его идеи, измерять
его  заслуги.  Мне  интересно  иное:  каким   образом  он,  наш
современник, успел  так  много  сделать,  так  много  надумать?
Последние  десятилетия  -  а  умер он восьмидесяти двух  лет  -
работоспособность и идеепроизводительность его возрастали. Дело
даже  не  в количестве, а в  том,  как, каким образом он  этого
добивался. Вот этот способ  и  составлял суть наиболее для меня
привлекательного   создания   Любищева.   Способ   его   работы
представлял открытие, оно существовало независимо от  остальных
его   работ   и  исследований.   По   виду   это   была   чисто
технологическая методика, ни  на что не претендующая, - так она
возникла, но в течение десятков  лет  она  обрела  нравственную
силу.  Она  стала  как  бы каркасом жизни Любищева.  Не  только
наивысшая производительность, но и наивысшая жизнедеятельность.
     Этика не имеет единиц измерения. Даже  в  вечных  и  общих
определениях - добрый, злой, душевный, жестокий - мы беспомощно
путаемся,  не   зная,   с   чем   сравнить,   как  понять,  кто
действительно добр, а кто добренький,  и  что  значит  истинная
порядочность,  чем  мерить эти качества. Любищев не только  сам
жил  нравственно,  но  чувствовалось,  что  у  него  существуют
какие-то точные критерии этой нравственности, выработанные им и
связанные как-то с его Системой жизни.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ -

        ПРО ТО, КАКИЕ БЫВАЮТ ДНЕВНИКИ


     Архив Любищева еще при жизни  хозяина  поражал  всех,  кто
видел эти пронумерованные, переплетенные  тома.  Десятки томов,
сотни.  Научная  переписка,  деловая,  конспекты  по  биологии,
математике,    социологии,    дневники,    статьи,    рукописи,
воспоминания  его,   воспоминания   его   жены  Ольги  Петровны
Орлицкой, которая  много  работала  над  этим архивом, записные
книжки,  заметки,  научные отчеты,  фотографии,  комментарии  к
прочитанным книгам...
     Письма, рукописи перепечатывались, копии подшивались -  не
из тщеславия и не в расчете  на  потомков,  нисколько.  Большею
частью архива сам  Любищев постоянно пользовался, в том числе и
копиями собственных писем - в  силу  их  особенности, о которой
речь впереди.
     Архив  как  бы фиксировал, регистрировал со всех сторон  и
семейную, и деловую жизнь Любищева. Сохранять  все бумажки, все
работы, переписку, дневники,  которые велись с 1916 года (!), -
такого мне не встречалось. Биографу нечего  было  и  мечтать  о
большем.  Жизнь  Любищева можно  было  воссоздать  во  всех  ее
извивах, год за годом, более того - день за днем,  буквально по
часам.  Не  прерывая, насколько мне известно, ни разу,  Любищев
вел свой дневник с 1916 года - и в  дни  революции,  и  в  годы
войны,  он  вел его  лежа  в  больнице,  вел  в  экспедициях, в
поездах:   оказывается,   не  существовало   причины,  события,
обстоятельства, при  которых  нельзя  было  занести  в  дневник
несколько строчек.
     Николай Федоров, которого Толстой  и  Достоевский называли
гениальным русским  мыслителем,  мечтал воскресить людей. Он не
желал примириться с  гибелью хотя бы одного человека. С помощью
научных центров  он  намеревался собирать рассеянные молекулы и
атомы,  чтобы  "сложить их  в  тела  отцов".  В  фантастических
человековлюбленных  идеях  его  был  страстный  протест  против
смерти,  невозможность  примириться  с ней, подчиниться  слепой
разлагающей  силе  - природе.  Так  вот  в  федоровском  смысле
воссоздать Любищева, или "воскресить", можно, вероятно, легче и
точнее, чем  кого-либо  другого,  поскольку  для  этого имеется
множество  сведений,  материалов, иначе  говоря  -  параметров.
Можно как бы восстановить  все  его координаты в пространстве и
времени - где  он  был в такой-то день,  что  делал, что читал,
кого видел, куда двигался.
     Естественно,  что   из   его   архива  меня  прежде  всего
заинтересовали дневники.
     Писателя всегда манят дневники, возможность прикоснуться к
сокрытому бытию  чужой  души,  проследить  ее  историю, увидеть
время ее глазами.  Любой  дневник, что добросовестно ведется из
года в  год,  становится драгоценным фактом литературы. "Всякая
жизнь  интересна,  - писал Герцен, - не  личность,  так  среда,
страна занимает,  жизнь занимает..." Дневник требует всего лишь
честности,  раздумий  и  воли. Литературные способности  иногда
даже    мешают    беспристрастному   свидетельству    очевидца.
Бесхитростные, самые  простые житейские дневники - их почему-то
так мало ныне... Проходят годы, и вдруг выясняется, что события
исторические,   народные,   протекавшие   у  всех  на   глазах,
затронувшие  тысячи   и   тысячи   судеб,  отражены  в  записях
современников  и   бедно,   и   скупо.   Оказывается,   что   о
ленинградской блокаде имеется считанное количество дневниковых,
то есть  самых  насущных  документов. Часть, очевидно, погибла,
другие затерялись, но  и  велось  их мало, вот в  чем  беда,  -
дневников всегда не хватает.
     Дневники Александра Александровича Любищева сохранились не
все, большая часть  его  архива  до 1937 года, в  том  числе  и
дневники, пропала во время войны в  Киеве.  Уцелел  первый  том
дневников - большая конторская книга, подневные записи, красиво
отпечатанные на  машинке  красными  и  синими шрифтами, начатая
первого января 1916 года. Дневники с  1937  года  до  последних
дней жизни составили несколько толстых томов: уже не конторские
книги, а  школьные  тетрадки,  сшитые,  затем  переплетенные  -
самодельно, некрасиво, но прочно.
     Я листал  их - то  за шестидесятый год, то за семидесятый;
заглянул в сороковой, в сорок первый - всюду было одно и то же.
Увы,  то  были  никакие  не  дневники.  Повсюду я натыкался  на
краткий перечень  сделанного  за  день,  расцененный  в часах и
минутах  и  еще  в  каких-то  непонятных  цифрах.  Я  посмотрел
довоенные дневники - и там записи того же типа. Ничего из того,
что  обычно  составляет плоть  дневников,  -  ни  описаний,  ни
подробностей, ни размышлений.


"Ульяновск. 7.4.1964. Систем, энтомология (два рисунка
неизвестных видов Псиллиолес) - 3 ч. 15 м.  Определение
Псиллиолес - 20 м. (1,0).
  Дополнительные работы: письмо Славе - 2 ч. 45 м. (0,5).
  Общественные работы: заседание группы защиты растений -
2 ч. 25 м.
  Отдых: письмо Игорю - 10 м.; Ульяновская правда -10 м.
Лев Толстой "Севастопольские рассказы"- 1 ч. 25 м.
___________________________________
Всего основной работы - 6 ч. 20 м."

"Ульяновск. 8.4.1964. Систематическая энтомология: определение
Псиллиолес, конец - 2 ч. 20 м. Начало сводки о Псиллиолес -
1 ч. 05 м. (1,0).
  Дополнительные работы: письмо Давыдовой и Бляхеру, шесть
стр.-3 ч. 20 м. (0,5).
  Передвижение - 0,5.
  Отдых: брился. Ульяновская правда - 15 м. Известия - 10 м.
Литгазета - 20 м.; А.  Толстой "Упырь" - 66 стр. - 1 ч. 30 м.
Слушал "Царскую невесту".  Римский-Корсаков.
___________________________________
Всего основной работы - 6 ч. 45 м."


     Десятки,   сотни   страниц   были  заполнены  вот   такими
уныло-деловыми   записями   по   пять-семь  строчек.  Если   не
энтомология, то отмечалась из месяца в месяц работа над большой
книгой "Линии Демокрита и Платона  в  истории  культуры".  Или:
"Развитие морфологии", или: "Статистический метод в  прикладной
биологии". Руководство,  над  которым Любищев работал в 1951-52
годах. Постоянно он отмечал, сколько за день сделал  по той или
иной рукописи. Из этого и  состояли  дневники.  По крайней мере
таков был результат первого осмотра. На  этом  следовало  бы  и
кончить с ними. Не  было  никакого резона возиться с дневниками
дальше, из сухих перечислении невозможно было выжать ни эмоций,
ни    любопытных     деталей     времени,     язык    их    был
бесцветно-однообразен,  отсутствовала  всякая  интимность,  они
были  почти  лишены  мыслей,  откровений,  юмора;  подробности,
которые иногда проскальзывали, были телеграфно иссушены:


"Вечером у нас трое Шустовых".
"Весь день дома, слабость после болезни".
"Два раза дождь, отчего не купался".


     Читать такие дневники не имело смысла.
     Напоследок, любопытства  ради,  я  посмотрел записи начала
Отечественной войны.


     "22.6.1941. Киев. Первый день войны с  Германией. Узнал об
этом около 13 час..." -


и дальше обычная сводка сделанного.


     "23.6.1941. Почти  целый  день воздушная тревога. Митинг в
Институте биохимии. Ночное дежурство".
     "29.6.1941. Киев. На дежурстве в Институте зоологии с 9 до
18  ч.   занимался   номографией   и   писал   отчет.  Вечернее
дежурство... ...Итого 5 ч. 20 м."


     С тем же бесстрастием он отмечает проводы старшего сына на
фронт, затем и  младшего.  В июле  1941  года его эвакуируют  с
женой и внуком из  Киева па пароходе. И там, на пароходе,  он с
той же краткостью неукоснительно регистрирует:


     "21.VII.1941.  Нападение  немецкого  самолета  на  пароход
"Котовский" -  бомбежка  и  обстрел  пулеметами.  Убит  капитан
парохода  и   какой-то  военный  капитан,  ранено  4  человека.
Повреждено  колесо,  поэтому  пароход  не  сделал  остановку  в
Богруче, а поехал прямо на Кременчуг".


     Печальные даты  поражений  сорок  первого  года  и радости
первых  наших  зимних  побед  почти не отражались  в  дневнике.
События всеобщие словно бы не  затрагивали  автора.  Май  сорок
пятого,  послевоенное восстановление  жизни,  отмена  карточек,
трудности  сельского  хозяйства...  Ничто  не  попадало  в  эти
ведомости.  Происходили  научные  и  ненаучные  дискуссии,   на
биологическом фронте  разыгрывались  в  те  годы битвы поистине
кровавые, -  Любищев не сторонился  их, он участвовал в них, он
выступал, он  возмущался,  писал  письма,  статьи, спорил, были
моменты, когда он оказывался в центре сражения - его увольняли,
прорабатывали, ему грозили,- но были и триумфы, были праздники,
семейные радости  - ничего этого я  не находил в  дневниках. Уж
кто-кто, а Любищев был накрепко связан и с сельским хозяйством,
знал, что происходило  в  предвоенной деревне и в послевоенной,
писал об этом в докладных, в специальных работах - ч пи слова в
дневниках. При всей его  отзывчивости,  гражданской активности,
дневники   его   из   года   в   год   сохраняли   канцелярскую
невозмутимость, чисто бухгалтерскую отчетность. Если судить  по
ним,  то  ничего  не  в состоянии было нарушить  рабочий  ритм,
установленный этим человеком. Не знай я  Любищева, дневники эти
могли   озадачить   психологической   глухотой,   совершенством
изоляции от  всех тревог мира и  от собственной души.  По, зная
автора, я тем более изумился и захотел уяснить, какой был смысл
с такой тщательностью  десятки лет вести  этот - ну,  пусть  не
дневник, а  учет своего времени и  дел, что мог  такой перечень
дать  своему  хозяину? Из коротких записей не могло  возникнуть
воспоминаний. Ну, заходили Шустовы, ну  и  что  из этого? Стиль
записей  предназначался  не для напоминаний, не было  в  нем  и
зашифрованности. Притом  это  был  дневник  не  для чтения, тем
более постороннего. Вот это-то и  было  любопытно.  Потому  что
любой самый  сокровенный дневник где-то там, подсознательно, за
горизонтом души, ждет своего читателя.
     Но если это не дневник, тогда что же и для чего?
     Тогдашние мои глубокомысленные рассуждения ныне производят
на меня  комичное  впечатление:  сам себе кажешься непонятливым
тугодумом. Так  всегда,  я  убежден,  что  если записать, какие
рассуждения предшествовали любому,  даже талантливому открытию,
то нас  поразит  количество  трухи,  разных  глупых,  абсурдных
предположении.
     Не существует никаких правил для ведения дневников, тем не
менее это был не дневник. Сам Любищев не претендовал на это. Он
считал,  что   его   книги   ведут   "учет   времени".  Как  бы
бухгалтерские  книги,  где  он  по  своей  системе  ведет  учет
израсходованного времени.
     Я обратил внимание, что в конце каждого месяца подводились
итоги, строились  какие-то  диаграммы,  составлялись таблицы. В
конце  года   опять,   уже   на   основании  месячных  отчетов,
составлялся годовой отчет, сводные таблицы.
     Диаграммы на клетчатой бумаге штриховались карандашиком то
так,  то  этак, и сбоку какие-то цифирки, что-то  складывалось,
умножалось.
     Что все  это  означало?  Спросить  было  некого. Любищев в
механику своего  учета  никого  не  посвящал.  Не засекречивал,
отнюдь,  видимо,  считал  подробности  делом  подсобным.   Было
известно, что годовые отчеты  он  рассылал друзьям. Но там были
итоги, результаты.
     На  первый  взгляд  систему  учета можно было  принять  за
хронометраж  прошедшего  дня.  Вечером,  перед  сном,   человек
садится, подсчитывает, на  что и сколько времени он потратил, и
выводит итог  -  время,  израсходованное  на  основную  работу.
Казалось бы,  чего проще! Но сразу  же возникали вопросы  - что
считать основной  работой,  зачем учитывать остальное время, да
еще  так  подробно, что  вообще  дает  такой  хронометраж,  что
означают какие-то цифры-половинки и  единички,  расставляемые в
течение дня, и т. п.
     И был  еще вопрос - стоит  ли разбираться в  этой системе,
вникать в ее детали и завитки и искать ответа на эти вопросы. С
какой стати?.. Я  спрашивал  себя -  и  тем не менее  продолжал
вникать, ломал себе голову, возился над  секретами его системы.
Какое-то  смутное  предчувствие  чего-то, имеющего отношение  к
моей собственной  жизни,  мешало  мне  отложить  эти дневники в
сторону.


ГЛАВА ПЯТАЯ -

        О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ


     "Все,  о  Люцилий,  не  наше, а чужое, только  время  наша
собственность,  -  писал Сенека. - Природа предоставила в  наше
владение только эту вечно текущую и  непостоянную вещь, которую
вдобавок может отнять у  нас  всякий, кто этого захочет... Люди
решительно  ни  во  что  не  ценят  чужого  времени,  хотя  оно
единственная вещь,  которую  нельзя возвратить обратно при всем
желании. Ты спросишь,  может быть, как же поступаю я, поучающий
тебя?  Признаюсь,  я  поступаю,  как  люди  расточительные,  но
аккуратные - веду  счет своим издержкам. Не могу сказать, чтобы
я ничего не терял, но всегда могу отдать себе отчет,  сколько я
потерял, и каким образом, и почему".
     Так еще в  самом начале нашей  эры, в 50-м  году,  научные
работники, - а Сенеку можно вполне  считать научным работником,
- вели счет своему времени и старались экономить его. Философы,
то есть древние философы, первыми поняли ценность времени - они
наверняка  еще  до  Сенеки  пробовали  как-то  обуздать  время,
приручить, понять его природу, ибо и тогда оно доставляло людям
огорчение своей быстротечностью.
     Однако  мы,  по своему самомнению, уверены, что у  древних
времени девать  было  некуда.  Что  они,  со своими солнечными,
водяными и песочными часами, измерить его как следует не умели,
а значит, и не берегли. Прогресс  - он ведь к тому сводится, по
мнению  делового  человека,  чтобы  сэкономить  этому  деловому
человеку время. Для этого  деловой  человек из кареты пересел в
поезд, оттуда на  самолет.  Вместо писем придумали телеграммы и
телефоны,  вместо   театров  -  телевизоры,  вместо  пуговиц  -
"молнии", вместо  гусиного  пера - шариковую ручку. Эскалаторы,
компьютеры,   универмаги,  телетайпы,   электробритвы   -   все
изобретается для того, чтобы сберечь  человеку  время.  Тем  не
менее почему-то  нехватка  этого времени у человека возрастает.
Деловой человек наращивает скорости, внедряет ЭВМ, переделывает
универмаги в  универсамы,  печатает  газеты  фотоспособом, он и
говорить  старается  лаконичнее, уже  не  пишет,  а  диктует  в
диктофон, а дефицит времени  увеличивается.  Не только у него -
цейтнот становится  всеобщим.  Недостает  времени на друзей, на
письма, па детей,  нет времени на  то, чтобы думать,  чтобы  не
думая  постоять,   в  осеннем  лесу,  слушая  черенковый  хруст
облетающих  листьев,  нет  времени  ни па стихи, ни  на  могилы
родителей.  Времени нет  и  у школьников, и  у  студентов, и  у
стариков. Время  куда-то  исчезает,  его становится все меньше.
Часы перестали быть роскошью. У  каждого  они  на руке, точные,
электронные, водонепроницаемые,  у  всех  тикают будильники, но
времени от этого не прибавилось. Время распределяется почти так
же, как и  две  тысячи лет назад, при  том  же Сенеке: "Большая
часть  нашей  жизни   уходит   на  ошибки  и  дурные  поступки;
значительная часть протекает в бездействии, и  почти всегда вся
жизнь в том, что мы делаем не то, что надо".
     Вполне актуально, если исключить  время,  которое тратится
на работу. За  эти две тысячи лет положение, конечно, несколько
исправилось, появилось много исследований о времени  свободном,
времени физическом,  космическом,  об  экономии  времени  и его
правильном употреблении. Выяснилось, что время нельзя повернуть
вспять,  а  также хранить, сдавать его излишки  в  хранилища  и
брать по мере надобности. Это было бы очень  удобно, потому что
человеку не всегда нужно Время. Бывает, что его вовсе не на что
тратить, и тогда  приходится  его убивать.  Время  - оно тем  и
мучительно, что его нельзя не тратить,  и  транжирят  его  куда
попало, на всякую ерунду. Есть люди,  которых время обременяет,
они не знают, куда его деть, как от него отделаться.
     Известно, что люди счастливые не наблюдают  часов, верно и
другое  - что  и  те, кто не  наблюдает  часов, уже  счастливы.
Однако Любищев добровольно, не по службе, не по какой-то нужде,
взял на себя несчастливую обязанность "наблюдать часы".
     Дочь   Александра   Александровича  рассказывала,   что  в
детстве, когда она и брат приходили к отцу в кабинет  со своими
расспросами, он, начиная им терпеливо отвечать,  делал при этом
какую-то отметку на бумаге. Так  было  всегда.  Много позже она
узнала, что  он  отмечал  время.  Он  постоянно хронометрировал
себя. Любое свое действие - отдых, чтение газет,  прогулки - он
отмечал по  часам и минутам. Занялся  он этим с  первого января
1916  года.  Ему  было  тогда  26 лет,  он  служил  в  армии, в
Химическом комитете, у известного химика Владимира  Николаевича
Игнатьева. Был  Новый год, и  Любищев дал себе обет, как всегда
дают в этот день, с чем-то покончить и что-то начать.
     Первая книга  учета,  как  я  уже  писал, сохранилась. Там
система еще примитивная, и дневник иной - он полон размышлений,
заметок. Система складывалась постепенно, в дневниках 1937 года
она предстает в отработанном виде.
     Как бы там ни было, с 1916 года по 1972-и, по день смерти,
пятьдесят  шесть  лет  подряд, Александр Александрович  Любищев
аккуратно  записывал  расход  времени.  Он  не  прерывал  своей
летописи  ни  разу, даже смерть сына не  помешала  ему  сделать
отметку  в  этом  нескончаемом  отчете. Но ведь и  бог  времени
Хронос тоже ни разу пе перестал махать своей косой.
     Каждодневно Любищев  итожил  по  часам  и минутам прожитое
время.
     Сама по себе верность Любищева  своей  системе  -  явление
исключительное,  само  наличие  такого  дневника,  может  быть,
единственно в своем роде.
     Несомненно, что  с  годами  у  Любищева  от  непрестанного
слежения за временем выработалось специальное чувство  времени:
биологические часы, тикающие в глубинах нашего организма, стали
у него органом и чувства, и сознания. Я сужу по записям о наших
с ним беседах, они отмечены со всей точностью: "1 ч. 35 м.", "1
ч. 50 м." - при этом он, разумеется, не смотрел  на  часы. Мы с
ним  гуляли,  никуда не торопясь, я провожал  его,  и  каким-то
внутренним  взором  он чувствовал бег стрелки по циферблату,  -
поток времени  был для него  осязаемым, он как бы стоял посреди
этого потока, ощущал холодные струи Леты.
     Просматривая  его  рукопись   "О  перспективах  применения
математики  в  биологии", я нашел на последней странице  "цену"
этой статьи:


"Подготовка (план, просмотр рукописей
и литературы) ................... 14 ч. 30м.
Писал  .......................... 29 ч. 15v.
Всего потратил ..