там спокойно  наслаждаться ими, и
не надо карабкаться в  гору, с опасностью для жизни, и терпеть такую палящую
жару.  Как бог свят,  господин маркиз,  если бы я это не сделал ради чести и
ради образованности, я бы не последовал сюда за  вами. Но, нужно признаться,
быть с вами, -- значит иметь честь и получать образование.
     --  Гиацинт, -- сказал тут Гумпелино, слегка смягченный  этой лестью,--
Гиацинт, иди теперь к...
     -- Я уж знаю...
     -- Ты не знаешь, говорю тебе, Гиацинт...
     -- Я говорю  вам,  господин  Гумпель,  я  знаю. Ваше превосходительство
посылаете  меня к леди Максфилд...  Мне совсем  ничего не нужно  говорить. Я
знаю ваши мысли, даже те, которых вы еще и не думали и которые, пожалуй, вам
и в  голову  не придут  во всю вашу жизнь. Такого слугу,  как я, вы  нелегко
найдете, и  я  делаю это  ради чести и ради образованности, и действительно,
быть с вами -- значит иметь честь и получать образование.
     При этих словах он высморкался в весьма белый носовой платок.
     -- Гиацинт, -- сказал маркиз, -- ты отправишься к леди Максфилд, к моей
Юлии, и отнесешь ей  этот тюльпан  --  береги его, он стоит пять паоли, -- и
скажешь ей...
     -- Я уж знаю...
     -- Ты ничего не знаешь! Скажи ей: тюльпан среди прочих цветов...
     --  Я уж знаю, вы  хотите сказать  ей кое-что с помощью  цветка. Я ведь
тоже не раз сочинял девизы, когда собирал деньги за лотерейные билеты.
     -- Говорю тебе, Гиацинт, не нужно мне твоих девизов. Отнеси этот цветок
к леди Максфилд и скажи ей:
     Тюльпан среди прочих цветов
     Точь-в-точь средь сыров -- сыр страккино.
     Но больше цветов и сыров Обожает тебя Гумпелино!
     243


     -- Дай мне бог здоровья, вот это здорово! -- воскликнул Гиацинт.  -- Не
мигайте мне,  господин маркиз! Что вы знаете, то и я знаю,  и что я знаю, то
знаете  и  вы. До  свидания, господин  доктор.  О  пустячном долге я вам  не
напоминаю.
     С этими  словами  он  стал спускаться  с  холма,  бормоча беспрестанно:
"Гумпелино -- Страккино, Страккино -- Гумпелино".
     --  Это  преданный  человек,  -- сказал маркиз,  --  иначе  я  давно бы
отделался от него, потому что  он  не знает этикета. При вас это  ничего. Вы
ведь понимаете меня. Как вам нравится его ливрея? На ней позументов на сорок
талеров больше,  чем  на  ливрее  у слуг Ротшильда.  Я  испытываю внутреннее
удовольствие, когда подумаю, как он у меня совершенствуется. Временами я его
сам  поучаю  для  его  образования.  Часто я говорю ему:  что такое  деньги?
Денежки -- круглые и катятся прочь, а образование остается. Да, доктор, если
я,  боже  упаси,  потеряю мои  деньги, все же  я  останусь большим  знатоком
искусства, знатоком  живописи, музыки,  поэзии. Завяжите мне глаза и сведите
меня  в  галерею  во  Флоренции,  и  у каждой  картины,  у  которой вы  меня
поставите, я  назову имя живописца, ее написавшего,  или,  по крайней  мере,
школу, к  которой  принадлежит живописец.  Музыка?  Заткните  мне  уши,  и я
все-таки услышу всякую фальшивую ноту. Поэзия? Я знаю всех актрис Германии и
знаю наизусть всех поэтов. А уж природа!  Я проехал двести миль,  ехал дни и
ночи напролет,  чтобы увидеть только одну гору  в Шотландии.  Но Италия  все
превосходит. Как вам нравится  эта местность? Что за произведение искусства?
Взгляните на  деревья, на  горы, на  небо, на воду, там внизу, разве все это
как   будто  не  нарисовано?   Видели  вы  что-нибудь  красивее  в  театрах?
Становишься, так  сказать, поэтом!  Стихи приходят  в голову,  сам не знаешь
откуда:
     Под покровом сумерек в молчанье Дремлет поле, замер дальний гул;
     И лишь здесь, в старинном грустном зданье,
     Свой напев кузнечик затянул.
     Эти  торжественные  слова   маркиз  продекламировал,  весь  исполненный
умиления, с  просветленным лицом,  глядя вниз,  на  смеющуюся,  светом  утра
озаренную долину.
     244


        "ГЛАВА IV"
     Когда я однажды в прекрасный  весенний день прогуливался  в Берлине Под
Липами, передо  мною  шли две женщины  и долго молчали; наконец одна из  них
томно вздохнула: "Ах,  эти  зеленые  деревья!" На  что  другая, молоденькая,
спросила  с  наивным  изумлением: "Мамаша,  ну  что  вам за  дело до зеленых
деревьев?"
     Я не могу не заметить, что хотя  обе они  и не  были  одеты в шелк,  но
все-таки отнюдь не принадлежали к  черни, да  и вообще  в Берлине нет черни,
разве только в высших сословиях. Что же  касается этого наивного вопроса, то
он  не  выходит  у  меня  из  памяти. Всякий  раз, когда  я ловлю  людей  на
лицемерном  восхищении  природою и  на прочих явных подделках, вопрос этот с
забавным  смехом оживает в моей памяти. Он  и  теперь вспомнился мне,  когда
маркиз  стал  декламировать,  и  маркиз,  угадав  насмешку  на  моих  губах,
воскликнул недовольно:
     -- Не мешайте мне -- вы ничего не понимаете в том, что естественно,  вы
разорванный человек, разорванное сердце, вы, так сказать, Байрон.
     Может  быть,  и  ты,  любезный  читатель,  принадлежишь  к  числу   тех
благочестивых птиц, что  хором  подпевают этой песне о надорванности Байрона
-- песне, которую  мне вот  уже десять  лет  насвистывают  и  нащебечивают и
которая нашла себе  отзвук,  как  ты только  что  слышал,  даже под  черепом
маркиза?  Ах,  дорогой читатель,  если  уж  ты  хочешь сокрушаться  об  этой
надорванности, то уж лучше сокрушайся  о том, что весь мир надорван по самой
середине. А так  как сердце поэта  -- центр мира, то  в наше  время оно тоже
должно самым жалостным образом надорваться.  Кто хвалится,  что  сердце  его
осталось целым, тот признается только в том,  что у него прозаичное, далекое
от мира,  глухое закоулочное сердце. В моем же сердце прошла великая мировая
трещина, и именно поэтому я знаю, что великие боги  милостиво отличили  меня
среди  многих  других и  признали  меня  достойным  мученического назначения
поэта.
     Когда-то -- в древности и в  средние века -- мир был целостен; несмотря
на внешнюю борьбу, все же сохранялось  единство мира, и были цельные  поэты.
Воздадим честь этим поэтам и порадуемся им. Но всякое подража-
     245


     ние  их цельности  есть  ложь,  ложь,  которую  насквозь  видит  всякий
здоровый глаз и которая  не укроется от насмешки. Недавно я с большим трудом
раздобыл  в  Берлине стихотворения одного  из таких  цельных  поэтов,  столь
горько  сетовавшего на  мою  байроническую  надорванность,  и  его фальшивая
свежесть,  его  нежная  восприимчивость  к   природе,  словно  свежим  сеном
пахнувшая  на  меня  из книги,  так на  меня подействовала,  что мое  бедное
сердце, давно уже надорванное,  чуть  не разорвалось от смеха, и я  невольно
воскликнул: "Дорогой мой интендантский советник Вильгельм Нейман, что вам за
дело до зеленых деревьев?"
     -- Вы разорванный человек, так  сказать Байрон,-- повторял маркиз,  все
еще  просветленно  глядя  на  долину  и  щелкая  время от времени  языком  в
благоговейном восхищении.--Боже, боже! Все точно нарисовано.
     Бедный Байрон! В таком безмятежном наслаждении тебе было отказано! Было
ли  сердце  твое так  испорчено,  'что  ты  мог  только  созерцать  природу,
изображать ее  даже, но не мог  находить в ней  блаженства?  Или  прав  Биши
Шелли,  когда  он  утверждает, что ты подсмотрел природу в  ее целомудренной
наготе и был разорван за то, подобно Актеону, ее собаками!
     Довольно об этом; перед нами теперь -- предмет более приятный, а именно
жилище синьор Летиции и Франчески, маленький белый домик, который как  будто
еще  пребывает в неглиже; спереди у него  два больших круглых окна, а высоко
вытянувшиеся виноградные лозы свешивают над  ними свои длинные отростки; это
похоже на то, как будто пышные  зеленые кудри спустились на глаза домика. Мы
подходим к  дверям  -- и  уже  до нас доносится  звонкая  сутолока, льющиеся
трели, аккорды гитары и смех.
        "ГЛАВА V"
     Синьора Летиция, пятидесятилетняя юная роза, лежала в постели, напевала
и болтала  со своими двумя поклонниками, из которых один  сидел перед ней на
низенькой  скамейке,  а другой,  развалившись  в  большом кресле,  играл  на
гитаре.  В соседней  комнате тоже по  временам как  бы  вспархивали  обрывки
нежной песни или еще бо-
     246


     лее  нежного смеха. С некоторой, довольно плоской ирониею,  по временам
овладевавшей маркизом, он представил меня синьоре и обоим господам, заметив,
что я  тот самый Иоганн  Генрих Гейне, доктор  прав,  который  так  знаменит
теперь  в  немецкой  юридической  литературе. К  несчастью,  один  из гостей
оказался  профессором  из  Болоньи,  и  притом  юристом,   хотя  его  плавно
округленное,  полное  брюшко  свидетельствовало   скорее  о  причастности  к
сферической тригонометрии.  Несколько смутившись, я заметил, что пишу не под
своим именем, а под именем Ярке. Я сказал это из скромности, -- мне пришло в
голову одно из самых жалких насекомообразных в нашей юридической литературе.
Болонец  высказал, правда, сожаление, что не  слышал еще  этого  знаменитого
имени -- как, вероятно, не слышал и  ты,  любезный  читатель, -- но  выразил
уверенность, что блеск его распространится скоро по всей земле. При  этом он
откинулся в кресле, взял несколько аккордов на гитаре и запел из "Аксура":
     О  Брама  могучий!  Прими  ты  без  гнева  Невинность  напева,  Напева,
напева...
     Как задорно-нежное соловьиное эхо,  порхали и в  соседней комнате звуки
такой же мелодии. Синьора Летиция напевала меж тем тончайшим дискантом:
     Для тебя пылают щеки,
     Кровь играет в этих жилах, Сердце бьется  в муках страсти Для тебя лишь
одного!
     И добавила самым жирным и прозаическим голосом:
     -- Бартоло, дай плевательницу.
     Тут со  своей  низкой  скамеечки поднялся Бартоло на  тощих  деревянных
ногах и почтительно поднес не совсем чистую плевательницу из синего фарфора.
     Этот  второй  поклонник,  как  шепнул  мне  по-немецки  Гумпелино,  был
знаменитый  поэт, песни которого, хотя и созданные двадцать лет  тому назад,
до сих пор звучат еще по всей Италии и опьяняют и  молодых,  и  стариков тем
любовным пламенем, что горит  в них; сам же он теперь  бедный  состарившийся
человек,  с  бледными  глазами  на  увядшем  лице,  с  седыми  волосками  на
трясущейся
     247


     голове  и с холодом бедности  в  горестном сердце. Такой  бедный старый
поэт в своей  лысой одеревенелости напоминает виноградную  лозу, которую нам
случается видеть зимою в холодных горах; тощая, лишенная  листвы, она дрожит
на ветру и покрыта снегом, меж тем  как сладкий сок, некогда  источенный ею,
согревает  множество  упивающихся  им  сердец  в  самых  далеких странах  и,
опьяняя, вызывает у них хвалу. Как знать -- может быть, типографский станок,
этот виноградный  пресс  мысли,  выжмет и  меня  когда-нибудь,  и  только  в
издательском  погребке "Гофмана  и  Кампе"  можно  будет  разыскать  старый,
выцеженный из меня напиток, а сам я, может быть, буду сидеть, такой же худой
и жалкий, как бедный Бартоло, на скамеечке; у постели старой возлюбленной и,
по ее требованию, буду подавать ей плевательницу/ Синьора Летиция извинилась
передо мною, что  лежит  в  постели  и  притом  на  животе, ибо  нарыв  ниже
поясницы,  вскочивший от  неумеренного потребления  винных  ягод, мешает  ей
лежать на спине, как приличествует каждой порядочной женщине.  В самом деле,
она  лежала  наподобие сфинкса:  голову  с  высокой прической она  подпирала
обеими руками, между которыми, подобно Красному морю, колыхалась ее грудь.
     -- Вы немец? -- спросила она меня.
     --  Я  слишком  честен, чтобы  отрицать  это,  синьора!  --  отвечал я,
грешный.
     -- Ах, честности  у них  вдоволь, у  этих немцев! -- вздохнула она.--Но
какой  толк, что люди, нас грабящие, честны?  Они погубят Италию. Мои лучшие
друзья посажены в тюрьму в Милане: только рабство...
     -- Нет, нет, -- воскликнул маркиз, -- не жалуйтесь на  немцев! Мы,  как
только являемся в Италию, оказываемся покоренными покорителями, побежденными
победителями; видеть вас, синьора, видеть вас  и пасть к вашим ногам -- одно
и то же.-- И, развернув свой желтый шелковый платок и опустившись на колени,
он добавил: -- Вот, я склоняю перед вами колени и  присягаю вам  на верность
от имени всей Германии!
     --  Кристофоро ди  Гумпелино!  --  вздохнула  синьора,  растроганная  и
растаявшая.-- Встаньте и обнимите меня!
     Но для  того чтобы милый пастушок не  повредил прически и  красок своей
возлюбленной, она поцеловала его не в пылающие  губы, а в милый лоб, так что
лицо его
     248


     пригнулось ниже, и  руль, то есть  нос, стал  блуждать  среди  Красного
моря.
     -- Синьор Бартоло, -- воскликнул  я, -- позвольте и мне воспользоваться
плевательницей!
     Синьор  Бартоло грустно улыбнулся, но  не сказал  ни  слова,  хотя  он,
наряду с Меццофанте, считается лучшим преподавателем языков  в  Болонье.  Мы
неохотно разговариваем, когда разговор является  нашей профессией. Он служил
синьоре  в  качестве  немого  рыцаря, и  лишь по  временам  приходилось  ему
прочитать стихи,  которые  он  двадцать пять лет тому назад бросил на сцену,
когда синьора впервые выступила в Болонье в роли Ариадны.  Сам он, возможно,
был  в  то время и пышнокудрым и пламенным, походил, может быть,  на  самого
бога  Диониса,  и  его  Летиция  -- Ариадна, наверное, бросилась  ему в юные
объятия с жаром вакханки: "Эвоэ, Вакх!" Он сочинил  в то  время еще  много и
других любовных стихов, которые, как уже сказано,  сохранились в итальянской
литературе,  а между тем поэт  и его  возлюбленная давно уже  превратились в
макулатуру.
     На протяжении двадцати пяти лет хранил он свою верность, и, я думаю, он
до самой своей блаженной кончины будет сидеть на скамеечке и, по  требованию
возлюбленной,  читать  свои  стихи  или  подавать  плевательницу.  Профессор
юриспруденции почти столько же  времени  влачится в любовных оковах синьоры,
он столь же усердно ухаживает за ней, как и в  начале этого столетия; он все
еще  вынужден немилосердно  пренебрегать  своими  университетскими лекциями,
когда она требует, чтобы он сопровождал ее куда-либо, и  все еще несет бремя
сервитутов истинного "патито".
     Постоянство и верность  обоих поклонников этой  давно  уже пришедшей  в
упадок красавицы  превратились,  может быть, в привычку,  может быть, они --
дань  почтительности по отношению к прежним чувствам, может  быть, это  само
чувство, ставшее совершенно независимым от нынешнего состояния своего былого
предмета и созерцающее его лишь глазами воспоминания. Не так ли  мы на углах
улиц в католических городах  часто видим  стариков, склонившихся перед ликом
мадонны, столь поблекшим  и обветшалым, что сохранились лишь  немногие следы
его да контуры лица,  а иногда, пожалуй, даже не видно  ничего,  кроме ниши,
где было изображе-
     249


     ние, и лампадки, висящей над ним; но старые люди, так набожно молящиеся
там с четками  в  дрожащих руках, слишком уж часто, с  юношеских  своих лет,
преклоняли здесь колени; привычка постоянно гонит их в одно  и то же время к
одному и тому же месту; они не замечают, как тускнеет их любимый образ, да в
конце  концов к  старости  становишься  так  слаб  зрением,  так  слеп,  что
совершенно, безразлично,  виден ли  предмет нашего поклонения или не  виден.
Те, кто верует не видя, счастливее, во всяком случае, чем другие -- с острым
зрением, тотчас  же обнаруживающие мельчайшую морщину на лицах своих мадонн.
Нет ничего ужаснее  таких открытий!  Когда-то я,  правда,  думал,  что всего
ужаснее женская неверность, и, чтобы выразиться как можно ужаснее, я называл
женщин змеями.  Но,  увы! Теперь я знаю: самое ужасное  --  то,  что  они не
совсем змеи; змеи  ведь  могут каждый год сбрасывать  кожу  и  в новой  коже
молодеть.
     Почувствовал ли  кто-нибудь из этих  двух античных  селадонов ревность,
когда маркиз или, вернее, его нос вышеописанным образом утопал в блаженстве,
я  не мог заметить. Бартоло  в полном спокойствии сидел на своей  скамеечке,
скрестив свои сухие ножки, и играл с комнатной собачкой синьоры, хорошеньким
зверьком  из тех,  что  водятся  в Болонье  и известны у нас  под  названием
болонок.  Профессор  невозмутимо  продолжал  свое  пение, заглушаемое  порою
смешливо-нежными, пародически ликующими  звуками из соседней  комнаты; время
от  времени он сам  прерывал пение,  чтобы  обратиться  ко  мне с  вопросами
юридического  характера.  Когда  наши  мнения  не совпадали,  он брал резкие
аккорды  и  бренчал  аргументами.  Я  же все время  подкреплял  свои  мнения
авторитетом моего учителя,  великого Гуго, который весьма знаменит в Болонье
под именем Угоне, а также Уголино.
     --  Великий человек!  --  воскликнул  профессор,  ударяя  по струнам  и
напевая:
     Нежный  голос, кроткий звук До сих пор  в груди живет. Сколько светлых,
сладких мук, Сколько счастья он дает!
     Тибо,  которого итальянцы  зовут  Тибальдо,  также  пользуется  большим
почетом в Болонье;  но  там  знакомы  не столько с  сочинениями этих ученых,
сколько
     250


     с  их основными  взглядами  и  разногласиями. Я убедился,  что  Ганс  и
Савиньи известны тоже только по имени. Последнего профессор принимал даже за
ученую женщину.
     --  Так,  так,  --  сказал  профессор,  когда  я  вывел  его  из  этого
простительного заблуждения, -- так, значит,  действительно не женщина?  Мне,
значит, не так сказали. Мне говорили даже, что синьор Ганс  пригласил как-то
на балу  эту  даму танцевать, получил отказ,  и отсюда возникла литературная
вражда.
     -- В самом деле,  вам не так сказали, синьор  Ганс  вовсе не танцует, и
прежде всего из  человеколюбия, чтобы не вызвать землетрясения.  Приглашение
на  танец,  о  котором  вы  говорите,  вероятно,  плохо  понятая  аллегория.
Историческая и философская школы представлены в ней в качестве танцоров, и в
этом смысле, может быть, понимается кадриль в составе Угоне, Тибальдо, Ганса
и Савиньи. И, может быть, в этом смысле говорят, что  синьор Угоне хотя он и
diable boiteux1 в юриспруденции, проделывает такие же изящные па,
как Лемьер, и что синьор Ганс в последнее время проделал  несколько изрядных
прыжков, создавших из него Ore философской школы.
     --  Синьор Ганс,-- поправился профессор,-- танцует, таким образом, лишь
аллегорически, так сказать, метафорически.
     И  вдруг,  вместо того  чтобы продолжать свою речь, он опять  ударил по
струнам гитары и запел, как сумасшедший, под сумасшедшее бренчание струн:
     Это имя дорогое
     Наполняет нас блаженством.
     Если волны бурно стонут, Если небо в черных тучах, -- Все к Тарару лишь
взывает,
     Словно мир готов склониться
     Перед именем его!
     О господине Гешене профессор не знал  даже, что  он существует. Но  это
имело свои естественные основания, так как  слава  великого Гешена не  дошла
еще до  Болоньи, а достигла только Поджо, откуда до нее  еще четыре немецкие
мили и где  она задержится на некоторое время для собственного удовольствия.
Геттинген далеко не так уж известен в Болонье, как можно было бы
     __________________
     1 Хромой бес (фр.).
     251


     ожидать  хотя  бы  в расчете на  благодарность,  --  ведь  его  принято
называть  немецкой  Болоньей.  Подходящее  ли это  название  --  я  не  хочу
разбирать; во всяком случае, оба университета отличаются один от другого тем
простым  обстоятельством,  что в  Болонье  самые маленькие  собаки  и  самые
большие ученые, а  в  Геттингене, наоборот, самые маленькие  ученые  и самые
большие собаки.
        "ГЛАВА VI"
     Когда  маркиз Кристофоро ди Гумпелино, как некогда царь фараон, вытащил
свой  нос из Красного моря, лицо его сияло потом и самодовольством.  Глубоко
растроганный, он  дал  обещание синьоре отвезти  ее в собственном экипаже  в
Болонью, как только она в  состоянии будет сидеть.  Заранее условились,  что
профессор  выедет вперед, а Бартоло поедет вместе с ней  в экипаже  маркиза,
где он очень уд