вполне корректен, и правдив, и отменно вежлив, как
и  надлежит  человеку среднего сословия; материальной,  так  сказать, личной
стороны  я  буду  касаться  лишь постольку,  поскольку  в  ней находят  себе
объяснение  явления духовного  свойства, и всякий раз я буду ясно определять
точку зрения, с которой я наблюдал его, и даже порой те очки, сквозь которые
на него смотрел.
     Отправной  точкой, с  которой  я впервые наблюдал  графа  Платена,  был
Мюнхен, арена его устремлений, где он пользуется  славою среди всех, кто его
знает,  и  где,  несомненно,  он будет  бессмертен,  пока  жив. Очки, сквозь
которые  я взглянул на него, принадлежали некоторым мюнхенцам  из  тех,  что
порой, под веселую  руку, обменивались парой  веселых слов о его наружности.
Сам я ни  разу его  не  видел,  и  когда хочу  представить его  себе, всегда
вспоминаю  о той  комической  ярости,  с  какой  когда-то мой  друг,  доктор
Лаутенбахер,  обрушивался  на  дурачества  поэтов  вообще  и  в  особенности
упоминал  некоего  графа  Платена,  который  с  лавровым  венком  на  голове
загораживал  путь  гуляющим  на  бульваре  в  Эрлангене  и,  подняв  к  небу
оседланный очками  нос,  делал вид, будто  застывает в  поэтическом экстазе.
Другие  отзывались  благоприятнее о бедном  графе и  сожалели  только  о его
ограниченных средствах, которые, при  свойственном ему  честолюбивом желании
выдвинуться, хотя  бы  в качестве поэта, заставляли  его  напрягаться  через
силу; в особенности  они его хвалили за предупредительность  по отношению  к
младшим, с  которыми он  казался воплощенной скромностью: он  с умилительным
смирением просил разрешения  посещать их по временам в их комнатах и заходил
в своем благодушии так далеко, что
     288


     снова и  снова навещал их, даже в тех  случаях,  когда ему ясно  давали
понять,  что визиты  его  в тягость. Все  эти  рассказы до известной степени
тронули  меня, хотя я и  признаю вполне  естественным  то, что  он  так мало
пользовался успехом. Тщетны были частые сетования графа:
     Ты слишком юн и светел, отрок милый, Тебе угрюмый спутник не по нраву
     Что ж., Я примусь за шутки, за забаву,
     Отныне места нет слезе унылой
     И пусть  пошлют небесные мне  силы Веселья чуждый дар --  тебе во
славу.
     Тщетно уверял бедный граф, что со временем  он  станет самым знаменитым
поэтом, что лавры бросают уже тень на  чело его, что он может обессмертить и
своих  нежных отроков, воспев их  в вечных своих  стихах. Увы! Именно такого
рода слава никому не улыбалась,  да и  в самом деле  она не  из  завидных. Я
помню еще, с  какой сдержанной  улыбкой взирало  несколько веселых приятелей
под  мюнхенскими аркадами на одного  из таких кандидатов в бессмертные. Один
дальнозоркий злодей уверял даже, что сквозь  полы его сюртука  он видит тень
лаврового листа. Что касается меня, любезный читатель, то я не так  зол, как
ты полагаешь; в то  время  как  другие издеваются над бедным  графом,  я ему
сочувствую, я сомневаюсь только в том, что он  на деле отомстил  ненавистным
"добрым  нравам", хотя  в своих  песнях он  и  мечтает отдаться такой мести;
скорее я верю ему  тогда, когда он  трогательно воспевает мучительные обиды,
оскорбительные и унизительные отказы. Я уверен, что на деле он более ладит с
"добрыми нравами",  чем  ему  самому хотелось бы, и  он,  как генерал Тилли,
может похвалиться: "Я никогда не был пьян, не прикоснулся ни к одной женщине
и не проиграл ни одного сражения". Вот почему, конечно, и говорит Поэт:
     Ты юноша воздержанный и скромный
     Бедный юноша или, лучше сказать, бедный  старый юноша -- ибо за плечами
его  было  уже в то  время  несколько  пятилетий, --  корпел  тогда, если не
ошибаюсь, в Эрлангенском университете,  где ему подыскали какие-то  занятия;
но так как занятия эти не удовлетворяли его
     289


     стремящейся  ввысь души, так как с годами все более и более давало себя
чувствовать его чувственное  тяготение  к чувствительной известности  и граф
все  более  и  более  воодушевлялся  великолепием  своего  будущего,  то  он
прекратил эти занятия и решил жить литературой, случайными подачками свыше и
прочими заработками. Дело в том,  что графство  нашего графа расположено  на
Луне, откуда  он, при скверных путях сообщения  между нею  и Баварией, может
получить свои  несметные доходы  лишь через  двадцать тысяч  лет, когда,  по
вычислениям Грейтгейзена, Луна приблизится к Земле.
     Уже  ранее дон  Платен  де Коллибрадос  Галлермюнде издал в Лейпциге  у
Брокгауза  собрание стихотворений с  предисловием, под заглавием:  "Страницы
лирики, номер  1-й". Книжка эта осталась неизвестной, хотя, как он  уверяет,
семь мудрецов изрекли хвалу автору. Впоследствии он  издал, по образцу Тика,
несколько драматических сказок и повестей, которые постигла та же счастливая
участь -- они остались неизвестными невежественной черни, и прочли их только
семь  мудрецов.  Той  порою,  чтобы приобрести,  помимо семи  мудрецов,  еще
несколько читателей, граф пустился в полемику и написал сатиру, направленную
против знаменитых писателей, главным образом против Мюлльнера,  который в то
время снискал уже всеобщую ненависть и морально был уничтожен, так что  граф
явился в  самый  подходящий момент для  того, чтобы  нанести  последний удар
мертвому надворному советнику Эриндуру -- не  в голову, а  на фальстафовский
лад,  в  икры.  Негодование  против  Мюлльнера  наполняло  в  то  время  все
благородные  сердца;  люди вообще  слабы, полемическое произведение графа не
потерпело   поэтому   фиаско,  и  "Роковая  вилка"  встречена  была  кое-где
благосклонно  --  не  большою  публикой,  а  литераторами и ученой  братией,
последней  в особенности, ибо сатира написана была в подражание не романтику
Тику, а классику Аристофану.
     Кажется,  в это  самое время  господин  граф  поехал  в Италию;  он  не
сомневался  более,  что окажется  в  состоянии жить  поэзией;  на долю Котта
выпала обычная прозаическая честь -- платить деньги за поэзию, ибо у поэзии,
высокородной дочери неба, никогда нет денег, и она,  нуждаясь  в них, всегда
обращается  к  Котта. Граф стал сочинять стихи дни  и ночи напролет;  он  не
доволь-
     290


     ствовался  уже  примером  Тика и Аристофана,  он подражал теперь Гете в
форме песни, Горацию -- в одах,  Петрарке --  в сонетах, и,  наконец,  поэту
Гафизу -- в персидских  газеллах; говоря  короче, он дал нам, таким образом,
целую антологию лучших поэтов,  а между прочими  и свои собственные страницы
лирики" под заглавием: "Стихотворения графа Платена и т. д.".
     Никто во  всей  Германии  не относится  к поэтическим  произведениям  с
большею  снисходительностью,  чем я,  и,  конечно, я  с  полной  готовностью
признаю за беднягой  вроде Платена его  крошечную долю славы, заработанную с
таким  трудом  в  поте  лица. Никто более меня не склонен  превозносить  его
стремления, его  усердие и начитанность в поэзии и  признавать его заслуги в
сочетании  слогов. Мои собственные опыты  дают мне  возможность,  более  чем
кому-либо  другому, оценить  метрические заслуги графа.  О  тяжких  усилиях,
неописуемом  упорстве,  скрежете  зубовном-  в  зимние  ночи  и  мучительном
напряжении, которых стоили графу его стихи,  наш брат догадается скорее, чем
обыкновенный читатель, который увидит в гладкости, красивости и лоске стихов
графа  нечто  легкое,  будет просто восхищаться гладкой игрой  слов, подобно
тому,  как  мы   в  продолжение  нескольких  часов  забавляемся   искусством
акробатов, балансирующих на канате,  танцующих  на  яйцах и  становящихся на
голову, и  не помышляем о  том,  что эти несчастные только путем многолетней
выучки  и мучительного  голода  постигли  это  головоломное  искусство,  эту
метрику тела. Я, который не так много мучился над стихотворным искусством и,
упражняясь в  нем, всегда хорошо питался, я тем более готов воздать  должное
графу Платену, которому пришлось  куда тяжелее и горше; я готов подтвердить,
во славу его, что  ни один  канатоходец  во  всей Европе  не балансирует так
хорошо на слабо натянутых газеллах, никто не проделывает пляску яиц над



     лучше, чем он, и никто не становится так хорошо вверх ногами. Если музы
и неблагосклонны к нему, то гений языка все же ему под силу, или, вернее, он
умеет его на-
     291


     силовать, ибо по собственной воле этот гений не отдаст ему своей любви,
и  графу  упорно  приходится  бегать  также и за этим  отроком,  и он  умеет
схватить   только  те  внешние   формы,  которые,  при  всей   их   красивой
закругленности,  не отличаются благородством. Никогда  еще ни одному Платену
не удавалось извлечь  из  своей  души или выразить  в  свете  откровения  те
глубокие, безыскусственные тона, которые встречаются  в народных  песнях,  у
детей  и  у  других  поэтов;  мучительное  усилие,  которое  ему  приходится
проделывать над собой, чтобы что-нибудь сказать, он именует "великим деянием
в слове";  ему до такой степени чуждо существо поэзии, что он не знает даже,
что только для ритора слово -- подвиг, для истинного же поэта оно -- обычное
дело. Язык  у него, в  отличие от истинных поэтов, не становится мастерским,
но сам он,  наоборот,  стал мастером в языке  или,  скорее,  на  языке,  как
виртуоз -- на  инструменте. Чем больших успехов он достигал в технике такого
рода, тем более  высокого мнения был он о своем мастерстве; ведь он научился
играть на  все лады, он сочинял самые трудные стихотворные пассажи, иной раз
поэтизировал,  так сказать,  на  одной струне  и  сердился, если  публика не
аплодировала.   Подобно   всем   виртуозам,   выработавшим   в  себе   такой
односторонний талант, он стал заботиться только об аплодисментах и с досадой
присматривался  к  славе  других,  завидовал  своим  собратьям  по поводу их
заработка,  как, например, Клаурену, разражался пятиактными пасквилями, чуть
только  чувствовал  себя  задетым  какой-либо  эпиграммою, следил  за  всеми
рецензиями, в  которых хвалили других, и постоянно кричал: меня мало хвалят,
мало награждают, ведь  я  поэт, я  поэт из поэтов  и т. д.  Такой ненасытной
жажды  похвал  и подачек не обнаруживал ни один истинный поэт, ни Клоп-шток,
ни Гете,  к которым граф  Платен причисляет себя  в  качестве третьего, хотя
каждый согласится,  что  он мог бы  быть в триумвирате только  с Рамлером и,
пожалуй, с А.-В. Шлегелем. Великий Рамлер, как звали его в свое время, когда
он  разгуливал по берлинскому  Тиргартену,  скандируя стихи,  -- правда, без
лаврового венка на голове, но зато с тем более длинной косичкой  в  сетке, с
поднятыми к небу глазами и тугим парусиновым зонтиком  под мышкой, -- считал
себя в то время наместником поэзии на земле. Стихи его  были совершеннейшими
в немец-
     292
     кой литературе, и  почитатели его, в круг  которых по ошибке попал даже
Лессинг, были убеждены, что дальше  в поэзии  пойти невозможно. Почти то  же
самое  произошло   впоследствии  с   А.-В.   Шлегелем,  но  его  поэтическая
несостоятельность  сделалась очевидной с тех пор, как язык прошел дальнейший
путь  развития,  и даже те, кто когда-то считал певца "Ариона" за настоящего
Ариона,  видят в нем теперь  только заслуженного школьного учителя. Но имеет
ли уже граф Платен право  смеяться  над прославленным  некогда Шлегелем, как
этот последний смеялся в свое  время над Рамлером,  это я  еще не знаю. Знаю
только, что в области поэзии все трое равны,  и как бы красиво ни проделывал
граф Платен в своих газеллах головокружительные трюки, как бы превосходно ни
исполнял в своих одах танец на яйцах, более того  -- как бы-ни становился он
на голову в своих комедиях, -- все-таки он не поэт. Он  не поэт, так считает
даже  та  неблагодарная  молодежь  мужского  пола,  которую  он  столь нежно
воспевает. Он не поэт, говорят женщины, которые, быть может, -- это я должен
заметить в его пользу, -- не совсем в  данном случае беспристрастны и, может
быть, несколько ревнуют, ввиду  склонности, замечаемой в нем, или даже видят
в  направлении его стихов угрозу  своему  выгодному  до сих пор положению  в
обществе. Строгие  критики, вооруженные сильными очками, соглашаются с этими
мнениями или  выражаются еще более  лаконически-мрачно.  "Что  вы  видите  в
стихах  графа фон Платена-Галлермюнде?"  -- спросил  я недавно одного такого
критика.  "Одно седалище", -- ответил он.  "Вы этим  имеете  в  виду  форму,
высиженную  с таким  мучительным  трудом?"  -- переспросил  я  его.  "Нет,--
возразил он,-- я этим имею в виду также и содержание".
     Что до содержания платеновских стихов, я,  конечно, не стану хвалить за
него бедного графа, но и не желаю лишний раз навлекать на него ту цензорскую
ярость, с которой  говорят или даже молчат о нем  наши Катоны. Chacun  a son
gout1, --  одному  нравится  бык, другому --  корова  Васишты.  Я
отношусь  даже с  неодобрением  к той страшной  радамантовской суровости,  с
которой осуждается содержание платеновских стихов в берлинском
     ________________________
     1 У каждого свой вкус (фр.).
     293
     "Научно-критическом ежегоднике".  Но таковы  уж люди: они  очень  легко
возбуждаются, когда  речь заходит  о грехах, которые им  самим не доставляют
удовольствия. В "Утреннем листке" я недавно прочитал  статью,  озаглавленную
"Из  дневника  читателя",  в  которой  граф  Платен  дает  отповедь  строгим
порицателям его  "дружеской любви",  со скромностью,  которой ему никогда не
удастся скрыть и по которой его легко можно узнать. Говоря, что "Гегелевский
еженедельник"  обвиняет  его со "смешным пафосом"  в тайном пороке,  он, как
легко угадать, хочет этим предупредить попреки других, чей образ мыслей  ему
уже известен из третьих рук. Однако он  плохо осведомлен: в этом случае я не
дам повода упрекнуть себя в пафосе; благородный граф, в моих глазах, явление
скорее  забавное,  и  в его сиятельном  любовничестве я  вижу  только  нечто
несовременное,  робко-стыдливую пародию  на  античное  дерзание.  В том-то и
дело,  что такого  рода любовь не  противоречила  добрым нравам  древности и
выступала  с  героической  откровенностью. Когда, например, император  Нерон
устроил на кораблях,  изукрашенных золотом и  слоновой костью, пир, стоивший
несколько миллионов, он велел торжественно обвенчать  с  собою одного отрока
из своего мужского гарема, Пифагора ("Cuncta denique  spectata quae etiam in
femina  nox operit"1), а  затем венчальным  факелом своим  поджег
город Рим, чтобы при треске пламени воспеть подобающим образом падение Трои.
Об  этом сочинителе газелл  я  мог бы еще  говорить  с некоторым пафосом, но
смешон  мне наш новый  пифагореец, убогий  и трезвый,  опасливо крадущийся в
нынешнем Риме по тропинке дружбы;  черствое сердце  молодежи  отвергает его,
светлоликого, и  он  отправляется  вздыхать при  скудном свете лампочки  над
своими мелкими газеллами. Интересно  в этом  отношении сравнить платеновские
стишки  с  Петронием.  У  последнего  все  резко,  пластически  определенно,
антично, язычески откровенно; наоборот, граф Платен, хотя он и претендует на
классичность,   относится  к  своему   предмету  скорее   как  романтик,  --
прикровенно,  томно, по-поповски и, я  бы добавил, по-ханжески.  Дело в том,
что граф нередко маскируется
     __________________________________________
     1 "Напоказ было все то, что даже у женщин ночь прикрывает" (лат.).
     294
     чувствами  чистыми, избегая  более точных обозначений пола;  одним лишь
посвященным  можно понять его, от толпы  же он полагает возможным  укрыться,
если иной  раз  опустит слово "друг",  уподобляясь при этом страусу, который
считает себя  в достаточной мере спрятавшимся,  если зароет голову в  песок,
так  что виден только зад. Наша сиятельная птица поступила бы лучше, если бы
уткнула зад в  песок, а нам показала бы голову. В самом  деле, он мужчина не
столько  с  лица, сколько с заду; слово "мужчина" вообще не подходит к нему;
любовь его отличается пассивно-пифагорейским  характером, в стихах  своих он
пассивен; он -- женщина, и притом женщина, которая забавляется всем женским,
он, так сказать, мужская трибада.  Эта его робко-вкрадчивая природа  сквозит
во  всех  его  любовных стихах;  он  всегда находит себе нового  прекрасного
друга,  повсюду  в  этих  стихах  мы  встречаемся  с полиандрией.  Пусть  он
пускается в сентиментальности:
     Ты любишь молча. Если бы в молчанье Твоей я любовался красотою!
     О, если б я не говорил с тобою,
     Не знал бы я жестокого страданья!
     Но нет, любовь -- одно мое желанье,
     Я не стремлюсь к забвенью и покою! Любовь роднит  нас с дивною страною,
Где ангелы сплетаются в лобзанье...
     При чтении  этих стихов нам приходят  в голову те самые ангелы, которые
явились к Лоту, сыну Арана, и которым с большим трудом удалось уклониться от
нежнейших лобзаний; к сожалению, в Пятикнижии  не  приводятся те  газеллы  и
сонеты, которые сочинены  были при этом  случае  у  дверей Лота.  Повсюду  в
стихах Платена все  та  же птица -- страус, прячущая одну лишь голову, та же
тщеславная,  бессильная птица; у нее самые красивые  перья, но летать она не
может  и сердито ковыляет  по  песчаной  пустыне  литературной  полемики.  С
красивыми  перьями, но  неспособный взлететь,  с красивыми  стихами, но  без
поэтической силы, он  составляет полную  противоположность  орлу  поэзии,  с
менее  блестящим  оперением,  но  парящему  под  самым  солнцем...  Я  опять
возвращаюсь к припеву: граф Платен не поэт.
     От поэта  требуются две  вещи:  в лирических  его стихотворениях должна
звучать природа, в эпических или
     295
     драматических  должны  быть  живые  образы.  Если  он  не  в  состоянии
удовлетворить таким требованиям, то он теряет право на звание поэта, хотя бы
его  прочие  фамильные  документы  и  дворянские  грамоты были  в  полнейшем
порядке.  Что  эти последние  документы  у  графа Платена в  порядке,  я  не
сомневаюсь;  я уверен,  что  он  ответил  бы  только  милой  сострадательной
улыбкой,  если бы заподозрили подлинность его  графства; но  чуть только  вы
осмелитесь выразить в одной-единой эпиграмме малейшее сомнение в подлинности
его поэтического  звания -- он тотчас же злобно засядет за стол и напишет на
вас  пятиактную сатиру.  Ведь люди тем настойчивее держатся  за свое звание,
чем  сомнительнее  и  двусмысленнее  основания,  по  которым  они   на  него
притязают. Быть  может, впрочем, граф Платен и был бы настоящим поэтом, если
бы  жил в другое время и представлял бы  собою  вдобавок не то,  что он есть
теперь.  Если  природа  не звучит в стихах графа,  то происходит это,  может
быть, оттого, что он живет в эпоху,  когда  не смеет назвать по  имени  свои
истинные чувства, когда те  самые  "добрые  нравы", которые всегда враждебны
его любви, мешают ему даже открыто жаловаться  на это  обстоятельство, когда
он принужден скрывать все свои  ощущения из страха оскорбить  хотя бы единым
слогом слух публики, как и  слух "сурового красавца". Этот страх заглушает в
нем голос природы,  принуждает его  перерабатывать в  стихи  чувства  других
поэтов,   как  своего  рода  безукоризненный   и  традиционный  материал,  и
маскировать  таким путем  по мере  необходимости  свои  собственные чувства.
Несправедливо, быть может, ставить ему в упрек, не считаясь с его несчастным
положением,  то обстоятельство, что  граф  Платен и в области поэзии  желает
быть только графом и держится  за свое дворянство, а потому воспевает только
чувства,  принадлежащие  к  известной  фамилии,  чувства,  насчитывающие  по
шестьдесят  четыре предка  в  прошлом. Если  бы  он  жил  в  эпоху  римского
Пифагора, он, может быть, более свободно выражал бы свои собственные чувства
и,  может  быть, признан был  бы поэтом. По  крайней мере, в  его лирических
стихах  слышны были  бы звуки природы,  но драмы его по-прежнему страдали бы
недостатком образов, пока не изменилась бы и его чувственная природа и он не
стал бы другим. Образы,