елись за столом согласно протоколу -
с достоинством, в гробовой тишине; посол с дочерью заняли места во главе
стола,  друг  напротив  друга.  На  стенах  висели  фамильные  портреты,
канделябры,  доспехи,  несколько   замечательных   предметов   искусства
доколумбовой эпохи, большое полотно XVII  века  с  изображением  морской
баталии... Радецки прошел в гостиную, взял бутылку виски и залпом  выпил
несколько стаканов подряд. Затем вернулся в холл, к Альмайо.
   Он сделал свой выбор.
   Слуги закрыли раздвижные двери столовой,  и  Альмайо  так  и  остался
стоять - с автоматом в руке, сквозь зубы  бормоча  грубые  ругательства.
Потом вернул автомат охраннику, бросил сигару на пол и растер ногой.
   Индейская  девушка  устроилась  в  одном  из  испанских  кресел,  под
портретом какого-то дворянина в доспехах и со знаменем;  она  оглаживала
свое американское платье, новые туфли, разглядывала пуговицы - вид у нее
был совершенно отрешенный. Все  это  ее  не  касается.  Она  знала,  что
Альмайо, конечно же, схватят и обольют бензином, что на  радость  народу
его труп будут таскать по улицам, но это  -  политика.  Всегда  найдется
офицер - из того ли лагеря, из этого, - который подберет ее;  она  давно
уже переходит из рук в руки - с тех пор, как  двенадцатилетним  ребенком
покинула родную деревню; так  будет  еще  какое-то  время,  а  когда  ей
стукнет тридцать и она станет совсем старухой, снова вернется в деревню.
Так уж повелось.
   Диас рухнул всего лишь в кресло, но лежал там так, словно упал на дно
пропасти. Похоже, дела у него обстояли получше, чем у остальных: у него,
по крайней мере, явно был шанс умереть от сердечного  приступа.  Радецки
знал наверняка, что тот сейчас чувствует. Диас  и  представить  себе  не
мог, чтобы  такой  человек,  как  Альмайо,  оказался  вдруг  в  подобном
положении. Тут было отчего вконец сдуреть и впасть в  отчаяние.  Альмайо
всегда делал все, что нужно, и даже немного больше;  всегда  был  крайне
осторожен,  подозрительность  его  была  практически  безграничной.   Он
обладал природным нюхом на врагов.  И  нате  вам.  Диас  ничего  уже  не
понимал. Он так долго льстил своему  покровителю,  что  слишком  увлекся
этой игрой, пел ему такие дифирамбы,  что  в  конце  концов  сам  в  них
поверил. Позже Радецки пришлось признать, что он  абсолютно  ошибался  в
этом человеке: тот заранее принял все необходимые меры  предосторожности
для того, чтобы не оказаться поставленным к стенке.
   Единственным, чего он мог опасаться, было какое-нибудь недоразумение:
неуравновешенный солдат, неопытный офицер, шальная пуля.
   Барон по-прежнему пребывал в восхитительном  безразличии.  Справа  от
входа на жердочке сидело чучело тукана - своим  огромным  желтым  клювом
птица касалась лица Барона, будто пыталась удостовериться в том, что тот
и  вправду   живой   человек.   Радецки   всегда   испытывал   некоторое
удовольствие,  пытаясь  войти  в  это  состояние   полного   отсутствия,
абсолютного отречения от чего-либо человеческого - от земли,  от  жизни,
от всего мира, - которое,  похоже,  изображал  сей  субъект.  Реальность
становилась чем-то неприемлемым, поистине благородной натуре не пристало
обращать на нее внимание - это ниже ее достоинства. Барон раз и навсегда
умыл руки - долой всю эту доисторическую мерзость; вознесся над поистине
презренной возней всякого рода и, с высоты своей безмятежности, с высоты
достигнутого им уровня сознания, культуры и ясности ума, в упор не видел
того, что происходит внизу на земле, и без особой надежды все же ждал  -
ждал, когда Эволюция приведет на эти высоты прочее человечество. Выпитые
Радецки полбутылки виски наконец начинали действовать.
   - Боюсь, герр  Барон,  -  сказал  он  этому  нахальному  паразиту,  -
непросто вам будет  растолковать  вашу  позицию  философского  ухода  от
действительности тому офицеру, что  командует  этими  напялившими  форму
подонками. Как бы они попросту не  расстреляли  вас,  невзирая  на  ваше
высокое  положение,  -  боюсь,  пулям  плевать  на  ваше  величественное
"отсутствие".
   Очень жаль, но у меня есть основания опасаться, что тот офицер  -  не
самый большой любитель цирка и запросто способен отправить на  тот  свет
величайшего мима. А ведь  вы,  герр  Барон,  -  величайший  мим.  Я  вас
прекрасно понимаю. Будучи гуманистом, я в  конечном  счете  полностью  с
вами согласен: человек - нечто большее, чем то, что  с  ним  происходит.
Нечто большее, чем то, что он делает. Ничто не может осквернить его - ни
концентрационные лагеря, ни  нищета,  ни  невежество.  Он  всегда  чист.
Человеческое лицо - оно всегда остается незапятнанным и чистым.
   Барон сдержал легкую отрыжку.
   В этот момент распахнулась дверь и на пороге столовой появился  посол
- он попросил их присоединиться к его гостям. Радецки призадумался:  так
ли уж естественно  это  предложение,  вроде  бы  вполне  соответствующее
лучшим испанским традициям, не питает ли посол тайной надежды на то, что
Альмайо, убоявшись проиграть  в  этой  дуэли  по  части  элегантности  и
хороших  манер,   после   ужина   встанет,   поблагодарит   хозяина   за
гостеприимство, поклонится дамам, раскурит  сигару  и  шагнет  навстречу
смерти. Если так,  то  посол,  мягко  выражаясь,  переоценивает  степень
влияния благородных испанских  традиций  на  индейцев-кужонов.  Хотя  не
исключено, что всему причиной некоторые угрызения совести - может, посол
припомнил, сколько обедов он съел за столом Альмайо.
   Как бы там ни было, но он лично проводил их к столу, на  котором  уже
стояли четыре лишних прибора, предложил  сесть,  не  преминув  при  этом
объявить заранее, что, как  только  будет  выпит  последний  бокал,  ему
придется попросить их покинуть стены посольства.
   - Возьму на себя смелость напомнить вам, ваше  превосходительство,  -
заметил Радецки, - что Кардинал  Миндзенти  вот  уже  более  десяти  лет
укрывается в посольстве США в Будапеште...
   Посол  проигнорировал  это  замечание,  как  и  все  последующие;  на
протяжении ужина его дочь ни разу не взглянула  на  непрошенных  гостей,
обращаясь исключительно к остальным приглашенным. Чем больше Радецки  на
нее  смотрел,  тем  красивее  она  ему  казалась.  Контраст  между  этой
прелестной надменной девушкой, сошедшей, казалось, с  одного  из  лучших
портретов музея Прадо, и участью собак, подыхающих в пыли,  что  ожидало
их снаружи в виде  автоматов,  нацеленных  на  входную  дверь,  придавал
блеску этих темных глаз, мягкости волос,  губам  -  линии  которых  были
столь совершенны,  что  напоминали  скорее  творение  рук  человеческих,
нежели результат слепой  игры  природы,  -  некое  свечение,  казавшееся
воплощением самой жизни. Никогда еще он не испытывал подобного  смятения
и отчаяния; злился на  самого  себя,  собственную  трусость  -  всего-то
чуть-чуть подлости и цинизма - и он выйдет сухим из воды;  чего  ему  не
хватало для того, чтобы признаться в обмане и объявить во всеуслышание о
своем предательстве, - то ли храбрости, то ли страха - он и сам  уже  не
знал.
   Но не идти же  под  пули  ради  того,  чтобы  своей  смертью  придать
правдоподобия той весьма некрасивой комедии, которую он разыгрывал перед
Альмайо. Вряд ли стоит так далеко  заходить  в  своем  сочувствии  этому
кужону и его  сородичам  на  всем  континенте,  которых  вечно  предают,
обманывают, лишают всего, оставляя им  одни  суеверия.  Радецки  силился
понять, что с ним происходит:  то  ли  он  впадает  в  былой  романтизм,
корнями уходящий в те  далекие  времена  юности,  когда  он  зачитывался
Карлом Мэем и Майн Ридом, в книгах которых индейцев толпами  убивают  на
глазах у их бессильных идолов, то ли  в  нем  взыграло  воспитанное  его
родной страной, всегда презиравшей всякого рода  колонизаторов,  горячее
негодование  и  теперь  толкает  его  на  поступок,  в  котором   всякая
лояльность отходит на второй план, уступая место  глубокой  ненависти  к
той  грязи,  что  пролили  в  индейскую  душу  столетия   завоеваний   и
колонизации.  Наверное,  впервые  в  жизни  он  и  в  самом  деле  начал
приобретать сходство с тем  жестким  немцем,  маску  которого  носил,  -
полученный в автомобильной аварии шрам прекрасно сходил за след дуэли. И
все-таки: стоит сказать лишь пару слов - и он окажется в одном лагере  с
этой девушкой, похожей  на  воплощение  всего  самого  прекрасного,  что
создано западной культурой, воспарит над этой бездной, и разделяющие  их
ложь, мошенничество и обман останутся в стороне. В данный момент он в ее
глазах - нацистский авантюрист, лишенный совести и веры, верный соратник
Альмайо. Что, впрочем, имело свое преимущество: он  мог  позволить  себе
разглядывать ее вот так - беззастенчиво, жадно и, вне всякого  сомнения,
с ее точки зрения цинично. Джентльмены так женщин не разглядывают, и эта
его манера пожирать ее взглядом, должно быть, окончательно утвердила  ее
в том, что он достоин презрения. На ней было изумрудно-зеленое платье  -
явно из Парижа, золотые испанские серьги, инкрустированные бриллиантами,
а все окружающее - картины на стенах,  гобелены,  доспехи  -  вплоть  до
столового серебра, хрусталя и  свечей  -  казалось  только  для  того  и
создано, чтобы служить достойным обрамлением, завершающим ее образ.  "Ты
- сама жизнь", - подумал Радецки и тут  же  устыдился  этого  внезапного
порыва нордического романтизма; конечно же, он несколько переутомился.
   Разговор за столом перемежался  долгими  паузами,  подчас  кто-то  из
женщин смеялся несколько громче, чем положено; каждый из гостей  говорил
с той нарочитой непринужденностью, что звучит обычно несколько фальшиво,
- забывая при этом выслушать собеседника; каждый  как-то  лихорадочно  и
слишком старательно пытался подчеркнуть, что он уверен  в  себе,  как  и
надлежит светскому человеку - ироничному, ни при  каких  обстоятельствах
не теряющему чувства юмора. Посол Франции изощрялся по части английского
юмора, а посол Великобритании рассуждал  о  живописи  импрессионистов  -
несомненно, первый и последний раз в жизни.
   Альмайо не пытался принять участие в  разговоре  -  сидел,  молчал  и
мрачно на них смотрел. Радецки ясно видел, что он вне себя.  В  какой-то
момент он так сильно сжал в руке бокал, что тот разлетелся вдребезги. На
мгновение воцарилась напряженная тишина, и дамы - за исключением  дочери
посла - похоже, оказались на грани истерики, а мужчины чуть не  утратили
свои светские маски, под которыми прятали встревоженные лица. Но Альмайо
спокойно вытер выступившие на пальцах капли крови, а  метрдотель  накрыл
салфеткой следы пролитого вина. До десерта удалось дотянуть безо  всяких
истерик.
   Поднявшись из-за  стола,  дочь  посла  дала  знак  остальным,  и  все
направились в гостиную выпить  кофе.  Шампанское,  кальвадос,  коньяк  -
Альмайо  наливал  себе  первым.  Количество  спиртного,  выпитое  им  за
истекшие двое суток, камня на камне не оставляло от сказки о том,  будто
"индейцы с одного стакана под стол валятся". Еще стакан коньяку, потом -
другой, еще чашка кофе;  гости  притихли,  замерли,  нарастало  всеобщее
напряжение; женщины уже не  пытались  щебетать,  мужчины  изо  всех  сил
подыскивали слова,  по  слова  звучали  нелепо,  паузы  становились  все
длиннее, каждая попытка завязать разговор лишь подчеркивала неизбежность
искусственно оттягиваемой развязки, и в конце концов  воцарилась  полная
тишина -  лишь  позвякивали  бокалы  -  дрожащие  руки  опускали  их  на
серебряный поднос метрдотеля или на  мрамор  камина.  Посол  откашлялся,
поставил бокал, но прежде, чем он успел открыть рот, Альмайо решительным
жестом указал на Диаса.
   -  А  теперь,  -  простодушно  объявил   он,   -   я   попрошу   ваше
превосходительство позволить  моему  другу  развлечь  компанию.  У  него
талант иллюзиониста; совсем небольшой, любительский, но все же талант. В
"Эль Сеньор" я бы его не пригласил, но для непрофессионала  он  работает
неплохо, вот увидите.
   И на протяжении почти получаса, пока  посол  нервно  стучал  длинными
пальцами по мраморному камину  -  руки  у  него  были  восхитительные  и
заслуживали более высокой фигуры в традициях  Эль  Греко,  -  несчастный
Диас с помощью засаленной колоды карт вялой - хуже мокрой губки - рукой,
под леденящими взорами гостей показывал самые жалкие фокусы; по  большей
части - неудавшиеся. Вытаскивал изо рта  горящие  сигареты,  из  ушей  -
шарики для пинг-понга,  резиновую  змею  -  из-под  жилета  французского
посла, метнувшего на него грозный взгляд,  на  что  Диас  ответил  парой
жалких поспешных поклонов.
   На  его  мертвенно-бледном  лице  крупными  каплями   выступил   пот,
несколько жалких волосин, обычно тщательно приклеенных к  лысине,  упали
на лоб, отвислые щеки дрожали, и смотрел он  умоляюще-затравленно.  Губы
подергивались, набриолиненные на прусский манер  кончики  крашеных  усов
плясали; вращая глазами, он то и дело умоляюще смотрел на  Альмайо,  но,
словно цирковая собачка, продолжал свое выступление, используя при  этом
то невероятное барахло,  которым  всегда  набивал  себе  карманы  в  тех
случаях, когда ему предстояло провести время в компании Альмайо.
   Выглядело все это жестоко и  чудовищно.  Диас  в  панике  то  и  дело
сбивался: схватив зажженную сигарету не за тот  конец,  взвыл  от  боли,
опрокинул бокал -  тот  упал  и  разбился  о  мраморный  пол  возле  ног
французского посла, и, поскольку кишечник его уже целую вечность пытался
побороть  вызванные   страхом   колики,   внезапно   издал   чрезвычайно
возмутительный звук.
   Вновь воцарилась тишина, на сей раз - уже окончательная; затем хозяин
голосом, окрепшим,  похоже,  именно  благодаря  столь  ужасному  провалу
выступления "иллюзиониста", произнес:
   - А теперь я вынужден попросить вас покинуть стены посольства.
   Альмайо, от души хохотавший над вконец оконфузившимся Диасом,  поднял
руку, словно благовоспитанный школьник.
   - О'кей, о'кей, - совсем миролюбиво сказал он. - Набиваться  в  гости
привычки не имею.
   Сунул руку под пиджак и вытащил из-за пояса кольт:
   - Ну вот.
   Направил оружие на девушку:
   - Вы пойдете с нами, сеньорита. Прихватите с собой что-нибудь  теплое
- одежду или плед. Дорога неблизкая.
   Присутствующие дамы содрогнулись, а посол, лицо которого  больше  чем
когда-либо приобрело тот оттенок, которым  Эль  Греко  имел  обыкновение
писать свечи, сделал шаг вперед - но всего лишь шаг.
   - Поторопитесь, сеньорита, - вновь заговорил Альмайо. - Даю вам  пять
минут.  Если  вы  через  пять  минут  не  спуститесь,  я  пристрелю  его
превосходительство - как собаку, как грязного индейца - и вам все  равно
придется вернуться.
   Девушка на мгновение замерла в нерешительности, затем  направилась  к
лестнице; Радецки последовал за ней, но Альмайо все равно послал  еще  и
охранника  с  автоматом.  Радецки  попытался   сказать   ей   что-нибудь
успокаивающее, но она ответила ему таким взглядом, что он прикусил  язык
и от этого очередного проявления сугубо испанской - не от  века  сего  -
гордости разозлился.  Впрочем,  выглядела  она  на  редкость  спокойной:
безусловно, не столько оттого, что обладала сильным характером,  сколько
потому, что выросла в аристократической среде тех happy few,  что  живут
под  охраной  дипломатического  иммунитета  и  никогда  не  попадают   в
ситуации, где им действительно что-то может угрожать. В какой-то  момент
она показалась озабоченной - но лишь потому, что решала, что  именно  из
одежды следует взять.
   Как будто собиралась поехать с друзьями  на  уик-энд.  Наконец  взяла
дорожную сумку и вышла из комнаты. Вещи она собирала почти четверть часа
- похоже, ей и в голову не приходило, что Альмайо и в самом  деле  может
сдержать слово и пристрелить отца.
   Атмосфера в  гостиной  изменилась  самым  радикальным  образом.  Дамы
рыдали; усатая мать юного атташе неизвестно какого посольства  лежала  в
кресле почти без чувств. Бледные мужчины неподвижно  замерли  под  дулом
кольта Альмайо. Рыжеватая  бородка  посла  Великобритании  казалась  еще
более реденькой, чем прежде, а жена его  дышала  так  часто  и  с  таким
присвистом, будто  трижды  обежала  эпсомский  ипподром,  предварительно
сбросив жокея. На физиономии французского посла  застыло  необыкновенное
выражение, но, следует признать, в  лучших  национальных  традициях  его
родины: вид у него был такой, словно он проиграл еще  одну  войну.  Одно
только непонятно: то ли посол намеревался спеть "Марсельезу"  и  рухнуть
замертво,  то  ли  готов  был  податься  в  коллаборационисты  и  начать
сотрудничать с немцами.
   Радецки поздравил себя с тем, что  не  утратил  еще  профессиональной
наблюдательности. Со стороны сцена могла бы показаться и забавной. Но  в
данный  момент  Радецки  был  страшно  зол  на  самого  себя,  на   свою
способность вот так по-глупому взять да и наплевать на собственную жизнь
из-за какой-то смехотворной мужской солидарности - а может быть,  еще  и
потому, что Альмайо оказывал на него некое гипнотическое воздействие,  в
силу которого собственное любопытство завлекало его все дальше и дальше.
Если бы им грозил всего лишь арест и суд, он бы наверняка  выпутался  из
этой истории. Не слишком достойным образом, но зато наверняка.  Но  ведь
даже если солдаты не расстреляют их на месте, вряд ли найдется в столице
тюрьма, стены которой настолько прочны, что помешают народу добраться до
них, выволочь их на улицы, облить бензином и устроить себе  незабываемую
фиесту. Толпа на три четверти будет состоять из индейцев. Никогда они не
простят одному из своих соплеменников попытки  занять  место,  по  праву
принадлежащее испанцам. Кем он, собака такая, себя вообразил, что взялся
ими управлять? Он - такой же, как они, жалкий пес, и они сейчас ему  это
докажут.
   Весьма    своеобразный    психологический     выверт,     порожденный
наиглубочайшим  рабским  нравственным  падением,  изуродовавшим   мораль
"низов"  до  такой  степени,  что  они  сами  твердо  убеждены  в  своей
ущербности. Радецки останется с кужоном до конца.  Колонизаторы  еще  не
полностью расплатились за содеянное, даже в Конго. Дикари племени  симба
пленных - и белых, и черных - пытали, а потом съедали. Немцы  делали  из
них мыло.  Вся  разница  между  "варварами"  симба  и  "цивилизованными"
немцами и заключается в этом мыле. Потребность в  опрятности  -  признак
культуры.
   Кужон был в своем  лучшем  костюме  белого  шелка,  белую  панаму  он
водрузил на голову, чтобы освободить руки. В толпе изысканных  мужчин  в
вечерних костюмах и женщин в длинных платьях он был  похож  на  каменную
статую, явившуюся из глубины веков доколумбовой эпохи.
   Он  приказал  начальнику  протокольного  отдела  выйти  из  здания  и
предупредить  офицеров  о  том,  что,  если  они  попытаются   стрелять,
арестовать их или хотя бы преследовать, дочь посла, которую они берут  с
собой в качестве заложницы, будет  сразу  же  убита.  Переговоры  заняли
добрых полчаса, и начальник протокольного отдела, похожий уже на  мокрую
тряпку, ходил туда-сюда между лагерями противников,  всякий  раз  уверяя
офицеров в том, что он действует не по своей  воле,  а  по  принуждению.
Наконец он  вернулся  с  согласием  мятежников  -  пусть  хотя  бы  даже
формальным. Lider maximo направился к двери, толкая перед собой девушку.
Но в самый последний момент ему пришла  в  голову  идея  еще  лучше.  Он
нисколько не верил на слово этим щенкам-офицерам - все они вышли из стен
университета и ненавидят его даже больше, чем он  их.  Имея  винтовку  с
оптическим прицелом и хорошего снайпера, они запросто могут уложить  его
на месте, прежде чем он успеет нажать на спуск  и  пристрелить  испанку.
Поэтому он решил прикрыть себя со всех сторон.
   Долго потом, наверное, газеты всего цивилизованного мира будут вопить
на все лады, обличая труса-диктатора, в своей  жестокости  превзошедшего
Трухильо, а в своем варварстве - Дювалье: вы