часто  ему,
Любищеву, малознакомого.  Некоторые  из писем - готовые статьи:
бери  и  печатай; в  других  привлечен  огромный  материал;  он
раздаривал свои мысли, идеи, накопленные наблюдения,  и все это
делал  обстоятельно,  подробно,  как  будто это входило  в  его
обязанности, словно по службе. И  времени  расходовал  на это -
уйму. Ну ладно,  отвлечения, какие-то статьи об истории, так то
хоть статьи, а это же - частные письма, их прочитает  адресат -
и все, больше ни для кого они не предназначены.
     Опять -  разбросанность,  опять  - противоречие. Экономить
время, собирать  его по крохам и  тут же транжирить  на письма,
порождая в ответ лавину  новых  писем... Среди адресатов были и
малосовестливые:  хватай,  пользуйся,  благо задарма. Все  так,
если судить  по нашим законам.  Но у Любищева были свои законы.
Письма имели  адрес, их ждали,  они были нужны не вообще людям,
как нужны статьи и книги, - а нужны человеку имярек, и это было
Любищеву дороже времени. Так же  как  истинный  врач творит для
одного  человека,  одного больного,  так  и  Любищев  ничем  не
скупился, если кто-то нуждался в нем. Как он ни ценил Время, он
мог жертвовать и им.  В  нем не было всепоглощающей, нетерпимой
научной  одержимости.  Наука,  научные  занятия не могут  и  не
должны быть  высшей целью. Должно  быть нечто дороже и Науки, и
Времени...
     Написав   это,  я   вспомнил   замечательного   советского
художника Павла  Николаевича  Филонова.  Вот, пожалуй, наиболее
сильный  из  известных  мне примеров человеческой  одержимости.
Филонов  был   исступленно  предан  своему  искусству.  Он  жил
аскетично, нередко голодал  - не потому, что не мог заработать,
а потому, что не хотел зарабатывать себе живописью. Вел он себя
нетерпимо,  не  соглашался ни на малейшие компромиссы. Судя  по
воспоминаниям   его  сестры,   Евдокии   Николаевны   Глебовой,
обстановка  его  мастерской  -  она  же  жилище  -  была  самая
спартанская. К другим  художникам  он относился в лучшем случае
критически, а чаще - просто не признавал. Опять  же из-за своей
одержимости он  но  мог  не  отвергать  все иные художественные
школы и направления. Только свою живопись  он считал подлинной,
свою манеру считал революционной. Он не  щадил своего здоровья,
не щадил близких,  не  замечал никаких лишений; единственное, к
чему была  устремлена  вся  его  натура,-  живопись.  Работать,
писать, рисовать, стоять у холста, искать новые приемы, способы
- это, и только ото, было способом его  существования, это было
жизнью...   Можно,   конечно,   уважать   и   чтить    подобную
художническую преданность,  но  человечески  симпатичного в ней
мало.  А  вместе с тем живопись Филонова поразительна.  Значит,
что же  -  одержимость, фанатичность помогали ему? Великолепные
картины  его,  посвященные  революции,  петроградским  рабочим,
проникнутые  энтузиазмом,  живописные в  каждом  малом  кусочке
полотна,- все  это  получалось,  несмотря  на  одержимость? Или
благодаря ей?  Одержимость,  значит, помогает таланту? Ничего в
ней нет  плохого? Да и что, спрашивается, нам  за дело до того,
какой  ценой  досталась Филонову эта красота, когда мы  сегодня
любуемся  его  картинами.  Так  что   же,   чем   плоха   такая
одержимость, если  она  помогает  художнику?  Ведь  то же самое
может быть и с ученым...
     Важны результаты, открытие, добытая истина... Вроде бы все
так, но,  почему-то  уже  без  всяких  доводов, мне по-прежнему
несимпатична, неприятна одержимость.  Иногда, перебирая рисунки
Филонова,  я  мысленно благодарю его - и возмущаюсь,  вспоминаю
его жизнь и отвергаю  ее всей душой, и не могу понять,  прав он
или не прав, и имел ли, вообще, человеческое право на это?
     Письма были  то  немногое,  чем  Любищев  мог  практически
помогать людям. Возможность помочь делала его нерасчетливым, он
забывал о времени, выкладывался, не  жалея  себя.  Его отзывы -
это, в сущности, пространные рецензии. Он делал их бескорыстно,
бесплатно.  'JH  разбирал  ошибки, находил сомнительные  места,
спорил,  он  совершал   работу  редактора-правил,  подсказывал,
советовал. К  нему  обращались малознакомые, вовсе незнакомые -
он не отказывал.
     Масштабы   его   деятельности    соответствовали    целому
учреждению: "Главсовет", "Главпомощь", "Бюро  научных  услуг" -
что-то в этом роде. Кроме научных советов, были и нравственные.
Он  не  стеснялся  выступать  наставником,  учить,   требовать,
разбирать поступки. Лично  для  меня наиболее драгоценное в его
письмах - это нравственное учительство. Вот, например, он пишет
одному из своих корреспондентов:


     "...О  Чижевском  -  я  не  уверен,  что Вы правы,  скорее
склонен думать, что  Вы не правы. Вы пишете: "Сейчас разобрался
в двух вещах: 1) чижевщина - т. е.  связи эпидемических явлений
с солнечной активностью. Это  чудовищное  очковтирательство, на
каковое клюнуло Общество  испытателей природы..." ...Чижевского
я читал  немного (помню, целый том по-французски), просматривал
давно. Называть  человека очковтирателем и проходимцем - значит
иметь  уверенность  в том,  что  все  его  данные  безграмотны,
фальсифицированы и направлены для достижения личных,  низменных
целей...  Даже  если   его   выводы  сплошь  ошибочны,  его  ни
очковтирателем,  ни  проходимцем  назвать  нельзя.  Возьму  для
примера такого автора, как Н. А. Морозов. Я  читал его блестяще
написанные  "Откровение  в грозе  и  буре"  и  "Христос"  (семь
томов).  Морозов  совершенно  прав,  когда пишет, что  если  бы
теории, поддерживаемые "солидными" учеными,  получили  бы такое
обоснование,  как   его,   то   они   считались   бы   блестяще
доказанными... Но  его  выводы  совершенно чудовищны: царства -
египетское,  римское,  израильское -  одно  и  то  же.  Христос
отождествляется  с   Василием   Великим,   Юлий   Цезарь   -  с
Константином Флором, древний Иерусалим не что иное, как Помпея,
евреи - просто потомки  итальянцев...  и проч. Можно ли принять
все  это?  Я не  решаюсь,  но  отсюда  не  значит,  что Морозов
очковтиратель и  проходимец.  Можно сказать, что Морозов собрал
Монблан фактов, но против него можно  выставить Гималаи фактов.
Но  ведь  совершенно  то  же  самое  можно  сказать,  по  моему
глубокому убеждению,  и  по  отношению  к  дарвинизму. Дарвин и
дарвинисты действительно собрали  Монблан фактов, гармонирующих
с  их  взглядами,  но  моя  эрудиция  позволяет  мне  сказать с
уверенностью, что дисгармонируют с дарвинизмом Гималаи, которые
все растут и растут..."


И далее:


     "...Могут  сказать,  что  дарвинизм  все-таки  приводит  к
разумным выводам, а  Морозов  - к  глупым...  но не все  работы
Морозова приводят к нелепым выводам. Очень  высоко ценят химики
работу Морозова "Периодические системы строения вещества",  где
он  предвидел  нулевую  группу,  изотопы  и  еще  что-то.  Это,
несомненно, был  очень  талантливый человек, но своеобразие его
жизни  позволило  развиться лишь одной стороне его дарования  -
совершенно   исключительному   воображению   -   и,   по-моему,
недостаточно способствовало развитию критического мышления. Как
же быть? Принять или отвергнуть Морозова? Ни то и ни  другое, а
третье: использовать  как  материал  для построения критической
гносеологии...  Можно  критиковать   Чижевского,  разобрав  его
доводы  и  показав,  что  они ничего не стоят...  Это  означает
ошибочность  взглядов  Чижевского  (как и ошибочность  взглядов
Морозова),   но   не  дает   нам   еще   права   называть   его
очковтирателем. Но мне кажется, что Вы отвергаете Чижевского из
общих "методологических", как у нас говорят, соображений. Тут я
решительный Ваш  противник.  История точных наук в значительной
мере  является борьбой  сторонников  "астрологических  влияний"
(куда  относятся  Коперник,  Кеплер   и   Ньютон),  допускавших
действие  небесных   тел   на  земные  явления,  и  противников
(наиболее  выдающийся   Галилей),  полностью  это   отрицавших.
Классические астрологи ошибались, допуская возможность простыми
методами определять судьбу индивидуальных людей, противники их,
со скрежетом зубовным приняв астрологический принцип всемирного
тяготения,  стараются  дальше  "не   пущать".   Последние  годы
"астрологические принципы" как будто наступают: магнитные бури,
солнечные сияния,  связь  с эпидемиями чрезвычайно вероятна. Но
ведь эпидемии  вызываются  бактериями?  Верно, но вспомним спор
Петтенкофера с  Кохом: в опровержение гипотезы Коха Петтенкофер
выпил пробирку с холерными бациллами и остался здоров: опроверг
ли?"


     Терпеливо, фактами и примерами, он поднимал  нормы этики -
его этики. С  ним  спорили, на него обижались,  и  тем не менее
люди  больше   всего   нуждались   именно  в  нравственной  его
требовательности. Более того,  у  меня было такое ощущение, что
нуждались в том, чтобы их осуждали, упрекали.
     Пользуясь  каждым  случаем,   Любищев  требовал  честного,
аргументированного спора, терпимости к инакомыслящим. Он был из
той редкой категории людей, с которыми спорить приятно. Начиная
бороться   с   серьезным   противником,  он  старался   усвоить
положительные стороны противника.


     "Истинный  ученый  и искатель  истины  никогда  абсолютной
уверенности  не  имеет (дело касается тех областей знания,  где
есть  споры),  он пытается  все  новыми  и  новыми  аргументами
добиться согласия своего противника не потому, что он чувствует
горделивое превосходство перед ним, и не из тщеславия, а прежде
всего для того, чтобы проверить  собственные  убеждения,  и  не
прекращает спора  до тех пор, пока  не убедится, что  понял всю
аргументацию противника, что противник держится своих  взглядов
не на основании строго объективных данных, а по причине тех или
иных  предрассудков,  и  что,  следовательно,  дальнейший  спор
бесполезен... Серьезный  спор  может  быть  кончен тогда, когда
автор  может  изложить мнение  противника  с  той  же  степенью
убедительности,  с  какой  его  излагает  противник,  но  потом
прибавить   рассуждения,   показывающие   корни   предрассудков
противника".


     Правила по строгости своей и щепетильности напоминают чуть
ли не дуэльный  кодекс.  Если когда-нибудь подобрать выписки из
разных  сочинений   и   писем  Любищева  касательно  этики,  то
получится целый  свод морали, правил  жизни и поведения - не то
чтобы законченное  этическое  учение,  но,  во  всяком  случае,
обширная   этическая   программа,    своеобразная   и   точная.
Своеобразие ее хотя  бы в том, что понятие "порядочный человек"
мало устраивало  Любищева.  "Порядочными  людьми" были для пего
те,  умственный  и  моральный  уровень  которых   соответствует
"уровню  коллектива".   Он   же   требовал   иного  -  истинной
моральности, то  есть  чтобы человек самостоятельно работал над
повышением этого морального уровня: чтобы мораль  для него была
не исполнением  прописей,  а  процессом преодоления, работы. Он
понимал,  что  таких людей всегда немного, но  всегда  их  было
достаточно, чтобы обеспечить моральный прогресс человечества.
     Одним  из   образцов   ученого   для  него  был  Климентий
Аркадьевич Тимирязев.  Почему именно Тимирязев? Отнюдь не из-за
чисто  научных  достижений,  не  из-за  каких-то   способностей
исследователя, которым Любищев мог бы позавидовать. Нет, прежде
всего из-за его нравственных качеств. Не то чтобы он специально
изучал мемуаристику, и лично Тимирязева он не знал  - судить он
мог, лишь читая его  работы.  Какие же именно душевные качества
извлекает   Любищев   из   научных  сочинений  Тимирязева:   а)
преданность  чистой  науке;  б)  сознание  общественного  долга
ученого перед народом и обществом.
     Многим эти две тенденции кажутся несовместимыми.


     "...Одни ученые берут первую часть и, замыкаясь в башню из
слоновой кости,  считают,  что  они вправе игнорировать запросы
времени,  при  этом такие ученые очень часто смешивают  истинно
чистую,  теоретическую   науку   с  погоней  за  бирюльками,  с
бесполезной наукой.  Другие,  выражая  (часто только на словах)
свою готовность  служить  народу  и  обществу, заниматься узким
практицизмом, на деле  не двигают ни чистую науку, ни практику.
Великолепную  отповедь  таким дельцам от науки Тимирязев дал  в
подлинном шедевре "Луи Пастер".
     Но эта  великолепная  биография  открывает  нам  и  другую
замечательную  сторону  личности  Тимирязева:  он  не  смешивал
научные заслуги ученого  с  его мировоззрением. Ведь Пастер был
глубоко  верующим   католиком,   а   Тимирязев  -  воинствующим
атеистом,  и в  том  споре, в котором  некоторые  не по  разуму
материалисты  вставали  на  сторону  противников  Пастера,   он
решительно принял сторону Пастера".


     В каждом из  ученых,  кого он чтил -  Карл  фон Бэр, Фабр,
Коперник, -  на  первом  месте  стоял  нравственный элемент. Не
вообще нравственность,  а  всякий  раз  -  какие-то  конкретные
качества,  какие-то  точные, активные  свойства  души,  которые
вызывали восхищение  Любищева.  С  трогательным постоянством он
пользовался каждым случаем, чтобы воздать должное своим друзьям
- Владимиру  Николаевичу  Беклемишеву  и Александру Гавриловичу
Гурвичу. Его  восхищение  вызывали  Альберт Эйнштейн и Мохандас
Ганди.  При  его напряженной  духовной  жизни  его  герои,  его
любимцы, его примеры менялись, и было  бы интересно проследить,
как именно менялись. Про Любищева никогда  нельзя было сказать:
"он  стал".  Он  всегда  -  "становился".  Он все время  искал,
менялся, пересматривал, повышал требования к  себе  и  к  своим
идеалам. Помогала ему Система. Или заставляла его...


ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,

        КОТОРУЮ ЛУЧШЕ ВСЕГО НАЗВАТЬ - "ИСКУШЕНИЕ"


     Не стоит считать его уж таким альтруистом. Он тратил много
времени на письма, но они же и сберегали ему время. Копии писем
в  переплетенных  томах  стояли  на  полках   вместе  с  томами
конспектов прочитанных  книг  -  оттуда  Любищев  часто  черпал
заголовки для своих работ. Иногда письма  почти целиком входили
в рукопись.  Система  помогала  ему использовать весь огромный,
накопленный десятилетиями материал.
     Под  воздействием  Системы  жизнь,  несмотря  на   внешние
события, обретала монотонность, столь нужную и благотворную для
ученого. Ритмично, с назойливостью  метронома,  она отщелкивала
месяцы  и  годы,  не  разрешая  забыть  о текущем времени.  Она
создавала ему максимально  разумную  и здоровую жизнь. Она, его
Система, обеспечивала ему  такую  занятость, что ему легко было
не  замечать  многих  бытовых,  да и житейских  неудобств.  Она
помогала ему не раздражаться, легко, по-олимпийски переносить и
людскую  глупость,   и   бестолковость   служебных  порядков  ч
беспорядков. Этим объяснялось его спокойствие и здоровые нервы.
     Ему нужно  было очень мало: место  для книг, для  работы и
покой. Конечно, покой -  это не так мало. Покой в наше  время -
вещь дефицитная. Но покой Любищева  был  простейший  - тишина и
свобода от срочных дел.  Он  никогда не стремился иметь большую
квартиру,  дачу,   машину,   картины,   красивую  мебель  -  ту
обстановку уют, которые для иных стремление  и,  уж  во  всяком
случае, составляют понятие покоя.
     У него бывали  случаи  обрести такой комфорт, ничем особым
не поступаясь. Так сказать, без компромиссов.  Время от времени
открывались   высокие   научные  должности.   Как  возможность.
Некоторые усилия  - и он мог  бы продвинуться... Но  ему ничего
этого не надо было. Ничего сверх  самого  необходимого.  Не  то
чтобы он нарочно лишал себя каких-то благ - ему просто не нужно
было  многое  из  того,  что считается обязательным.  Глядя  на
роскошные  квартиры  некоторых  своих  ученых  коллег,  на  эти
гарнитуры, отделку, где столько сил,  забот  вложено  в  каждую
дверную  ручку,   он   мог  удивленно  повторить  слова  одного
философа: "Как много есть вещей, в которых я не нуждаюсь!"
     Это была свобода. Он был свободен.  Но окружающим, близким
от такой его  свободы было тяжко. Окружающие были обычные люди,
они не  могли  довольствоваться  той  малостью  удобств,  какой
хватало   ему.   Их   тяготила   его   постоянная    занятость,
нескончаемость его работы, та мельничка из  сказки, которая все
молола и молола соль...
     Его  считали  чудаком. Он не отказывался от этого  звания.
Сократа тоже  считали  чудаком,  что,  кстати говоря, полностью
отвечало  сущности сократовского  характера.  Любищев  понимал,
что, вступив  на  еретический  путь, быстрого понимания достичь
невозможно. Недаром Оскар Уайльд говорил: "Когда  со мною сразу
соглашаются, я чувствую, что я не прав".
     Истины,   которые   Любищев  еще   недавно   защищал   как
оригинальные, завтра становятся банальными. Научную истину надо
обновлять. Наука для него начиналась  с  сомнения  и  кончалась
уверенностью. То же относилось и к философии.
     Жизнь  его  нельзя  назвать   аскетичной.   Все  выглядело
обыкновенно. Он занимался спортом. Плавал. Гулял. Мечтал купить
новую пишущую машинку.  Нужда  была средней: то, что называется
домом,  выглядело  ничем  не   примечательно;   только  близкие
помнили,   сколько   за   этой   скромностью   было   упущенных
возможностей - устроиться в Москве, в Ленинграде...
     Он сознавал, что все это - неизбежная плата за свободу, за
возможность  оставаться  самим  собой.   Плохо,   конечно,  что
расплачиваться приходилось  не  ему  самому,  а  самым родным и
любимым людям.
     Платить  надо  было и  другим  -  при  большой  внутренней
продуктивности его Система давала малый выход, то есть в печать
работ попадало немного...
     Всякий раз  перед ним возникала необходимость выбора. Либо
-  приспособиться  к требованиям  научных  журналов,  редакций:
писать  так,  чтобы  не  вызывать  протеста,  не  дразнить,  не
перечеркивать   господствующих  взглядов.   Он   уважал   своих
противников,  ему  нужен  был  спор,  а  не возмущение. Это  не
означало приспособленчества. Но чтобы  возникла  дискуссия, ему
надо было  применять тактику. Выступать против учений, принятых
большинством биологов,  одному  - против признанных корифеев, -
для  этого  требовались  терпеливые  и  умные  ходы.  В  чем-то
уступить, в  чем-то отдать должное... И  ничего в этом  не было
зазорного... Ведь он не просто предлагал  новую  формулу  -  он
опровергал, он отрицал, и тут он должен был уметь переубедить.
     Либо же  - развивать свои  взгляды на эволюцию, ни на кого
не  оглядываясь.  Не  считаться  с  противниками,  а  сохранять
независимость. Думать не про победу своих идей, а про оснащение
их.  Остаться  верным  избранной  Системе - то  есть  следовать
намеченному плану, пункт за  пунктом;  писать так, как будто не
существует никаких человеческих страстей, самолюбии; не иметь в
виду, что академик Н. говорил про  Р. Фишера и что у Т. была за
что-то премия...
     Он  выбрал  этот последний, совсем не такой уж  бесспорный
вариант,  тем  самым   обрекая   себя  на  всякие  трудности  с
печатанием. Иногда - на многолетнее молчание.
     О нем забывали. Кто-то  справлялся:  где он, жив ли? "А-а,
тот самый Любищев, который так  обещающе  начал?"  -  "Кажется,
где-то  преподает  в провинции". Мало ли их, несостоявшихся,  -
провинциальных профессор когда-то они что-то сделали, потом так
и  застряли,  угасли,  что-то  печатают  в  местных  трудах,  в
сборниках,  которые  никто  не  читает.  Не   всем  же  удается
удержаться...
     Не  следует  думать, что это его не мучило.  Провинциализм
для ученого - вещь опасная  и  незаметная.  В современной науке
такие  темпы,  что  вчерашние  звезды  сегодня  вспоминаются  с
трудом.  Это  не литература, где можно писать,  не  заботясь  о
конкуренции, писать  под спуд впрок, в стол. То  есть можно и в
науке, но это очень  рискованно,  - слишком быстро все стареет.
Это в XVII веке Кеплер мог утешать себя: "...Я писал свою книгу
для того, чтобы ее прочли, теперь  или после - не все