укрытиях  и  теперь
принялись отстреливаться. Тогда вертолет, словно паук по своей  ниточке,
взмыл почти, вертикально вверх и завис на некоторое время  вне  пределов
досягаемости - экипаж тем временем, должно быть,  отмечал  на  карте  то
место, где обнаружен Альмайо. Потом вертолет улетел.
   Индеаночка,  съежившись,  неподвижно  лежала  у  подножия  скалы.  Ее
красивые американские платья были  безвозвратно  загублены,  как  и  она
сама. Платья она еще сжимала в руках.
   Выронила лишь две пары туфель. Ни  стона,  ни  плача  -  на  лице  ее
постепенно проступало характерное для  ее  расы  выражение  многовековой
покорности судьбе. Еще несколько минут она жила, потом ее глаза застыли;
лицо ее было спокойным.
   В запасе у них было еще девять часов до наступления темноты, но  все,
что они могли сделать, - это идти  вперед  по  едва  заметной  тропинке.
Вертолет вот-вот опять прилетит.
   Две лошади были ранены, их пришлось пристрелить. Проводник исчез. Как
только раздались первые выстрелы, он - точно  как  газель  -  взлетел  в
пры