верности. О  женщины! Кляните меня, осмеивайте,
отвергайте!  Но  оставьте  меня  в живых! Жизнь так  игриво-мила, и  мир так
приятно-сумасброден! Ведь он --  греза опьяненного бога,  который удалился a
la frarncaise1 с пиршества богов, лег спать на уединенной  звезде
и не ведает сам, что все сны свои он тут же создает, и сновидения эти бывают
пестры и нелепы или  стройны и  разумны. Илиада, Платон, Марафонская  битва,
Моисей, Венера  Медицейская,  Страсбургский  собор,  французская  революция,
Гегель, пароходы  и т. д.--все это отдельные  удачные мысли в творческом сне
бога.   Но  настанет   час  и  бог  проснется,  протрет   заспанные   глаза,
усмехнется--и  наш мир растает без следа,  да  он, пожалуй, и не существовал
вовсе.
     Но что мне в том! Я живу. Если я лишь образ чьего-то сна, пусть так, --
все лучше, чем холодное, черное, без-
     ___________________________
     1  На  французский лад; в  данном случае  -  незаметно
(фр.).
     108


     душное  небытие  смерти.  Жизнь  --  высшее  благо, а худшее  из зол --
смерть.  Берлинские гвардии лейтенанты  могут сколько  угодно  зубоскалить и
считать  признаком  трусости, что принц Гамбургский с ужасом отшатывается от
своей  разверстой  могилы,  --  все же  Генрих  Клейст  обладал  не  меньшим
мужеством, чем его коллеги с грудью колесом и перетянутой талией, и он, увы,
успел  доказать  это.  Но  все  сильные люди любят  жизнь. Гетевский  Эгмонт
неохотно расстается "с милой привычкой к бытию и  действию". Эдвин Иммермана
хватается за жизнь,  "как дитя  за грудь матери", и хоть не сладко ему  жить
чужой милостью, он все же молит смилостивиться над ним:
     Ведь жизнь, дыханье -- высшее из благ.
     Когда Одиссей видит в подземном царстве  Ахилла во главе мертвых героев
и  восхваляет его за славу среди живых  и почет  даже  среди  мертвецов, тот
отвечает :
     О  Одиссей,  утешение в смерти мне дать  не  надейся; Лучше б  хотел  я
живой, как поденщик работая в поле, Службой у бедного  пахаря  хлеб добывать
свой насущный, Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать мертвый.
     И,  наконец,  великий  Израиль  Лев,  которого  майор  Дюван вызвал  на
поединок, сказав ему: "Если вы  уклонитесь, господин Лев, я сочту вас жалким
псом", -- ответил  так: "Я  предпочитаю  быть  живым  псом,  нежели  мертвым
львом!" И он был прав...
     Я достаточно часто дрался на дуэли, madame, чтобы иметь  право сказать:
хвала творцу, я жив! В жилах моих кипит алая  жизнь, под ногами моими дрожит
земля, в любовном пылу прижимаю я  к груди  деревья и  мраморные изваяния, и
они оживают в  моих объятиях.  В  каждой  женщине  я обретаю  целый  мир,  я
упиваюсь  гармонией  ее  черт и  одними  лишь  глазами могу  впитать  больше
наслаждения, чем другие  всеми  своими органами за  всю долгую  жизнь.  Ведь
каждый миг для меня бесконечность. Я не измеряю  время брабантским или малым
гамбургским локтем,  и  мне незачем  ждать  от священников  обещаний  другой
жизни,  раз я и в этой могу пережить довольно, живя прошлым, жизнью предков,
и завоевывая себе вечность в царстве былого.
     109


     И  я живу! Великий ритм природы  пульсирует  и в  моей груди, и когда я
издаю крик радости, мне отвечает тысячекратное эхо, Я слышу тысячи соловьев.
Весна выслала их  пробудить землю от  утренней дремы, и земля  содрогается в
сладостном восторге, ее цветы -- это  гимны, которые  она  вдохновенно  поет
навстречу солнцу.  А солнце движется слишком медленно, --  мне  хотелось  бы
подхлестнуть его огненных  коней,  чтобы они  скакали быстрее. Но когда оно,
шипя,  опускается  в  море  и  необъятная  ночь  открывает  свое  необъятное
тоскующее око, -- о, тогда, только тогда пронизывает меня настоящая радость;
как  девушки, ласкаясь,  нежат  мою  взволнованную грудь дуновения вечернего
ветерка, звезды кивают мне, и я поднимаюсь ввысь и парю над маленькой землей
и над маленькими мыслями людей.
        "ГЛАВА IV"
     Но  настанет  день, и  в  жилах  моих  погаснет огонь,  в  сердце  моем
воцарится  зима, белые  хлопья  ее будут скудно  виться  вокруг моего чела и
туман  ее  застелет мне глаза.  В истлевших гробах будут спать  мои  друзья;
останусь я один, как одинокий  колос, забытый жнецом;  вокруг  меня взрастет
новое  поколение, с  новыми  желаниями  и новыми  мыслями;  полон удивления,
услышу я новые имена  и новые  песни;  старые имена забудутся, буду  забыт и
я>--  некоторыми, быть  может,  чтимый,  многими  презираемый и никем  не
любимый! И краснощекие  юнцы  подбегут  ко  мне, вложат  старую  арфу в  мои
дрожащие руки и скажут, смеясь: "Довольно тебе молчать, ленивый старик! Спой
нам снова песни о грезах твоей юности".
     И  я  беру  арфу  -- и просыпаются  старые  радости  и  скорби,  туманы
рассеиваются, слезы  вновь расцветают на  мертвых очах,  весна ликует в моей
груди, сладостно-грустные звуки  дрожат  на  струнах  арфы;  я вижу вновь  и
голубые воды реки, и мраморные дворцы, и прекрасные женские  и девичьи  лица
-- и я пою песню о цветах Бренты.
     Это будет моя последняя песня. Звезды взирают на меня, как  в ночи моей
юности,  влюбленный  луч луны  вновь касается поцелуем моей щеки, призрачные
хоры
     110


     былых соловьев звенят издалека,  неодолимый сон смыкает мне глаза, душа
моя угасает, как звуки арфы, и несется аромат цветов Бренты.
     Какое-то дерево покроет  своей тенью мою могилу. Я хотел  бы, чтобы это
была пальма, но ведь они не живут на севере. Скорее всего там вырастет липа,
и  летними вечерами  под ней  будут сидеть  и  шептаться  влюбленные.  Чижик
подслушает  их, качаясь на ветке, но  ничего не разболтает, а липа моя будет
ласково шелестеть над головами  счастливцев, они же, в упоении  счастьем, не
удосужатся даже  прочесть, что написано  на белой плите. Лишь позднее, когда
влюбленный потеряет  свою подругу, он придет плакать и вздыхать под знакомой
липой, и часто, подолгу созерцая могильный камень, будет читать надпись: "Он
любил цветы Бренты".
        "ГЛАВА V"
     Madame! Я  обманул вас. Я вовсе не  граф Гангский. Никогда  в  жизни не
видел я  ни священной реки,  ни цветов  лотоса, отражающихся в ее  блаженных
водах. Никогда  не  лежал я, мечтая, под сенью индийских  пальм, никогда  не
лежал  я,  молясь, перед  алмазным богом  Джагернаута, хотя  он, несомненно,
даровал бы  мне  облегчение.  Я  так  же не был  никогда  в Индии, как и  та
индейка, которую мне вчера  подавали  к  обеду.  Но  род  мой  происходит из
Индостана, и потому  так  отрадно мне  в обширных чащах песнопений Вальмики,
героические  страдания  божественного Рамы  волнуют мне  сердце,  как  давно
знакомая  боль, в  благоуханных  песнях  Калидасы цветут  для  меня  сладкие
воспоминания; и  когда  несколько лет тому  назад я увидел у  одной любезной
берлинской дамы прелестные рисунки, привезенные из Индии  ее отцом,  который
долгое время был там губернатором, все эти тонко очерченные, благостно-тихие
лица показались мне такими знакомыми, будто то были портреты предков из моей
фамильной галереи.
     У Франца Боппа -- madame, вы,  конечно,  читали  его "Наля"  и  "Разбор
глагольных форм в санскритском языке"? -- я почерпнул много сведений о  моих
прародителях,  и теперь  мне достоверно известно, что я произошел из  головы
Брамы, а не из его мозолей, подозреваю даже,
     111

     что  все  двести   тысяч   стихов   "Махабхараты"  --   просто-напросто
аллегорическое любовное послание моего  прапрадеда моей прапрабабке. О,  они
пылко  любили друг друга,  души их  сливались в поцелуе,  они целовали  друг
друга глазами, оба они были -- один поцелуй.
     Зачарованный соловей сидит на коралловом дереве посреди Тихого океана и
поет песню  о  любви моих  предков, жемчужины с любопытством выглядывают  из
своих  раковин,  причудливые  водяные  цветы трепещут  от  умиления,  мудрые
морские улитки  подползают  ближе, неся  на спине  свои  пестрые  фарфоровые
башенки,  белые водяные  лилии  смущенно  краснеют, желтые  колючие  морские
звезды  и  многоцветные прозрачные  головастики  снуют  и  суетятся,  и весь
кишащий вокруг мир внимает песне.
     Но  эта  соловьиная  песня, madame,  слишком  длинна  для  того,  чтобы
поместить  ее  здесь,  -- она велика, как мир; одно  посвящение Ананге, богу
любви, равно по величине всем  вальтер-скоттовским романам, взятым вместе; к
ней относится одно место у Аристофана, которое по-немецки гласит:
     Тиотио, тиотио, тиотинкс,
     Тототото, тототото, тототинкс.
     (Перев. Фосса)
     Нет,  я  не  родился в  Индии; я увидел свет на берегах той  прекрасной
реки,  где  по  склонам зеленых гор растет дурь,  которая осенью собирается,
выжимается, разливается по бочкам и  посылается за границу... Не  далее  как
вчера я от одного знакомого наслушался дури, которая вышла  из лозы, при мне
созревшей в 1811 году на Иоганнисберге.
     Немало дури распространяется и  внутри  страны, где люди такие  же, как
везде: они рождаются, едят, пьют, спят, смеются, плачут, клевещут, ревностно
хлопочут о продолжении своего рода, стараются казаться не тем, что они есть,
и  делать не то, что могут, бреются не раньше, чем обрастут бородой, и часто
обрастают бородой, не успев  стать  рассудительными, а став рассудительными,
спешат затуманить себе рассудок белой и красной дурью.
     Mon Dieu!1 Будь во мне столько веры, чтобы двигать
     _______________
     1 Боже мой! (фр.)
     112


     ею горы, я  бы повелел повсюду следовать за  собой лишь одной из них --
Иоганнисбергу. Но так как вера моя не столь сильна, то я должен призывать на
помощь  воображение, а  оно в один миг переносит  меня на берега прекрасного
Рейна.
     О,  это прекрасная страна,  полная очарования и солнечного света! Синие
воды реки  отражают руины  замков,  леса и  старинные  города на  прибрежных
горах. Летним вечером сидят там перед  своими домами  горожане и, попивая из
больших кружек вино, мирно беседуют о том, что виноград, слава богу, недурно
поспевает, что  суды обязательно должны быть гласными, что  Марию-Антуанетту
гильотинировали ни за что ни  про что, что  акциз сильно удорожил табак, что
все люди равны и что Геррес -- ловкий малый.
     Я никогда не увлекался  такого рода разговорами и  предпочитал сидеть с
девушками  у сводчатого оконца, смеялся  их смеху, позволял им хлестать меня
по лицу цветами и притворялся обиженным до  тех пор, пока они не соглашались
рассказать  свои  сердечные  тайны  или  какие-нибудь  другие  важные  дела.
Прекрасная Гертруда теряла голову от радости, если я подсаживался к ней. Эта
девушка была подобна пламенной  розе,  и когда  однажды она бросилась мне на
шею, я думал, что она сгорит и растает, как дым, в моих объятиях. Прекрасная
Катарина изнемогала от  звенящей  нежности, говоря со  мной, и глаза ее были
такой чистой, глубокой синевы, какой я не встречал ни у людей, ни у животных
и только изредка - у цветов; в них так отрадно было глядеть, баюкая себя при
этом  сладкими  мечтами.  Но  прекрасная  Гедвига  любила   меня;   когда  я
приближался к ней, она склоняла голову, так что черные кудри ниспадали ей на
заалевшее  лицо,  и  блестящие  глаза  сияли, как звезды  в темном  небе. Ее
стыдливые уста не произносили ни слова, и я тоже ничего не мог сказать ей. Я
кашлял,  а  она дрожала. Иногда она через  сестру передавала мне просьбу  не
взбираться слишком быстро на утесы и не купаться в Рейне, когда я разгорячен
ходьбой или  вином. Я подслушал раз  ее жаркую молитву  перед девой  Марией,
которая  стояла  в  нише у двери  их дома,  украшенная блестками и озаренная
отблеском  лампадки.  Я слышал  явственно,  как  она просила  божию  матерь:
"Запрети ему лазить, пить и купаться". Я непременно влюбился бы
     113


     в эту прелестную  девушку, если  бы она  была ко  мне  равнодушна; но я
остался равнодушен к ней, так как знал, что она любит меня.
     Madame, женщина, которая хочет,  чтобы я любил  ее, должна  третировать
меня en canaille1.
     Прекрасная Иоганна была кузиной трех сестер,  и я охотно  сиживал подле
нее. Она знала множество чудесных легенд, и когда ее белая рука указывала за
окно,  вдаль, на горы,  где происходило все  то, о чем она повествовала, я и
сам чувствовал себя  словно зачарованным, и рыцари былых  времен, как живые,
поднимались из руин замков  и рубили железные панцири друг на друге. Лорелея
вновь стояла  на  вершине горы, и чарующе-пагубная песнь ее неслась вниз,  и
Рейн   шумел  так   рассудительно-умиротворяюще   и   в  то  же   время  так
дразняще-жутко,  и  прекрасная  Иоганна глядела  на  меня  так  странно, так
таинственно,  так загадочно-тоскливо, будто и сама она вышла из той  сказки,
которую  только  что  рассказывала.  Это  была  стройная   бледная  девушка,
смертельно больная и  вечно задумчивая; глаза ее были ясны, как сама истина,
а губы невинно  изогнуты; в чертах ее лица запечатлелась история пережитого,
но то была  священная история. Быть может, легенда о любви? Я и сам не знаю;
у меня ни разу не хватило духа расспросить ее. Когда я долго смотрел на нее,
покой и  довольство нисходили  на меня, в душе  моей словно  наступал  тихий
воскресный день и ангелы служили там мессу.
     В  такие  блаженные часы  я  рассказывал  ей  истории  из времен  моего
детства. Она слушала всегда так внимательно, и -- удивительное дело! -- если
мне  случалось забыть имена, она напоминала мне их. Когда  же я с удивлением
спрашивал  ее, откуда она  знает  эти  имена, она, улыбаясь,  отвечала,  что
слышала их от птиц, вивших гнезда под  ее  окном,  и пыталась  даже  уверить
меня, будто это те самые птицы, которых я некогда, еще мальчиком, выкупал на
свои карманные деньги у жестокосердых крестьянских ребят и потом выпускал на
волю. Но, по-моему,  она  знала все  оттого, что была так бледна и стояла на
пороге смерти.  Она знала  также  и  день  своей смерти и пожелала, чтобы  я
покинул Андернах  накануне. На  прощание она  протянула мне обе руки, --  то
были
     __________________
     1 Как каналью (фр.).
     114


     белые,  нежные руки, чистые, как причастная  облатка, -- и сказала: "Ты
очень  добр.  А когда  вздумаешь стать  злым,  вспомни  о маленькой  мертвой
Веронике".
     Неужели  болтливые  птицы  открыли  ей и  это имя?  Как часто,  в  часы
воспоминаний, ломал я себе голову и тщетно старался вспомнить милое имя.
     Теперь, когда я обрел его, в  памяти моей вновь расцветают годы раннего
детства; я вновь  стал  ребенком и  резвлюсь с  другими детьми на  Дворцовой
площади в Дюссельдорфе на Рейне.
        "ГЛАВА VI"
     Да, madame, там я  родился, и особо подчеркиваю это на тот случай, если
бы после  смерти  моей семь  городов -- Шильда, Кревинкель, Польквиц, Бокум,
Дюлькен, Геттинген и Шеппенштедт  -- оспаривали друг у друга честь быть моей
родиной. Дюссельдорф --  город  на Рейне, и проживает там  шестнадцать тысяч
человек, и сотни тысяч людей,  кроме того, погребены там, а среди них есть и
такие, о ком моя мать говорит, что лучше бы им оставаться  в  живых, -- как,
например,  дедушка мой,  старший  господин  фон  Гель дерн, и  дядя, младший
господин фон Гельдерн, которые были такими знаменитыми  докторами и  не дали
умереть  множеству людей, а сами все же не ушли  от смерти.  И благочестивая
Урсула,  носившая меня ребенком на  руках,  погребена  там,  и на могиле  ее
растет розовый куст, -- при жизни она так любила аромат роз! -- душа ее была
соткана из аромата роз и кротости. Мудрый старик каноник  тоже погребен там.
Боже,  как жалок он был,  когда я видел его в последний раз! Он весь состоял
из духа  и пластырей и, несмотря  на это, не .отрывался от книг  ни днем, ни
ночью,  словно  боясь,  что  черви  не досчитаются нескольких  мыслей в  его
голове.  И маленький  Вильгельм лежит  там, и  в  этом виноват я. Мы  вместе
учились в монастыре францисканцев  и  вместе играли на той  его стороне, где
между каменных стен протекает Дюссель. Я сказал: "Вильгельм, вытащи котенка,
видишь, он свалился в реку". Вильгельм резво взбежал на доску, перекинутую с
одного берега на другой, схватил котенка, но сам при этом упал в воду; когда
его извлекли оттуда, он был мокр и мертв. Котенок жил еще долгое время.
     115


     Город Дюссельдорф очень красив, и когда на чужбине вспоминаешь  о  нем,
будучи случайно уроженцем его, на душе становится как-то смутно. Я родился в
нем,  и  меня  тянет  домой.  А когда  я  говорю  "домой",  то  подразумеваю
Болькерштрассе  и   дом,  где  я  родился.  Дом  этот  станет   когда-нибудь
достопримечательностью; старухе, владелице его, я велел  передать, чтобы она
ни в коем случае  его не продавала.  За  весь дом  она вряд  ли выручила  бы
теперь  даже  ту сумму, какую со временем  привратница  соберет "на  чай" от
знатных  англичанок  под  зелеными  вуалями,  когда  поведет  их  показывать
комнату,  где я  увидел  божий свет, и  курятник, куда отец имел обыкновение
запирать меня,  если мне случалось  своровать винограду, а  также коричневую
дверь, на которой моя  мать учила меня писать мелом  буквы. Бог мой! Madame,
если я стану знаменитым писателем, то это стоило моей бедной матери немалого
труда.
     Но  слава моя почивает  еще  в мраморе  каррарских  каменоломен, аромат
бумажных лавров, которыми украсили мое чело, не распространился еще по всему
миру,  и   если  знатные  англичанки   под  зелеными  вуалями  приезжают   в
Дюссельдорф,  они  пока   что  оставляют  без   внимания  знаменитый  дом  и
направляются прямо на Рыночную  площадь, чтобы осмотреть стоящую посреди нее
гигантскую почерневшую конную статую.  Последняя должна изображать курфюрста
Яна-Вильгельма. На нем черные латы и пышный аллонжевый парик.
     В детстве я  слышал предание,  будто  скульптор, отливавший статую,  во
время литья вдруг  с ужасом  заметил,  что  ему не  хватит металла, -- тогда
горожане  поспешили  к  нему со  всех  концов  Дюссельдорфа,  неся  с  собой
серебряные ложки, чтобы он мог кончить отливку. И вот  я  часами  простаивал
перед статуей, ломая  себе голову над тем, сколько на нее  пошло  серебряных
ложек  и  сколько  яблочных пирожков  можно было  бы  купить  за такую  уйму
серебра. Яблочные пирожки, надо сказать, были тогда моей страстью, -- теперь
их сменили любовь, истина, свобода и раковый суп,-- а как раз неподалеку  от
памятника  курфюрста,  возле  театра, стоял  обычно  нескладный,  кривоногий
парень  в  белом  фартуке  и с  большой корзиной,  полной  лакомо  дымящихся
яблочных ши рожков,  которые он расхваливал неотразимым дискантом: "Пирожки,
свежие яблочные пирожки, прямо из
     116

     печки, пахнут как вкусно!" Право же, когда в позднейшие годы искуситель
приступал  ко  мне,  он всегда говорил этим манящим  дискантом, а  у синьоры
Джульетты я не остался  бы и  полусуток, если бы она не щебетала точь-в-точь
таким  же  сладким, душистым,  яблочно-сдобным  голоском. Правда также,  что
яблочные пирожки никогда не соблазняли бы меня так, если бы хромой Герман не
прикрывал их столь  таинственно своим  белым фартуком, а не  что  иное,  как
фартуки... но  напоминание О  Них  отвлекает меня от  основной  темы: ведь я
говорил о конной  статуе, которая хранит в своей утробе  столько  серебряных
ложек и ни капли супа и притом изображает курфюрста Яна-Вильгельма.
     Говорят,  он  был  приятный господин,  большой любитель искусств и  сам
искусный мастер. Он основал картинную галерею в  Дюссельдорфе, а в  тамошней
Обсерватории еще и теперь показывают деревянный кубок весьма тонкой  работы,
вырезанный им собственноручно в свободные от занятий часы, таковых же у него
имелось двадцать четыре в сутки.
     В те времена государи не были еще такими мучениками, как теперь, корона
прочно срасталась у  них  с  головой; ложась спать, они  надевали поверх нее
ночной  колпак  и  почивали  покойно, и покойно  у  ног их почивали  народы.
Проснувшись поутру,  эти  последние  говорили: "Доброе  утро, отец!" --а  те
отвечали: "Доброе утро