к:
Был на рыночном подворье,
Словно вор, Бальбоа вздернут
Посреди Сан-Себастьяна.

Не такой отменный рыцарь
И герой не столь бесспорный,
Но мудрейший полководец
Был и дон Эрнан Кортес.

С незначительной армадой
Мы на Мексику отплыли.
Велика была пожива,
Но и бед не меньше было.

Потерял я там здоровье,
В этой Мексике проклятой,--
Ибо золото добыл
Вместе с желтой лихорадкой.

Вскоре я купил три судна,
Трюмы золотом наполнил
И поплыл своей дорогой,--
И открыл я остров Кубу.

С той поры я здесь наместник
Арагона и Кастильи,
Счастлив милостью монаршей
Фердинанда и Хуаны.

Все, чего так жаждут люди,
Я добыл рукою смелой:
Славу, сан, любовь монархов,
Честь и орден Калатравы.

Я наместник, я владею
Золотом в дублонах, в слитках,
У меня в подвалах груды
Самоцветов, жемчугов.

Но смотрю на этот жемчуг
И всегда вздыхаю грустно:
Ах, иметь бы лучше зубы,
Зубы юности счастливой!

Зубы юности! С зубами
Я навек утратил юность
И гнилыми корешками
Скрежещу при этой мысли.

Зубы юности! О, если б
Вместе с юностью купить их!
Я б за них, не дрогнув, отдал
Все подвалы с жемчугами,

Слитки золота, дублоны,
Дорогие самоцветы,
Даже орден Калатравы,--
Все бы отдал, не жалея.

Пусть отнимут сан, богатство,
Пусть не кличут "ваша светлость"
Пусть зовут молокососом,
Шалопаем, сопляком!

Пожалей, святая дева,
Дурня старого помилуй,
Посмотри, как я терзаюсь
И признаться в том стыжусь!

Дева! Лишь тебе доверю
Скорбь мою, тебе открою
То, чего я не открыл бы
Ни единому святому.

Ведь святые все -- мужчины,
А мужчину даже в небе
Я, caracho 1, проучил бы
За улыбку состраданья.

Ты ж, как женщина, о дева,
Хоть бессмертной ты сияешь
Непорочной красотой,
Но чутьем поймешь ты женским,

Как страдает бренный, жалкий
Человек, когда уходят,
Искажаясь и дряхлея,
Красота его и сила.

-------------------
1 Испанское ругательство.


О, как счастливы деревья!
Тот же ветер в ту же пору,
Налетев осенней стужей,
С их ветвей наряд срывает,--

Все они зимою голы,
Ни один росток кичливый
Свежей зеленью не может
Над увядшими глумиться.

Лишь для нас, людей, различно
Наступает время года:
У одних зима седая,
У других весна в расцвете.

Старику его бессилье
Вдвое тягостней при виде
Буйства молодости пылкой.
О, внемли, святая дева!

Скинь с моих недужных членов
Эту старость, эту зиму,
Убелившую мой волос,
Заморозившую кровь.

Повели, святая, солнцу
Влить мне в жилы новый пламень,
Повели весне защелкать
Соловьем в расцветшем сердце,

Возврати щекам их розы,
Голове -- златые кудри,
Дай мне счастье, пресвятая,
Снова стать красавцем юным!"

Так несчастный дон Хуан
Понсе де Леон воскликнул,
И обеими руками
Он закрыл свое лицо.

И стонал он, и рыдал он
Так безудержно и бурно,
Что текли ручьями слезы
По его костлявым пальцам.


II


И на суше верен рыцарь
Всем привычкам морехода,
На земле, как в море синем,
Ночью спать он любит в койке.

На земле, как в море, любит,
Чтоб его и в сонных грезах
Колыхали мягко волны,--
И качать велит он койку.

Эту должность исправляет
Кяка, старая индийка,
И от рыцаря москитов
Гонит пестрым опахалом.

И, качая в колыбели
Седовласого ребенка,
Напевает песню-сказку,
Песню родины своей.

Волшебство ли в этой песне
Или тонкий старый голос,
Птицы щебету подобный,
Полон чар? Она поет:

"Птичка Колибри, лети,
Путь держи на Бимини,--
Ты вперед, мы за тобою
В лодках, убранных флажками.

Рыбка Бридиди, плыви,
Путь держи на Бимини, --
Ты вперед, мы за тобою,
Перевив цветами весла.

Чуден остров Бимини,
Там весна сияет вечно,
И в лазури золотые
Пташки свищут: ти-ри-ли.

Там цветы ковром узорным
Устилают пышно землю,
Аромат туманит разум,
Краски блещут и горят.

Там шумят, колеблясь в небе,
Опахала пальм огромных
И прохладу льют на землю,
И цветы их тень целует.

На чудесном Бимини
Ключ играет светлоструйный,
Из волшебного истока
Воды молодости льются.

На цветок сухой и блеклый
Влагой молодости брызни --
И мгновенно расцветет он,
Заблистает красотой.

На росток сухой и мертвый
Влагой молодости брызни --
И мгновенно опушится
Он зелеными листами.

Старец, выпив чудной влаги,
Станет юным, сбросит годы,--
Так, разбив кокон постылый,
Вылетает мотылек.

Выпьет влаги седовласый --
Обернется чернокудрым
И стыдится в отчий край
Уезжать молокососом.

Выпьет влаги старушонка --
Обращается в девицу
Чуден остров Бимини,
Там весна сияет вечно,
И в лазури золотые
Пташки свищут: ти-ри-ли.

Там цветы ковром узорным
Устилают пышно землю,
Аромат туманит разум,
Краски блещут и горят.

Там шумят, колеблясь в небе,
Опахала пальм огромных
И прохладу льют на землю,
И цветы их тень целует.

На чудесном Бимини
Ключ играет светлоструйный,
Из волшебного истока
Воды молодости льются.

На цветок сухой и блеклый
Влагой молодости брызни --
И мгновенно расцветет он,
Заблистает красотой.

На росток сухой и мертвый
Влагой молодости брызни --
И мгновенно опушится
Он зелеными листами.

Старец, выпив чудной влаги,
Станет юным, сбросит годы,--
Так, разбив кокон постылый,
Вылетает мотылек.

Выпьет влаги седовласый --
Обернется чернокудрым
И стыдится в отчий край
Уезжать молокососом.

Выпьет влаги старушонка --
Обращается в девицу
И стыдится в отчий край
Возвращаться желторотой.

Так пришлец и остается
На земле весны и счастья,
И не хочет он покинуть
Остров молодости вечной.

В царство молодости вечной,
На волшебный Бимини,
В чудный край мечты плыву я,-
Будьте счастливы, друзья!

Кошка-крошка Мимили,
Петушок Кики-рики,
Будьте счастливы, мы больше
Не вернемся с Бимини".

Так старуха пела песню,
И дремал и слушал рыцарь,
И порой сквозь сон по-детски
Лепетал он: "Бимини!"

III

Лучезарно светит солнце
На залив, на берег Кубы,
И поют весь день сегодня
В синеве небесной лютни.

Зацелованный весною,
Изумрудами блистая,
В пышном платье подвенечном
Весь цветет прекрасный берег.

И толпится на прибрежье
Пестрый люд разноголосый,
Разных возрастов и званий,--
Ибо все полны одним:

Все полны одной чудесной,
Ослепительной надеждой,
Отразившейся и в тайном
Умилении сердечном

Той бегинки-старушонки,
Что с клюкою ковыляет
И перебирает четки,
Повторяя "Pater noster" 1,

------------------
1 "Отче наш" (лат.).


И в улыбке той сеньоры
В золоченом паланкине,
Что раскинулась небрежно
С томной розою во рту

И кокетничает с юным
Знатным щеголем, который
Выступает важно рядом
И надменный крутит ус.

Даже солдатня сегодня
Смотрит мягче и приятней,
Даже облик духовенства
Стал как будто человечней.

В упоенье потирает
Руки тощий чернорясец,
И кадык самодовольно
Гладит жирный капуцин.

Сам епископ -- в храме божьем
Неизменно злой и хмурый,
Потому что из-за мессы
Он откладывает завтрак,--

Сам епископ в митре пышной
Вдруг расцвел улыбкой счастья,
И прыщи сияют счастьем
На малиновом носу.

Окруженный хором певчих,
Под пурпурным балдахином,
Он идет, за ним прелаты
В золотых и белых ризах,

С ярко-желтыми зонтами,--
Словно вышел на прогулку
Неким чудом оживленный
Лес гигантских шампиньонов.

Весь кортеж стремится к морю,
Где под знойно-синим небом
На траве, близ вод лазурных,
Возведен алтарь господень,

На котором блещут ленты,
Серпантин, цветы, иконы,
Мишура, сердца из воска
И ковчежцы золотые.

Сам его преосвященство
Будет там служить молебен,
И молитвой и кропилом
Он благословит в дорогу

Небольшой нарядный флот,
Что качается на рейде,
С якорей готовый сняться
И отплыть на Бимини.

Это судна дон Хуана
Понсе де Леон, -- правитель
Снарядил их, оснастил их
И плывет искать волшебный

Остров счастья. И, ликуя,
Весь народ благословляет
Исцелителя от смерти,
Благодетеля людей,--

Ибо всем приятно верить,
Что правитель, возвращаясь,
Каждому захватит фляжку
С влагой молодости вечной.

И уж многие заране
Тот напиток предвкушают
И качаются от счастья,
Как на рейде корабли.

Пять судов стоят на рейде
В ожиданье -- две фелуки,
Две проворных бригантины
И большая каравелла.

Каравеллу украшает
Адмиральский флаг с огромным
Тройственным гербом Леона,
Арагона и Кастильи.

Как садовая беседка,
Весь корабль увит венками,
Разноцветными флажками
И гирляндами цветов.

Имя корабля -- "Сперанца".
На корме стоит большая
Деревянная скульптура,--
Это госпожа Надежда.

Мастер выкрасил фигуру
И покрыл отличным лаком,
Так что краски не боятся
Ветра, солнца и воды.

Медно-красен лик Надежды,
Медно-красны шея, груди,
Выпирающие дерзко
Из зеленого корсажа.

Платье, лавры на челе --
Тоже зелены. Как сажа --
Волосы, глаза и брови,
А в руках, конечно, якорь.

Экипаж судов -- примерно
Двести человек; меж ними
Восемь женщин, семь прелатов.
Сто знатнейших кавалеров

И единственная дама
Поплывут на каравелле,
На которой командором
Будет сам правитель Кубы

Дон Хуан. Избрал он дамой
Кяку, -- да, старушка Кяка
Стала донною, сеньорой
Хуанитой, ибо рыцарь

Даровал ей сан и званье
Главкачательницы коек,
Лейб-москито-мухогонки,
Обер-кравчей Бимини.

Как эмблема власти новой
Золотой вручен ей кубок,
И она -- в тунике длинной,
Как приличествует Гебе.

Кружева и ожерелья
Так насмешливо белеют
На морщинистых, увядших,
Смуглых прелестях сеньоры.

Рококо-антропофагно,
Караибо-помпадурно
Возвышается прическа,
Вся утыканная густо

Пташками с жука размером,
И они сверкают, искрясь
Многокрасочным нарядом,
Как цветы из самоцветов.

Пестрый птичник на прическе
Удивительно подходит
К попугайскому обличью
Бесподобной донны Кяки.

Образину дополняет
Дон Хуан своим нарядом,
Ибо он, поверив твердо
В близкий час омоложенья,

Уж заране нарядился
Модным щеголем, юнцом:
Он в сапожках остроносых
С бубенцами, как прилично

Лишь мальчишке, в панталонах
С желтой левою штаниной,
С фиолетовою правой,
В красном бархатном плаще;

Голубой камзол атласный,
Рукава -- в широких складках;
Перья страуса надменно
Развеваются на шляпе.

Расфранченный, возбужденный,
Пританцовывает рыцарь
И, размахивая лютней,
Приказанья отдает.

Он приказывает людям
Якоря поднять, как только
С берега сигнал раздастся,
Возвестив конец молебна;

Он приказывает людям
Дать из пушек в миг отплытья
Тридцать шесть громовых залпов,
Как салют прощальный Кубе.

Он приказывает людям
И, смеясь, волчком вертится,
Опьяненный буйным хмелем
Обольстительной надежды;

И, смеясь, он щиплет струны,--
И визжит и плачет лютня,
И разбитым козлетоном
Блеет рыцарь песню Кяки:

"Птичка Колибри, лети,
Рыбка Бридиди, плыви,
Улетайте, уплывайте,
Нас ведите к Бимини".

IV

Ни глупцом, ни сумасшедшим
Дон Хуан, конечно, не был,
Хоть пустился, как безумец,
Плыть на остров Бимини.

В том, что остров существует,
Он не мог и сомневаться;
Песню Кяки он считал
И порукой и залогом.

Больше всех на свете верит
Мореход в возможность чуда,--
Перед ним всегда сияет
Чудо пламенное неба,

И таинственно рокочут
Вкруг него морские волны,
Из которых вышла древле
Донна Венус Афродита.

В заключительных трохеях
Мы правдиво повествуем,
Сколько бед, надежд и горя
Претерпел, скитаясь, рыцарь.

Ах, своей болезни прежней
Не сумел изгнать бедняга,
Но зато добыл немало
Новых ран, недугов новых.

Он, отыскивая юность,
С каждым днем старел все больше,
И калекой хилым, дряхлым
Наконец приплыл в страну --

В ту страну; в предел печальный,
В тень угрюмых кипарисов,
Где шумит река, чьи волны
Так чудесны, так целебны.

Та река зовется Летой.
Выпей, друг, отрадной влаги --
И забудешь все мученья,
Все, что выстрадал, забудешь.

Ключ забвенья, край забвенья!
Кто вошел туда -- не выйдет,
Ибо та страна и есть
Настоящий Бимини.



     Генрих Гейне.
     Флорентийские ночи

---------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений. т.6
     OCR: Алексей Аксуецкий http://justlife.narod.ru
     Origin: Генрих Гейне на сайте "Просто жизнь"

---------------------------------------------------------------

     НОЧЬ ПЕРВАЯ
     В  прихожей  Максимилиан  застал доктора,  когда тот уже натягивал свои
черные перчатки.
     -- Я до крайности занят,-- торопливо крикнул он навстречу Максимилиану.
--  Синьора  Мария  весь  день не спала и только  сейчас задремала, надеюсь,
незачем вам наказывать,  чтобы  вы не вспугнули  ее  ни малейшим шорохом;  и
когда  она проснется, боже  ее упаси разговаривать. Ей надо лежать спокойно,
не двигаться,  не шевелиться, ничего не говорить, для нее целительно одно --
чтобы был занят ее ум. Сделайте милость, рассказывайте ей опять всякую чушь,
тогда ей поневоле придется спокойно слушать.
     --  Не тревожьтесь, доктор,--с грустной улыбкой ответил Максимилиан, --
я вышел в присяжные болтуны и не дам ей слова вымолвить. Я могу нарассказагь
сколько  вам  угодно  самых  нелепых  небылиц...  но  она-то  долго  ли  еще
протянет?..
     -- Я до крайности занят, --отрезал доктор и был таков.
     Черная  Дебора  своим  чутким слухом  по шагам уже узнала пришедшего  и
тихонько открыла  перед  ним дверь.  По его знаку она так  же тихо  покинула
комнату,  и Максимилиан  остался один возле своей  подруги. Комната тонула в
сумеречном свете единственной лампы.  Тусклые лучи ее, робея и любопытствуя,
дотягивались  иногда до  лица  больной  женщины.  Одетая в белый муслин, она
лежала простертая на зеленой шелковой софе и мирно спала.
     Молча, скрестив руки, простоял Максимилиан некоторое  время над спящей,
созерцая прекрасное тело, кою-рос скорее подчеркивали, чем прикрывали легкие
одежды, и сердце его содрогалось всякий раз, как лампа бросала световой блик
на бледное лицо.
     "Боже  ты мой!  --  промолвил он про себя,--  что же это  такое?  Какое
воспоминание просыпается во мне?  Да, теперь я понял --  эта белая фигура на
зеленом фоне... Да, я понял..."
     В  этот миг больная  проснулась, и, словно  из 1лубпн крепкого  сна, на
друга, вопрошая и моля, обратились кроткие синие глаза.
     --  О  чем  вы  сейчас думали, Максимилиан? --  произнесла она присущим
чахоточным до жути слабым i оло-сом, в котором нам слышится и детский лепет,
и  птичье  щебетанье,  и  предсмертный   хрип.--О  чем  вы   сейчас  думали,
Максимилиан?-- повторила  она и  гак  стремительно  поднялась,  что  длинные
локоны, точно потревоженные золотые змейки, обвились вокруг ее чела.
     -- Бога ради!  -- воскликнул Максимилиан,  бережно опуская ее  снова на
софу. --  Лежите как лежали, ничего не говорите, а я вам все расскажу,  все,
что  думаю, что чувствую,  все,  чего  даже  сам  не  знаю! В  самом деле,--
продолжал он, -- я не знаю точно, что сейчас думал
     и  ощущал.  Картины  детства, словно  в  тумане, проносились у  меня  в
голове,  мне  привиделся  замок  моей  ма  сери,  заглохший сад,  прекрасная
мраморная era ту я, лежавшая в зеленой траве.  Я сказал "замок моей матери",
только ради Христа не вздумайте вообразить себе под
     этим нечто  помпезно  великолепное! Просто-напросто  я  привык к такому
названию. Мой отец с особым выражением произносил  слово  "замок" и при этом
как-то загадочно  усмехался.  Смысл его усмешки я  уразумел  позднее,  когда
мальчуганом лет  двенадцати  вместе с матушкой совершил путешествие в замок.
Путешествовал  я  впервые.  Целый  день мы  ехали через густой  лес, который
страхами своей  чащобы  навсегда  врезался  мне  в  память; лишь  под  вечер
остановились  мы  перед  длинной  поперечиной,  отделявшей  нас  от обширной
поляны.
     Нам пришлось дожидаться с полчаса, прежде чем из глиняной сторожки близ
ворот явился малый, который отодвинул засов и впустил нас. Я говорю "малый",
потому  что  старуха  Марта  все  еще  звала  "малым"  своего  сорокалетнего
племянника; а тот, дабы достойно встретить господ, обрядился в старую ливрею
своего покойного дяди, с которой сперва постарался  стряхнуть пыль, а потому
и  заставил нас  так долго  дожидаться; будь у него  время, он натянул бы  и
чулки; но длинные голые красные ноги не слишком отличались  от ярко-пунцовой
ливреи. Уж не припомню, были ли  под ней штаны. У нашего слуги Иоганна, тоже
нередко слышавшего наименование "замок", лицо вытянулось от изумления, когда
малый повел нас к низенькому,  ветхому строению,  где  прежде  жил  покойный
барин.
     Но окончательно  был  он  огорошен, когда матушка  приказала ему внести
постели.  Кик  мог он  помыслить,  что  в  "замке"  не  водшся  постелей,  и
распоряжение матушки захватить для  нас  постельные  принадлежности  он либо
пропустил мимо ушей, либо посчитал за излишний труд.
     Домик был  одноэтажный, и в лучшие свои времена не мог насчитать больше
пяти комнат, пригодных для жилья, и являл собой жалостную картину бренности.
Разбитая мебель, разодранные обои,  ни единого целого оконного  стекла, пол,
проломанный тут и там, повсюду следы озорных солдатских нравов. "На постое у
нас тут всегда шел дым коромыслом",-- пояснил малый  с дурацкой ухмылкой. Но
матушка  сделала  знак,  чтобы ее  оставили  одну, и  пока малый с  Иоганном
наводили  порядок,  я  пошел  осматривать  сад. Он тоже  являл  печальнейшее
зрелище  запустения.  Высокие  деревья  часгично  были  изувечены,  частично
сломаны,  и  сорные растения глумливо возвышались над  поваленными стволами.
Тут и там между вытянувшимися кустами тиса  виднелись  следы  дорожек. Тут и
там стояли статуи  без голов, в лучшем случае без носов. Помнится мне Диана,
нижняя половина которой на комичнейший манер обросла темным плющом; помнится
также богиня изобилия, из чьего рога сплошь прорастал зловонный бурьян. Одна
лишь статуя бог  весть как  уцелела от  злобы времени и человека; правда,  с
пьедестала ее сбросили в высокую траву,  по ту г она лежала неприкосновенная
--  мраморная  богиня,  с  чистыми  прекрасными  чертами  лица,  с  плавными
округлостями благородной груди, которая, будто символ самой Греции, сияла из
высокой травы.  Мне  даже стало страшно,  когда я  увидел  ее;  неизъяснимая
робость  захватила  мне  дух,  затаенное  смятение  погнало  меня  прочь  от
пленительного образа.
     Когда я вернулся  к матушке, она стояла  у окна,  задумавшись, подперши
голову  правой рукой, и слезы не-прерьпшо катились у нее по щекам. Я никогда
еще не  видел,  чтобы  она  так  плакала. Она  обняла  меня  с  лихорадочной
нежностью и попросила  прощения за то, что  но  нерадивости Иоганна я должен
обойтись кое-какой постелью.
     -- Старушка Марта тяжко больна,-- объяснила она, -- и не может уступить
тебе свою постель, дорогой мой мальчик.  Но Иоганн постарается  так  уложить
каретные подушки, чтобы ты  мог на них спать. Кроме того, он даст  тебе свой
плащ взамен  одеяла.  Сама  я  буду спать  гут, на соломе. Это спальня моего
покойного отца, раньше туг было совсем  по-иному. Оставь меня одну. -- Слезы
еще пуще полились у нее из глаз.
     То ли от непривычной постели, то ли от душевного смятения, но  уснуть я
не  мог. Свет  луны потоком  вливался  сквозь  разбитые  окна,  будто  хотел
выманить меня наружу, в светлую летнюю ночь. Сколько я  ни ворочался  с боку
на бок на своем ложе, сколько  ни зажмуривал и в раздражении снова  открывал
глаза, мне все мерещилась прекрасная  мраморная статуя, лежавшая в  траве. Я
не мог понять, что за растерянность овладела мною при виде нее, досадовал на
такое ребячливое чувство и тихонько шепнул себе: "Завтра, завтра мы поцелуем
твое прекрасное  лицо, поцелуем прекрасные уголки  губ,  где они переходят в
прелестные ямочки".
     Никогда  не  испытанное  нетерпенье пронизывало  меня всего, я был  уже
бессилен  противостоять  непонятному  порыву  и  наконец с  дерзкой  отвагой
вскочил  и произнес:  "Да  что  там, я сегодня  еще поцелую тебя, прекрасный
образ". Крадучись, дабы матушка не услышала моих шагов, вышмыгнул я из дому,
что не составило труда, ибо хотя на портале еще красовался огромный герб, но
не было и  признака дверей;  торопливо пробрался я через заросли запущенного
сада. Не