смех, и я  тайно  вздыхал: "Сладостное безумие, не
покидай меня!"
     Позже,  когда наступили сумерки,  началось настоящее  безумие блаженной
влюбленности.  Деревья  на горах  танцевали  уже не  в одиночку -- сами горы
танцевали своими  тяжеловесными вершинами, которые заходящее  солнце озаряло
таким багровым светом, что казалось,  они  опьянены  собственным виноградом.
Ручей  внизу стремительнее  катил свои воды  вперед и боязливо шумел, как бы
опасаясь,  что  восторженно  колышущиеся  горы  обрушатся  вниз.  А  зарницы
сверкали при  этом  так нежно, как светлые поцелуи.  "Да,--  воскликнул я,--
небо,  смеясь, целует  возлюбленную -- землю. О  Франческа, прекрасное  небо
мое, пусть я буду твоею землею! Весь я такой земной и  тоскую  по тебе, небо
мое!" Так восклицая, простирал я с мольбой объятия и наталкивался головой на
деревья, которые  и  обнимал,  вместо  того  чтобы бранить  их,  и  душа моя
ликовала в  опьянении любовью, --  как вдруг  я увидел  ослепительно-красную
фигуру, разом  вырвавшую меня из  царства  грез  и  вернувшую  в  мир  самой
отрезвляющей действительности.
        "ГЛАВА VIII"
     На зеленом холмике  под  раскидистым  лавровым деревом  сидел  Гиацинт,
служитель маркиза,  а подле него Аполлон, хозяйская собака. Последняя скорее
стояла,   положив  передние  лапы   на  огненно-красные   колени  маленького
человечка, и с любопытством  наблюдала,  как Гиацинт, с грифельной доской  в
руке, время от времени
     261


     что-то писал на ней и скорбно улыбался, качая головкой, глубоко вздыхал
и потом благодушно сморкался.
     -- Что за  черт! -- воскликнул  я.-- Гирш-Гиацинт!  Ты сочиняешь стихи?
Что же, знамения  благоприятны! Аполлон  подле тебя,  а лавры уже висят  над
твоей головой.
     Но я оказался несправедливым к бедняге. Он кротко ответил мне:
     -- Стихи? Нет, я хоть и люблю стихи, но сам  их не  пишу.  Да и что мне
писать? Сейчас мне нечего было делать, и, чтобы поразвлечься, я составил для
себя  список всех друзей, которые  когда-нибудь  покупали у  меня лотерейные
билеты.  Некоторые  из  них даже  и должны  мне еще кое-что -- не  подумайте
только,  господин доктор,  что я напоминаю  вам, время терпит, и  вы человек
верный. Если бы вы в последний раз сыграли на 1364-й, а  не на 1365-й номер,
то были  бы  теперь человеком с капиталом  в сто тысяч  марок, и незачем вам
было  бы таскаться  по здешним местам,  и могли  бы  вы  спокойно  сидеть  в
Гамбурге, спокойно и благополучно сидеть  на  софе и слушать рассказы о том,
каково в  Италии. Как  бог свят!  Я  не приехал  бы сюда,  если бы  не хотел
сделать удовольствие господину Гумпелю. Ах! Какую  жару, да какие опасности,
и сколько усталости приходится выносить, и ведь если только где-нибудь можно
хватить через край или посумасбродничать, то господин Гумпель тут как тут, и
я  должен  следовать за  ним.  Я бы  уже давно ушел от него, если бы  он мог
обойтись без меня. Ведь кто  потом  будет рассказывать дома, сколько чести и
сколько образованности  он  приобрел в чужих краях? Сказать правду, я  и сам
начинаю придавать много значения образованности. В Гамбурге я, слава богу, в
ней  не  нуждаюсь, но ведь, как  знать,  иной раз  можно попасть и в  другое
место. Мир  теперь  совсем другой.  И  они  правы:  немножко  образованности
украшает человека. А  как  тебя  уважают!  Леди Максфилд, например, как  она
принимала меня сегодня утром  и какое оказала уважение! Совсем  так, будто я
ей  ровня. И дала мне на водку один франческони, хотя весь цветок стоил пять
паоли.  Кроме  того, уже  само  по себе  удовольствие  --  держать  в  руках
маленькую белую ножку красивой дамы!
     Я немало был смущен последним замечанием и тотчас же подумал,  не намек
ли это. Но как мог мошенник
     262


     узнать  о счастье, выпавшем  мне на  долю только сегодня,  в  то  самое
время,  когда  он  находился  на  противоположном  склоне  горы?  Или  здесь
происходила  подобная же сцена  и ирония великого мирового драматурга там, в
небесах,  выразилась  в  том,  что  он  разыграл  сразу  тысячу  одинаковых,
пародирующих одновременно одна другую сцен, к удовольствию небесных воинств?
Но  то и другое предположения оказались неосновательными,  ибо после долгих,
многократных расспросов  и  после  того, как  я  обещал  ничего не  говорить
маркизу, бедняга  признался, что леди Максфилд лежала  в постели,  когда  он
передал  ей тюльпан,  и  в тот момент,  когда он  собрался  произнести  свое
красноречивое приветствие, показалась  на свет ее  босая ножка; и так как он
заметил на ней мозоли, то  тотчас  же попросил позволения  срезать их, что и
было  разрешено и  затем  вознаграждено одним  франческони,  включая сюда  и
благодарность за доставку тюльпана.
     -- Но  все это -- ради одной лишь чести,--добавил  Гиацинт,--  я сказал
это и барону Ротшильду, когда удостоился чести срезать  ему мозоли. Это было
в его кабинете; он сидел в  своем зеленом кресле, как на  троне,  произносил
слова, как король, вокруг него стояли его маклеры, и он отдавал распоряжения
и рассылал эстафеты  ко всем королям,  а я,  срезая ему мозоли, думал  в это
время про  себя: сейчас в твоих руках  нога  человека, который  сам держит в
руках  целый  мир,  ты  теперь тоже важный человек; если  ты резнешь  здесь,
внизу, слишком.  глубоко,  то он  придет  в дурное настроение и  станет там,
наверху, еще  сильнее  резать  самых могучих королей. Это был  счастливейший
момент моей жизни!
     -- Могу себе представить  это чудесное ощущение,  господин Гиацинт!  Но
над кем же из ротшильдовской династии производили вы такую ампутацию? Не над
великодушным   ли  британцем   с  Ломбард-стрит,   учредившим   ломбард  для
императоров и королей?
     -- Разумеется,  господин доктор, я  имел  в  виду  великого  Ротшильда,
великого Натана  Ротшильда, Натана Мудрого, у которого бразильский император
заложил  свою  алмазную  корону. Но  я  имел честь познакомиться  также  и с
бароном Соломоном Ротшильдом во Франкфурте, и если я не удостоился интимного
знакомства с его ногами, то все же он ценил меня. Когда господин
     263


     маркиз  сказал  ему, что  я был  когда-то  лотерейным  маклером,  барон
ответил  весьма  остроумно:  "Я  ведь и  сам  в  этом роде, я главный маклер
ротшильдовской лотереи, и мой коллега, ей-ей, не должен обедать с прислугой,
пусть  он сядет за  стол рядом со  мной!" И  вот -- пусть меня накажет  бог,
господин доктор, если я не сидел подле Соломона Ротшильда, и он обращался со
мной совсем  как  с  равным,  совсем  фамилионерно. Я был  у  него  также на
знаменитом детском балу, про который писали в  газетах. Такой роскоши мне уж
не видать в жизни! Ведь я был и в Гамбурге на одном балу, который обошелся в
тысячу пятьсот  марок восемь шиллингов, но это все  равно, что куриный помет
по сравнению с целой навозной кучей.  Сколько я там видел золота,  серебра и
брильянтов!  Сколько орденов  и  звезд! Орден Сокола,  Золотого  Руна, орден
Льва, орден Орла, и даже на одном совсем маленьком ребенке, я вам  говорю --
на  совсем   маленьком  ребенке,  был   орден  Слона.  Дети  были  прекрасно
костюмированы,  и  играли  в займы, и  были  одеты  королями,  с коронами на
головах,  а  один  большой  мальчик  был  одет  в  точности  старым  Натаном
Ротшильдом. Он очень хорошо справлялся с делом, держал руки в карманах брюк,
звенел  золотом,  недовольно  покачивался,  когда  кто-нибудь  из  маленьких
королей просил взаймы, и только одного маленького, в белом мундире и красных
штанах,  ласково  гладил по щекам и хвалил: "Ты  моя радость, прелесть  моя,
роскошь  моя, но  пусть твой кузен Михель отстанет от меня,  я ничего не дам
взаймы этому дураку, который тратит в день больше людей, чем ему отпущено на
целый  год;  из-за  него еще  произойдет  на  земле  несчастье,  и  дело мое
пострадает". Пусть накажет  меня  господь, мальчик великолепно справлялся  с
ролью, особенно когда поддерживал толстого ребенка, укутанного в белый атлас
с настоящими  серебряными лилиями, и время от  времени говорил  ему: "Ну-ну,
ты, ты, веди  себя хорошо, живи честным трудом, позаботься, чтобы тебя опять
не  выгнали,  а  то  я потеряю  свои деньги!"  Уверяю вас,  господин доктор,
слушать этого мальчика было одно удовольствие, да и другие дети -- все  были
очень милые дети, справлялись с делом прекрасно, пока не принесли пирог; тут
они начали спорить из-за лучшего куска, срывать друг с друга короны, кричать
и плакать, а некоторые даже...
     264


        "ГЛАВА IX"
     Нет  ничего  скучнее на этом свете,  чем  читать  описание итальянского
путешествия  --  разве только описывать  такое  путешествие,  и  автор может
сделать  свой труд до некоторой степени сносным, если будет как можно меньше
говорить о самой Италии. Хотя и я в полной мере воспользовался этой уловкой,
но не могу обещать тебе, любезный читатель,  что в последующих главах  будет
много интересного. Если ты начнешь томиться, читая  скучную историю, которая
окажется там, то утешься  тем,  что мне  пришлось даже написать эту историю.
Советую тебе время  от  времени  пропускать  несколько страниц, и  ты скорее
дойдешь до  конца книги -- ах,  если бы и  я  мог  поступить так!  Не  думай
только, что я шучу, Если уж высказывать свое искреннее мнение об этой книге,
то советую тебе закрыть ее теперь  же и вовсе не читать дальше. В другой раз
я напишу тебе кое-что получше, и  если в следующей книге, в "Городе  Лукке",
мы снова  встретимся  с Матильдой  и Франческой, то  их милые  образы больше
привлекут и позабавят тебя, чем, в настоящей главе и в последующих.
     Слава  богу,  под моим окном  весело  заиграла шарманка !  Моей  хмурой
голове необходимо  было  такое развлечение, --  тем более что мне  предстоит
описать  визит  к его превосходительству маркизу  Кристофоро ди Гумпелино. Я
поведаю эту трогательную  повесть совершенно точно, дословно верно,  во всей
ее неопрятнейшей чистоте.
     Было  уже  поздно,  когда  я достиг  квартиры маркиза.  Когда я вошел в
комнату, Гиацинт стоял один  и чистил золотые  шпоры своего барина, который,
как  я  заметил сквозь  полуоткрытые двери его спальни, лежал  распростертый
перед мадонною и большим распятием.
     Тебе надлежит знать, любезный  читатель, что  маркиз,  человек знатный,
стал теперь добрым католиком, что он строго  выполняет обряды единоспасающей
церкви  и  даже держит при себе, бывая в Риме, особого капеллана, по той  же
причине, по которой он содержит в Англии лучших рысаков, а в Париже -- самую
красивую танцовщицу.
     --  Господин   Гумпель  сейчас  молится,   --   прошептал   Гиацинт   с
многозначительной улыбкой и еще тише доба-
     265


     вил, указав на кабинет своего барина: -- Так он и проводит каждый вечер
два часа на коленях перед примадонной с  младенцем Иисусом. Это великолепное
произведение искусства, и обошлось оно ему в шестьсот франческони.
     -- А вы, господин Гиацинт, почему не стоите на коленях позади него? Или
вы, может статься, не сторонник католической религии?
     --  Я  сторонник ее  и в то же время не сторонник,--  ответил  Гиацинт,
задумчиво  покачав головой.  -- Это  хорошая  религия  для  знатного барина,
свободного по целым дням, и для знатока  искусств, но эта  религия -- не для
гамбургского жителя, человека, занятого своим делом, и, уж во всяком случае,
не  религия  для  лотерейного маклера.  Я  должен  совершенно точно записать
каждый разыгрываемый номер, и если я случайно начну думать  о бум! бум! бум!
--   о  каком-нибудь  католическом  колоколе   или   перед  глазами   повеет
католическим ладаном  и  я  ошибусь и  напишу  не  то число, может случиться
великая беда. Я часто говорю  господину Гумпелю: "Ваше превосходительство --
богатый человек,  и вы можете быть  католиком сколько вам  угодно,  и можете
затуманивать  свой рассудок  ладаном  совсем  по-католически, и можете  быть
глупым, как католический колокол, и  все-таки вы будете  сыты;  а  я человек
деловой  и  должен  держать  в  порядке  свои  семь  чувств,  чтобы  кое-что
заработать".  Правда,  господин  Гумпель  полагает, что  это  необходимо для
образования, и если я не католик,  то мне и не понять  картин,  составляющих
принадлежность образованности,-- ни Джованни  да  Фесселе, ни Корретшио,  ни
Карратшио,  ни  Карраватшио --  но  я  всегда  думал, что ни  Корретшио,  ни
Карратшио,  ни Карраватшио1 не помогут мне, если никто  не станет
брать у меня лотерейных билетов, и я сяду тогда  в лужу. Кроме  того, должен
признаться вам, господин доктор, что католическая  религия не доставляет мне
даже и удовольствия, и вы, как человек рассудительный, согласитесь  со мною.
Я не вижу, в  чем тут  прелесть:  это такая  религия, как будто господь бог,
чего  боже  упаси,  только  что  умер,  и  пахнет  от  нее ладаном,  как  от
погребальной процессии, да еще гудит
     ____________________________
     1  Гиацинт перевирает имена итальянских живописцев  Корреджо,  Караччи,
Караваджо, Джованни да Фьезоле (Фра Беато Анджелико).
     266
     такая унылая похоронная музыка, что просто могут сделаться меланхколики
-- уж я вам говорю, эта религия не для гамбургского жителя.
     -- Ну, а как вам нравится протестантская религия, господин Гиацинт?
     -- Она,  наоборот,  чересчур уж  разумна, господин доктор, и если  бы в
протестантской церкви  не было  органа, то она  и вовсе не была бы религией.
Между  нами говоря,  эта религия безвредна и чиста,  как  стакан воды, но  и
пользы  от нее никакой.  Я попробовал ее,  и эта проба обошлась мне в четыре
марки четырнадцать шиллингов.
     -- Как так, любезный господин Гиацинт?
     --  Видите  ли,  господин  доктор,  я подумал: это  очень  просвещенная
религия, и ей не хватает мечтаний и чудес, а между  тем немножечко  мечтаний
должно бы быть, и должна она творить хотя бы совсем"малюсенькие чудеса, если
желает выдавать  себя за  порядочную религию. Но  кто же  тут будет  творить
чудеса? -- подумал я, когда осматривал  однажды  в  Гамбурге  протестантскую
церковь, из числа  самых голых,  где нет ничего,  кроме коричневых скамеек и
белых стен, а на стене висит только черная дощечка с полудюжиной белых цифр.
Ты несправедлив к этой религии, -- подумал я опять, -- может быть, эти цифры
могут совершить  чудо  не  хуже, чем образ  божией матери или кость ее мужа,
святого Иосифа, и, чтобы проникнуть в самую сущность, я отправился в Альтону
и поставил  в алътонской лотерее на эти  именно  числа -- на  амбу  поставил
восемь шиллингов, на терну -- шесть, на кватерну -- четыре и на квинтерну --
два шиллинга. Но, честью моей уверяю вас, не вышло ни одного протестантского
номера.  Теперь-то я знал,  что мне  думать: теперь, подумал я, не нужно мне
религии, которая ничего не может, у которой не выходит даже амба, -- неужели
же  я буду дураком и  вверю этой религии,  на которой я  потерял уже  четыре
марки и четырнадцать шиллингов, еще и все свое блаженство?
     --  Старая  еврейская  религия   представляется   вам,  конечно,  более
целесообразной, любезный?
     -- Господин  доктор, отстаньте от меня со старой еврейской религией, ее
я не пожелал бы и  злейшему своему врагу. От нее никакого проку -- один лишь
стыд и срам. Я вам  говорю, это не религия  вовсе,  это несчастье. Я избегаю
всего, что может мне о ней напо-
     267
     мнить, и так как Гирш -- еврейское слово и по-немецки будет Гиацинт, то
я  даже  отделался  от  прежнего  Гирша  и  подписываюсь  теперь:  "Гиацинт,
коллектор, оператор и таксатор".  Кроме того, здесь еще и та выгода,  что на
моей  печати стоит уже буква Г. и мне незачем заказывать новую.  Уверяю вас,
на этом свете много зависит от того, как тебя зовут, имя много значит. Когда
я подписываюсь: "Гиацинт, коллектор, оператор и таксатор"  --  то это звучит
совсем иначе, чем если бы я написал просто "Гирш", и уж тогда со мной нельзя
обращаться как с обыкновенным проходимцем.
     -- Любезный господин Гиацинт!  Кто бы  стал с вами так обращаться!  Вы,
по-видимому, так много сделали для  свого  образования,  что в вас сразу  же
признаешь  образованного человека, прежде даже, чем вы  откроете  рот, чтобы
заговорить.
     -- Вы, правы, господин доктор, я зашел в образованности так далеко, как
какая-нибудь великанша.  Я, право, не знаю,  когда вернусь  в Гамбург, с кем
мне  там  водить  знакомство;  а что касается  религии, то я знаю,  что  мне
делать.  Пока  что,  впрочем,   я  могу  удовольствоваться  новой  еврейской
синагогой;  я имею  в  виду чистейшее мозаическое богослужение с  правильным
орфографическим немецким  пением и трогательными проповедями и  с кое-какими
мечтаньицами,  которые,  безусловно, необходимы  для  всякой религии. Накажи
меня бог, мне не нужно сейчас лучшей  религии, и она заслуживает того, чтобы
ее поддерживали. Я  буду делать свое дело, и когда вернусь в  Гамбург, то по
субботам,  если  не будет розыгрыша, всегда  буду  ходить в  новую синагогу.
Находятся,  к несчастью, люди, которые  распространяют  дурную славу об этом
новом  еврейском  богослужении и  утверждают,  что  оно  дает, с  позволенья
сказать,  повод  к  расколу, но  могу уверить  вас, это --  хорошая,  чистая
религия,  слишком  еще хорошая для простого человека,  для  которого  старая
еврейская  религия,  может быть,  все  еще очень полезна. Простому  человеку
нужна для  счастливого самочувствия какая-нибудь  глупость, и он счастлив со
своей  глупостью.  Этакий  старый  еврей с  длинной бородой  и в разорванном
сюртуке, хоть он не умеет сказать двух слов  орфографически правильно и даже
слегка паршив,  внутренне, может быть, более  счастлив,  чем я со  всею моей
образованностью. Вот в Гамбурге на Булочной
     268
     улице, на  задворках, живет человек по имени Моисей Люмп;  называют его
также Моисей Люмпхен;1 он целую неделю бегает по городу, в дождь и ветер,  с
узелком на спине, чтобы заработать свои  две-три марки,  и когда  в  пятницу
вечером  он  возвращается  домой,  то  его  ждет  зажженная  лампа  с  семью
светильниками и стол, накрытый белой скатертью, и он сбрасывает  свой узелок
и свои заботы, и садится за стол со своей  кривой  женой и еще  более кривой
дочерью,  и  ест вместе с ними  рыбу,  сваренную в  приятном белом чесночном
соусе, распевает при этом великолепные псалмы царя Давида, радуется от всего
сердца  исходу детей израилевых  из  Египта, радуется  также тому,  что  все
злодеи, причинявшие им зло,  в  конце концов перемерли,  что нет в живых  ни
царя-фараона, ни Навуходоносора, ни Амана, ни Антиоха, ни Тита, ни других им
подобных, а вот он -- Люмпхен  -- жив и ест рыбу в обществе жены и дочери. И
я скажу вам, господин доктор, рыба -- деликатес,  и  сам он счастлив, ему не
приходится мучить себя образованностью, он сидит, довольный своей религией и
своим зеленым халатом, как Диоген в своей бочке; он с удовольствием  смотрит
на свои свечи, которых даже и не оправляет сам... И я говорю вам, если свечи
горят немножко тускло и нет  вблизи женщины для субботних услуг,  которая их
оправляет,  и если бы  вошел в это  время Ротшильд  Великий  со всеми своими
маклерами,  дисконтерами,  экспедиторами  и начальниками контор,  при помощи
которых он  завоевал мир,  и сказал бы: "Моисей Люмп,  проси у меня милости,
все, что ты пожелаешь, будет исполнено",-- я убежден,  господин  доктор, что
Моисей  Люмп  спокойно  ответил  бы: "Оправь  свечи!"  -- и Ротшильд Великий
сказал  бы с  изумлением:  "Не  будь  я Ротшильдом, я  хотел  бы  быть таким
Люмпхеном".
     Пока   Гиацинт   развивал  таким  образом,   эпически   растекаясь,  по
обыкновению, свои взгляды, маркиз поднялся со  своих молитвенных  подушек  и
подошел к нам, все  еще бормоча в нос  "Отче наш". Гиацинт  задернул зеленым
занавесом образ  мадонны, висевшей над аналоем, потушил  две восковые свечи,
горевшие перед ним, снял медное распятие, вернулся к нам, держа его в руках,
     _____________________________________________
     1  Люмпхен  --  умен