и следуешь за господином своим в нужде и опасности, ты умрешь на
его могиле, верный до  конца, как любой другой немецкий пес, который, будучи
изгнан  на  чужбину,  ложится у  ворот  Германии,  и голодает,  и  скулит...
Извините меня,  madame, я отвлекся, чтобы  дать удовлетворение моему бедному
псу, теперь  я снова возвращаюсь к Горациеву правилу и его непригодности для
девятнадцатого  века,  когда  поэты  не  могут   обойтись  без  материальной
поддержки своей дамы -- музы. Ma foi1, madame! Я не вытерпел бы и
двадцати четырех часов, а не то что девяти лет, желудок мой мало видит толка
в бессмертии; по зрелом размышлении, я решил, что соглашусь быть бессмертным
лишь наполовину, но зато сытым -- вполне; и если Вольтер хотел отдать триста
лет своей  посмертной славы за  хорошее пищеварение, то я предлагаю вдвое за
самую пищу. Ах, и какая же роскошная,  благоуханная пища водится в сем мире!
Философ Панглос прав: это -- лучший
     __________________
     1 Клянусь (фр.).
     144


     из  миров! Но в этом лучшем  из  миров  надо  иметь  деньги,  деньги  в
кармане, а не рукопись  в столе.  Хозяин "Короля Англии", господин Марр,  --
сам  тоже писатель и знает  Горациево правило, но вряд ли он стал бы кормить
меня девять лет, если бы я вздумал следовать этому правилу.
     В  сущности, мне и незачем ему следовать. У  меня  столько хороших тем,
что долгие  проволочки мне  ни к чему. Пока в сердце моем  царит любовь, а в
голове  моего ближнего --  глупость, у меня не будет недостатка в  материале
для  писания.  А сердце мое будет любить  вечно, пока на свете есть женщины;
остынет оно  к одной и тотчас  же воспылает к другой; как во Франции никогда
не умирает король, так  никогда  не  умирает королева в  моем сердце; лозунг
его: "La reine  est morte, vive la reine!"1 Точно так же  никогда
не переведется и глупость моих ближних. Ибо существует лишь одна мудрость, и
она  имеет  определенные границы, но глупостей существует тысячи, и все  они
беспредельны. Ученый казуист и духовный пастырь Шупп говорит даже: "На свете
больше дураков, чем людей".
     См. Шуппиевы поучительные творения, с. 1121.
     Если  вспомнить,   что  великий  Шуппиус   жил  в  Гамбурге,   то   эти
статистические данные отнюдь не покажутся преувеличенными. Я обретаюсь в тех
же местах и, должен сказать, испытываю приятное чувство от сознания, что все
дураки, которых я здесь вижу, могут  пригодиться  для моих  произведений, --
они для меня чистый заработок, наличные деньги. Мне везет в настоящее время.
Господь благословил меня -- дураки особенно пышно уродились в нынешнем году,
а я, как хороший хозяин, потребляю их очень экономно, сберегая самых удачных
впрок. Меня  часто  можно  встретить  на  гулянье веселым и  довольным.  Как
богатый купец, с удовлетворением потирая руки,  прохаживается между ящиками,
бочками и тюками своего склада, так  прохожу я среди моих  питомцев. Все  вы
принадлежите мне! Все вы мне равно дороги, и я люблю вас, как вы сами любите
деньги, -- а это что-нибудь да значит.
     Я от души рассмеялся, услышав недавно, что один из юлпы  моих  питомцев
высказал беспокойство относи-
     ______________________________________
     1 Королева умерла, да здравствует королева! (фр.)
     145


     тельно того, чем я под старость буду жить, -- а между тем сам он  такой
капитальный дурак,  что с  него  одного я  мог  бы  жить,  как  с  капитала.
Некоторые дураки для меня не просто  наличные деньги,  --  нет,  те наличные
деньги,  которые  я  заработаю  на  них,  мною  заранее  предназначены   для
определенных целей. Так, например, за  некоего  толстого, мягко выстеганного
миллиардера  я  приобрету  себе   некий  мягко  выстеганный  стул,   который
француженки  зовут  chaise percee1.  За его толстую миллиардуру я
куплю  себе  лошадь.  Стоит  мне увидеть этого  толстяка, -- верблюд  скорее
пройдет  в  царство небесное,  чем  он сквозь игольное  ушко, --  стоит  мне
увидеть на  гулянье его  неуклюжую походку  вперевалку, как меня  охватывает
странное чувство.  Не будучи с ним знакомым, я  невольно кланяюсь  ему, и он
отвечает  мне таким сердечным, располагающим поклоном, что  мне  хочется тут
же,  на  месте, воспользоваться  его добротой,  и  только нарядная  публика,
проходящая мимо, служит мне помехой.
     Супруга его очень недурна собой, правда у нее только один глаз, но  тем
он  зеленее; нос ее --  как башня, обращенная к Дамаску;  бюст ее широк, как
море,  и  на  нем развеваются  всевозможные  ленты,  точно  флаги  кораблей,
плывущих по волнам этого моря,-- от одного такого зрелища подступает морская
болезнь; спина ее  очень  мила и пышно округлена, как...--  объект сравнения
находится  несколько  ниже;  а  на  то,  чтобы  соткать  лазоревый  занавес,
прикрывающий сей  объект,  несомненно,  положили  свою жизнь  многие  тысячи
шелковичных  червей.  Видите,  madame,  какого  коня я заведу себе!  Когда я
встречаюсь на гулянье  с этой  особой, сердце мое прыгает в груди, мне так и
хочется  вскочить  в  седло,  я  помахиваю  хлыстом,  прищелкиваю  пальцами,
причмокиваю языком, проделываю ногами  те же  движения,  что и  при верховой
езде, -- гоп! гоп! тпру! тпру! -- и эта  славная женщина  глядит на меня так
задушевно, так  сочувственно,  она  ржет глазами, она  раздувает ноздри, она
кокетничает  крупом, она делает курбеты и трусит дальше  мелкой рысцой,  а я
стою, скрестив руки, смотрю одобрительно ей вслед и обдумываю, пускать ли ее
под уздою или на трензеле и какое седло надеть на нее -- англий-
     ______________________________
     1 Кресло с отверстием (фр.).
     146


     ское  или польское,  и  т.  д.  Люди,  видящие  меня  в такой  позе, не
понимают, что привлекает меня в этой женщине. Злые языки хотели уже нарушить
покой ее супруга и намекнули ему, что я смотрю на его половину глазами фата,
но мой почтенный мягкокожаный  chaise регсее ответил будто бы,  что  считает
меня невинным, даже чуть-чуть  застенчивым юношей, который смотрит на него с
некоторым   беспокойством,   словно   чувствует  настоятельную   потребность
сблизиться,   но  сдерживает   себя  по   причине  робкой  стыдливости.  Мой
благородный  конь заметил,  напротив,  что у меня  свободные, непринужденные
рыцарские  манеры,  а  мои  предупредительно вежливые  поклоны выражают лишь
желание получить от них приглашение к обеду.
     Вы  видите,  madame,  что  мне   может  пригодиться  любой  человек,  и
адрес-календарь  является,  собственно,  описью моего  домашнего  имущества.
Потому-то я  никогда не стану  банкротом,  --  ведь  и  кредиторов  своих  я
умудряюсь превратить в источник доходов. Кроме того, я говорил уже, что живу
очень экономно, чертовски экономно. Например,  пишу я сейчас, сидя в темной,
унылой  комнате  на Дюстерштрассе,  но  я  легко  мирюсь с  этим. Ведь стоит
захотеть мне, и я могу  не  хуже моих  друзей и близких очутиться в цветущем
саду, -- для этого мне потребуется  лишь реализовать моих питейных клиентов.
К последним принадлежат, madame, неудачливые куаферы, разорившиеся сводники,
содержатели  трактиров,  которым  самим  теперь  нечего  есть,  --  все  эти
проходимцы хорошо  знают дорогу ко мне  и, получив только  не "на чай", а на
водку,  охотно  посвящают меня в  скандальную хронику своего  квартала.  Вас
удивляет, madame, почему я раз навсегда не выброшу подобный сброд за  дверь?
Бог  с вами, madame! Ведь эти люди -- мои цветы. Когда-нибудь я напишу о них
замечательную книгу и  на  гонорар, полученный за нее, куплю себе  сад, а их
красные,  желтые,  синие, пятнистые  лица уже  и сейчас  представляются  мне
венчиками  цветов из этого сада. Какое мне дело, что  для посторонних  носов
эти цветы пахнут  только  водкой, табаком, сыром  и пороком! Мой собственный
нос --  этот дымоход моей головы,  где фантазия,  исполняя  роль трубочиста,
скользит вверх и вниз,-- утверждает обратное; он улавливает в тех людях лишь
аромат роз, жасмина, фиалок, гвоздик и люти-
     147


     ков.   О,  как  приятно  будет  мне  сидеть  по   утрам  в  моем  саду,
прислушиваться  к пенью  птиц,  прогревать на  солнышке свои кости,  вдыхать
свежий запах зелени и, глядя на цветы, вспоминать старых забулдыг!
     Пока  что   я  продолжаю   сидеть  в  моей  темной  комнате  на  темной
Дюстерштрассе и довольствуюсь тем, что собираюсь повесить на  среднем  крюке
величайшего  обскуранта нашей  страны. "Mais,  est-ce que  vous verrez  plus
clair alors?"1 Натурально, madame, --  только не истолкуйте ложно
мои  слова: я  повешу не его  самого,  а  лишь  хрустальную  люстру, которую
приобрету за гонорар, добытый из него пером. Но, между прочим, я  думаю, что
еще лучше было бы  и во всей стране сразу стало бы  светлее,  если бы вешали
самих  обскурантов  in  natura2.  Но  раз  подобных  людей нельзя
вешать,  надо клеймить их. Я опять-таки выражаюсь фигурально,-- я клеймлю in
ef-figie3. Правда, господин фон Бельц, -- он бел и непорочен, как
лилия,--  прослышал,  будто  я  рассказывал  в  Берлине,  что  он  заклеймен
по-настоящему.  Желая  быть  обеленным, этот  дурак заставил соответствующую
инстанцию  осмотреть  его и письменно  удостоверить, что  на  спине  его  не
вытиснен  герб,--  эту  отрицательную гербовую грамоту  он  считал дипломом,
открывающим ему доступ в высшее общество,  и был поражен, когда его все-таки
вышвырнули вон; а теперь  он призывает проклятия на мою злополучную голову и
намеревается  при первой же  возможности  пристрелить  меня  из  заряженного
пистолета. А как  вы думаете, madame, чем я собираюсь защищаться? Madame, за
этого дурака,  то есть за гонорар, который я  выжму из -него,  я куплю  себе
добрую  бочку рюдесгеймского рейнвейна.  Я  упоминаю об  этом,  чтобы вы  не
приняли  за  злорадство мою веселость при встрече на улице с  господином фон
Бельцом. Уверяю вас, madame,--я вижу в нем только любезный  мне рюдесгеймер.
Едва  лишь я взгляну  на  него,  как меня  охватывает блаженная истома,  и я
невольно  принимаюсь напевать: "На Рейне,  на Рейне,  там зреют наши  лозы",
"Тот образ так  чарующе красив", "О белая дама...".  Мой  рюдесгеймер глядит
при этом весьма кисло -- можно
     ________________________________
     1 Но разве вы от этого будете лучше видеть? (фр.)
     2 В натуре (лат.).
     3 В изображении (лат.), то есть заочно.
     148


     подумать, будто в состав  его входят только яд  и желчь, но уверяю вас,
madame,   это  настоящее   зелье;   хоть  на   нем  и  не  выжжено   клейма,
удостоверяющего его подлинность, знаток и  без того  сумеет оценить его. Я с
восторгом примусь за  этот бочонок; а если он начнет сильно бродить и станет
угрожать  опасным  взрывом,  придется  на  законном  основании  сковать  его
железными обручами.
     Итак, вы видите, madame, что  за меня вам нечего тревожиться. Я  вполне
спокойно смотрю в будущее. Господь благословил меня земными дарами;  если он
и не пожелал  попросту наполнить мой  погреб  вином, все же он позволяет мне
трудиться  в его  винограднике; а собрав  виноград,  выжав его под прессом и
разлив в чаны, я могу вкушать светлый божий дар; и если дураки  не летят мне
в  рот жареными,  а попадаются обычно  в сыром и неудобоваримом  виде,  то я
умудряюсь  до тех пор перчить, тушить, жарить,  вращать их на  вертеле, пока
они не становятся  мягкими и  съедобными. Вы получите  удовольствие, madame,
если  я соберусь как-нибудь устроить большое пиршество, Madame, вы  одобрите
мою  кухню.  Вы  признаете,  что  я умею принять  своих  сатрапов  не  менее
помпезно,  чем некогда великий Агасфер, который царствовал над ста двадцатью
семью областями,  от Индии  до  Эфиопии.  Я отберу на  убой  целые гекатомбы
дураков. Тот великий филосел,  который, как некогда  Юпитер,  в  образе быка
домогается расположения Европы, пригодится на говяжье  жаркое; жалкий творец
жалостных  трагедий,  показавший нам, на  фоне жалкого бутафорского  царства
персидского, жалкого Александра, на котором не  заметно ни малейшего влияния
Аристотеля,--этот поэт поставит к моему столу  превосходнейшую свиную голову
с  приличной случаю кисло-сладкой  усмешкой,  с ломтиком  лимона  в зубах, с
гарниром из  лавровых листьев, искусно приготовленным умелой кухаркой; певец
коралловых уст, лебединых шей, трепещущих белых грудок,  милашечек, ляжечек,
Мимилишечек, поцелуйчиков, асессорчиков, а именно Г. Клаурен, или, как зовут
его  благочестивые  бернардинки  с   Фридрих-штрассе:   "Отец  Клаурен!  Наш
Клаурен!"  -- вот кто  доставит  мне  все те  блюда, которые  он с пылкостью
воображения,   достойной  сластолюбивой   горничной,  умеет  так   заманчиво
расписать в своих ежегодных карманных
     149


     сборничках непристойностей; в придачу он поднесет нам еще особо лакомое
кушанье  из  сельдерейных   корешочков:  "После   чего  сердечко   застучит,
вожделея!"   Одна  умная  и  тощая  придворная  дама,  у   которой  годна  к
употреблению лишь голова, даст нам  соответственное блюдо,  а именно спаржу.
Не будет у нас недостатка и в геттингенских сосисках, в гамбургской ветчине,
в померанской  гусиной  грудинке, в бычьих  языках, пареных телячьих мозгах,
бараньих головах,  вяленой треске и  в  разных  видах студней, в  берлинских
пышках, венских тортах, в конфетках...
     Madame, я уже  мысленно успел испортить себе желудок. К черту  подобные
излишества!  Мне это не под силу.  У меня плохое пищеварение.  Свиная голова
действует  на меня  так  же,  как  и  на  остальную немецкую публику,  потом
приходится  закусывать  салатом  из Вилибальда Алексиса, он имеет  очищающее
действие.  О, эта  гнусная  свиная голова с еще более  гнусной приправой! Не
Грецией и не Персией отдает она, а чаем с зеленым  мылом. Кликните мне моего
толстого миллиардурня!
        "ГЛАВА XV"
     Madame,  я вижу  легкое облако неудовольствия на вашем прекрасном челе,
вы  словно спрашиваете меня: справедливо  ли так  разделываться  с дураками,
сажать их  на  вертел, рубить,  шпиговать и уничтожать в  таком  количестве,
какое не  может  быть  потреблено мной  самим  и потому  становится  добычей
пересмешников и раздирается их острыми клювами, между тем как вдовы и сироты
вопят и стенают...
     Madame, c'est  la  guerre!l Я открою вам сейчас, в  чем весь
секрет: хоть сам я и не из числа  умных, но  я примкнул к этой партии, и вот
уже 5588  лет,  как мы  ведем войну с  дураками.  Дураки считают, что мы  их
обездолили, они утверждают, будто  на свете имеется определенная доза разума
и эту дозу умные  -- бог  весть какими путями  -- забрали всю без остатка, и
потому столь часты вопиющие примеры, когда один человек присваивает себе так
много разума, что сограждане его и даже вся страна
     _________________________
     1 Это война! (фр.)
     150


     должны  пребывать в темноте.  Вот где тайная  причина  войны,  и  войны
поистине  беспощадной.  Умные ведут  себя, как  им  и полагается, спокойнее,
сдержаннее   и   умнее,   они  отсиживаются   в  укреплениях  своих  древних
Аристотелевых твердынь, у них много оружия и много  боевых припасов, -- ведь
они сами выдумали порох; лишь время от времени они, метко прицелясь, бросают
бомбы в  стан врагов. Но, к сожалению, последние  слишком многочисленны, они
оглушают  своим  криком и  ежедневно  творят мерзость,  ибо воистину  всякая
глупость  мерзка  для  умного.  Их  военные хитрости  часто  очень  коварны.
Некоторые вожди  их  великой армии остерегаются  обнародовать тайную причину
войны. Они слышали, что один известный своей фальшивостью человек,  доведший
фальшь  до  предела  и написавший  даже фальшивые  мемуары,  а  именно Фуше,
когда-то   сказал:   "Les    paroles    sont    faites   pour   cacher   nos
pensees"1,-- и вот они говорят много слов, дабы скрыть, что у них
вовсе нет мыслей, и произносят длинные речи, и  пишут  толстые книги, и если
послушать их, то они  превозносят до небес единственно благодатный  источник
мыслей  --  разум, и  если  посмотреть  на них, то  они заняты  математикой,
логикой,  статистикой,  усовершенствованием  машин,  гражданскими  идеалами,
кормом для скота  и  т. п., и как обезьяна тем смешнее, чем вернее подражает
человеку,  так и дураки тем смешнее, чем больше притворяются умными.  Другие
предводители великой армии  откровеннее  --  они сознаются,  что  на их долю
выпало не много  разума,  что,  пожалуй, им и вовсе не досталось его, но при
этом никогда  не преминут добавить: в разуме  небольшая  сладость,  и вообще
цена ему невелика. Быть  может, оно  и  верно, но, к несчастью, им недостает
разума даже для того, чтобы  доказать это.  Тогда они начинают  прибегать  к
различным  уловкам, открывают  в  себе новые силы,  заявляют,  что силы эти,
как-то:  душа,  вера, вдохновение -- не менее, а в иных  случаях даже  более
могущественны, чем разум,  и утешаются подобным  суррогатом разума, подобным
паточным  разумом.  Меня,   несчастного,   они  ненавидят  особенно  сильно,
утверждая, что  я  искони принадлежал к  ним,  что  я отщепенец, перебежчик,
разорвавший священные узы, что теперь
     __________________________________
     1 Слова даны, чтобы скрывать наши мысли (фр.).
     151


     я стал еще шпионом и, разведывая исподтишка их, дураков, замыслы, потом
передаю эти  замыслы на осмеяние  своим новым  товарищам; к тому же, мол,  я
настолько глуп, что даже не понимаю, что эти последние  заодно  высмеивают и
меня  самого и  ни в какой  мере не считают  своим. В этом дураки совершенно
правы.
     Действительно,  умные  не  считают меня  своим, и скрытое хихиканье  их
часто относится ко мне. Я отлично знаю это, только не подаю вида. Сердце мое
втайне обливается кровью,  и, оставшись один,  я плачу горькими  слезами.  Я
отлично знаю, как неестественно мое положение : что бы я ни сделал, в глазах
умных --  глупость, в  глазах дураков  -- мерзость. Они  ненавидят меня, и я
чувствую теперь истину слов: "Тяжел  камень, и песок тяжесть, но гнев глупца
тяжелее  обоих".  И  ненависть  их  имеет  основания. Это чистая  правда,  я
разорвал  священнейшие  узы;  по всем  законам божеским  и  человеческим мне
надлежало жить и умереть среди дураков. И как бы хорошо было мне с ними! Они
и  теперь  еще, пожелай я  возвратиться, приняли  бы  меня  с распростертыми
объятиями. Они по глазам  моим старались бы прочесть,  чем угодить мне.  Они
каждый  день  звали бы  меня на обед, а  по вечерам приглашали бы  с собой в
гости и  в  клубы, и  я  мог бы играть с  ними  в вист,  курить, толковать о
политике; если бы я при этом стал зевать, за моей спиной говорили бы: "Какая
прекрасная душа!  Сколько в нем  истинной  веры!" -- позвольте  мне, madame,
пролить слезу умиления,-- ах! и  пунш  я  бы пил  с  ними,  пока на меня  не
снисходило бы настоящее вдохновение,  и тогда они  относили  бы меня домой в
портшезе, беспокоясь, как  бы я не простудился, и один спешил бы подать  мне
домашние туфли, другой -- шелковый шлафрок, третий -- белый ночной колпак; а
потом  они  сделали бы меня экстраординарным профессором, или  председателем
человеколюбивого  общества,  или главным  калькулятором,  или  руководителем
римских раскопок: ведь я именно такой человек, которого можно приспособить к
любому делу, ибо  я  очень  хорошо  умею  отличать  латинские  склонения  от
спряжений  и  не  так легко,  как  некоторые  другие, приму сапог  прусского
почтальона за этрусскую вазу.  Моя душа, моя вера, мое вдохновение  могли бы
принести  в  часы  молитвы   великую   пользу   мне  самому;   наконец,  мой
замечательный поэтический талант оказал бы мне
     152


     большие услуги  в дни рождений  и бракосочетаний высоких  особ; недурно
также было бы, если бы я  в большом национальном эпосе  воспел тех героев, о
которых нам достоверно известно, что из  их истлевших трупов выползли черви,
выдающие себя за их потомков.
     Некоторые люди, не родившиеся дураками и обладавшие некоторым  разумом,
ради  таких  выгод  перешли в лагерь  дураков  и живут  там при